назад, Глава 27. Путь к налакам: http://www.proza.ru/2017/09/01/1117
У нас с Анной много любимых местечек, где весной особенно хорошо. Одно из
них в глубоком овраге. Мы даже притащили туда два деревянных ящика. На дне
оврага журчит ручей, но там, где мы играем, почти сухо. Кругом растёт густая
черемуха, и нам кажется, будто мы сидим в зелёном зале.
А вот Бритта этого не понимает. Однажды, когда мы с Анной сидели в овраге, к
нам пришла Бритта. Она просунула голову в кусты и спросила нас:
– Что вы тут делаете?
Мы с Анной переглянулись.
– А мы и сами не знаем, что мы делаем, – сказала я.
Потому, что мы действительно этого не знали. Бритта сказала, что раз
люди не знают, что они делают, значит, они не делают ничего и будет лучше, если
они найдут себе какое-нибудь занятие. Но мы с Анной всё равно остались в
овраге.
Вокруг нас рос златоцвет. И я вдруг сказала Анне, что меня зовут
принцесса Златоцветка.
– А меня зовут принцесса Первоцветка, – сказала Анна.
Астрид Линдгрен, «Мы все из Бюллербю»
Прекрасная Страна Налаков! Твои зеленеющие луга островов, твои скалы, обрамляющие их, и брызги волн, венчающие скалы радугой, твои кедры на вершинах и склонах невысоких холмов и сопок, твои гроты в мелких скальных островках, окружающих острова большие, – твоя радость и счастье близки нам и непостижимы, вожделенны, как самый воздух, как крылья, и так далеки...
Как часто мысли без всякого слова или образа нечувственно восходят к тебе, как часто чувства вдруг изменяются, претворяясь, выше всякой мысли, в твой образ красоты – и хотя лишь так ненадолго – ты приходишь сюда... Ты проходишь между нами, неуловимая и неузнанная, за которой гонимся мы и не можем достичь... Твой Создатель оставил тебя островом, который невозможно охватить ни одному океану, твои сосны всегда полны Его солнца, твои прибрежные воды всегда изумрудны от Его света, твой всегда весенний ветер полон Его тёплого и одновременно наполненного свежестью дыхания, тепла, которого ищет всякое растение на земле и без которого ни одна небесная птица не переступит границы воздуха...
Мы узнаём тебя вдруг и внезапно – здесь – в каком-нибудь цветке, или журчании цикад, или в морозной живописи на таинственно-зимних стёклах, – и как хотелось бы сказать о большем, но пусть ты скажешь сама, – мы ликуем, не имея от радости слов – но вот ты уже ускользнула, и только слова, убогие и ветхие, вмещают твои следы... Они наполнены тобой, благоуханием твоих малых трав и полевых лилий... Трепещут они в огромном свете полудня, полны они его... Но проходит время...
Песни, которые мы поём тебе, исполнены твоей радости и нашей грусти, потому что путь...
– Уже прозвонили три раза... Бобрисэй...
Он открыл глаза.
– У ваф тут такое фолнтце, фто фдазу вафыпаеф... – он неловко улыбнулся, понимаясь на лапы.
Был, кажется, полдень, хотя, впрочем, кто знает, когда у них тут полдень... Да и вообще, бывает ли здесь что-либо иное?
– Ну что, ты идёшь? – Далинь, не дожидаясь его, шёл к кухне и теперь оглянулся – идёт ли за ним Бобриан...
Шишемыша уже сидела тут. Пахло очень вкусно. Бобрисэй, войдя под небольшой тент, растянутый на изогнутых и сучкастых жёрдочках, когда-то бывших деревцами – теперь каждый сучочек на них был аккуратно округлён и ошлифован, войдя сюда, потянул носом.
– Ой, как у ваф тут фкуфно пахнеф! – воскликнул он, стреляя глазами туда и сюда и живо потирая лапки.
Братья, уже сидевшие у трапезы, переглянулись, едва сдерживаясь от улыбок. Далинь, строго посмотрев на них, присел тоже.
Сама трапеза была поставлена на ровном и чистом полотне, расстеленном прямо на земле. Рядом – только лапу протянуть – горел свойский костёр, на котором теперь весело свистел чумазый чайник.
Бобрисэй уселся с краешку, и ему дали его чашку. Она была самоглиняная, обожжённая на солнце, укрытом тенью, потом в печи из морских камней, покрытая янтарной глазурью. Голубою краской на ней были выведены нехитрые и прекрасные изгибы, какие-то миленькие значки и узоры... Всё здесь восхищало.
Пища для него была диетическая – он вздохнул, впрочем, осторожно – не осмелился тяжело, потому как в гостях, и стал тихонько есть.
Шишемыша уплетала за обе щёки, безо всякого стеснения чавкая и утирая лапой нос.
Братья ели чинно и аккуратно, они не торопились.
Надо вам сказать, что фрукты и овощи здешних мест ничему не подобны. И даже водоросли... Есть такие сорта, которые похожи на сгущающийся и расходящийся мармелад, есть... Впрочем, пища здесь не главное. Было в этой трапезе что-то такое... Словно бы, поглощая эти плоды, они пили проницавшее их солнце, вдыхали напоявший их ветер, утверждались на вознёсших их водах...
Это был крайний остров из Островов Налаков, «Береговая земля», и Далинь с братьями составлял его дружину, оберегавшую с этого края спокойствие их земли...
После трапезы все разошлись по небольшому островку кто куда – прогуляться, ну и потом... этот остров, как и все Острова Налаков, словно тянул, влёк своего обитателя к безмолвию.
На вытянутом, как стрела, мысе, середину которого составлял невысокий холмистый хребет, Бобрисэй столкнулся с Шишемышей. Они с разных сторон пришли к его концу.
– Привет! – сказала весёленькая зверушка.
Бобрисэй только поднял в знак приветствия лапу.
Они сели на больших камнях, опустив лапы в колебавшийся изумруд волн, то набегавших им до колен, то снова отступавших, так что пятки их болтались в воздухе. Это было весело.
– Флуфай, – сказал вдруг Бобрисэй. – А как вэ тфы говорифь, фто тфы вдефь выла, ефли он февя не увнав? – с хитрыми интонациями спросил Бобрисэй.
– Э-э... ну-у... ты понимаешь... – начала Шишемыша. – Я больше была на Главных островах...
Бобрисэй на это только кивнул, судя по всему, ему всё было ясно. Похоже, что она плавала вокруг этих островов, не решаясь приблизиться к загадочным и великим и восхищаясь красотою мест...
Потом они стали кидать в волны гладкие камушки – у кого больше проскачет. Бобрисэй выиграл, его камушек проскакал двадцать четыре раза. Хотя, конечно, Шишемыша пыталась это оспорить, говоря, что это какой-то крабик, развеселившись, прыгал по волнам вместо его камня, после того, как тот утонул. Ну что скажешь на это? Девчонка – она и есть – девчонка...
– Бобрисэ-эй! Шишемы-ыша-а! – кричал Далинь, стоя на одном из холмов. – Идите сюда-а!
И они помчались по песчаным холмам, поросшим благоуханными травами, мелким кустарником и редко стоящими соснами. Изредка под лапой похрустывала шишка, песок и сухая хвоя летели во все стороны.
– Ластвирь пришёл, – сообщил им Далинь. – Вы можете отправиться на Большие Острова...
– Пришёл? – пискнула Шишемыша. – А он что – может ходить по волнам?
– Ну, тсы как фкавэф, тсак какую-нивудь гвупостсь! – шипел на неё Бобрисэй, дёргая сзади за лапу. – Вдефь не говодят – «пдиплыл»!
А Далинь смотрел на них с сожалением... И лишь когда они стали прощаться, стало понятно, что значил его взгляд. Он не хотел с ними расставаться! Суровый сторожевой налак Морской Далинь... Он пожал им лапы и быстро отвернулся, вытирая нечаянно попавший в глаза песок.
Братья его, скромно стоявшие в стороне, тоже подошли с ними попрощаться, они пришли сегодня все семеро – Лазурный Рулинь, Белёсый Фалинь, Солёный Скалинь... и... И все остальные. Их ведь так много – где же запомнить...
– Держитесь за ремни! – чуть хрипловато, с улыбкой сказал им Ластвирь.
Бобрисэй быстро махнул лапой в последний раз и, улёгшись на широкую спину Ластвиря, ухватился за один из двух ремней, наподобие ранца облегавших мощные его плечи. Шишемыша небрежно взялась одной лапой за второй...
– А-а-а!!! – завопила она, когда они поплыли, едва удерживаясь за него на такой скорости.
Ластвирь остановился.
– Слушайте, дети, – чуть сердито сказал он всё тем же хрипловатым морским голосом. – Если вы не будете хорошенько держаться – вас унесёт. И не могу же я останавливаться через каждую милю!.. Держитесь крепче!
И они опять поплыли – лучше сказать, полетели, – вопя от восторга, потому что мили мелькали мимо них, как случайные чайки за кормой катера, когда им вдруг вздумается, что у вас есть сегодня хлеб.
Точнее, плыл-то Ластвирь, а они болтались на его спине на ремнях, омываемые упругими волнами, сладкий изумруд которых совсем не ел глаза. Развевающаяся от них пена смешно щекотала им пятки, и веселье их умножалось пением Ластвиря. – Он иногда что-то пел, словно бы трубил, ликующим и всё тем же чуть хрипловатым голосом.
Смех ещё оставался у них при устах, замирая рядом, словно брызги волн, когда они остановились.
– Ластвирь! – весело завопили они хором. – Сколько же мы прошли?
– Не знаю, – нарочито важно ответил Ластвирь и засмеялся. – Должно быть, много... Я никогда не считаю.
Без Ластвиря Бобрисэю с Шишемышей это расстояние пришлось бы преодолевать несколько дней.
– А что... – робко спросил Бобриан, сразу прекратив смеяться. – Разве Острова Налаков находятся не на одном расстоянии друг от друга каждый день?
– Да, – серьёзно сказал Ластвирь. – А ты что, не знал этого, малыш?
– Нет... – прошептал Бобрисэй, с восхищением оглядываясь по сторонам.
А Ластвирь снова ушёл в волны, махнув им ластами на прощанье.
– Ла-астви-и-ирь! – вопила Шишемыша, стоя на цыпочках на самом краешке каменного причала и едва не падая в воду. – Скажи-и!.. Ты кто-о-о?
– Я-то? – ответил тот, и, несмотря на то что он был далеко, они хорошо слышали его чуть хрипловатый и ласковый голос. – Да... – тюлень, должно быть!
– Тюлень... – шёпотом повторила Шишемыша, как несколько мгновений раньше Бобрисэй.
Они были теперь на Большом Острове. А Ластвирь скрылся в дальних волнах. Это был его дом – простор Океана...
Они ненадолго присели на маленькой скамеечке возле пристани – просто, чтобы ответить на приглашение поставившего её здесь. Их окружали ели, сосны, среди которых были и светлые берёзы... Впрочем, лес здесь не был густым, и даже тёмные ели в нём были повиты лучистым сквозьлиственным светом.
От пристани в глубь острова вела тропа, основная ложбинка которой была вымощена камнем, теперь ставшим таким гладким, что в поверхности его бликовали лучи. Но слой камней не был ни равномерным, ни ровным – то тут, то там, виднелась между голышами покрытая мхом земля, мягкий ёжик травы ласково щекотал им стопы.
Они поднялись на холм.
И увидели внутри острова обширную лагуну, которая, впрочем, уже была не лагуной, а чем-то вроде города, улицами которого служили протоки, каналы и ручьи... И не удивительно, что пристань была по другую его сторону – здесь, если бы соорудить её, можно было потревожить привычный уклад жизни этого города. Домами служили прекрасные хатки... Бобрисэй залюбовался на них. Только самый лучший Бобрианский мастер мог похвастаться хоть каким-то подобием здешних.
Из лагуны, то есть города, в море вела – словно бы тропа – узкая водяная улица, края которой у выхода в открытый простор венчали два маяка. Теперь они были словно погружены в сон – солнце стояло в зените.
– Видишь, – сказала Шишемыша, дрожащей лапкой указывая на них, – значит, у них всё-таки бывает здесь ночь...
– Ну, не вна-аю... – недоверчиво и отчего-то недовольно протянул Бобриан. – Мовэт быть они еффё для фево-то?
Шишемыша смиренно пожала плечами.
Они оставались стоять на холме, любуясь открывавшимся им видом и, похоже, оставаясь незамеченными. Улицы были не тихи и безлюдны, не запружены и многолюдны. Спокойно проплывали по ним фигурки бобров, гораздо более стройных, чем речные, мирно всходили и нисходили на порожки хаток. Вода на улицах была столь прозрачной, что плывущие по ним словно бы плыли по воздуху, только переливающемуся, как драгоценный камень. Это было непохоже на обычное бодрствование Бобрианского города, как непохоже было это и на сон. Словно бы это был человек, замерший, когда настигла его вдруг высота, но всё остающийся здесь, и лишь умеривший все свои движения...
Они, как будто даже с сожалением оставляя это предстояние, стали спускаться вниз.
Здесь, на этих островах, осень словно и не наступала. И вот теперь, несмотря на мягкое окончание сентября, в каждом движении травинки или листа, в уютном журчании кузнечиков и кружевных полётах стрекоз и бабочек, в блеске солнца на безмятежных переливах морского дыхания – во всём здесь сквозило лето, безмолвно ликующее и вечное, как и этот полдень...
Их кто-то окликнул. Кажется, и голос был обычным, и слова произносил он ясно, и язык им был известен, но только физиономии Бобрисэя и Шишемыши выражали безграничное удивление, словно бы они, посадивши около своей хатки кустики незабудок и ночных фиалок, в одно прекрасное утро заметили, что бутоны на них раскрылись цветами хризантем и пионов...
На большом плоском камне среди густой травы невдалеке от тропинки сидел, опершись руками и подбородком на посох, старый морской бобр.
Он ещё раз произнёс свою фразу – она была той же, и выражение их физиономий стало жалобным – её наполнение ускользало от них. Увидев их лица, непостижимый собеседник улыбнулся, и вдруг – вслед за его улыбкой, это было заметно, – им стал ясен и смысл слов.
– Доброго неба!.. – приветствие было таким. – А я вас тут жду...
– Доброго... дня... – нерешительно промямлил Бобрисэй, когда Шишемыша из-за его спины (точнее, из-под локтя) выглядывала на встретившего их.
Он медленно поднялся с камня, и малявка почти в один скрип с его посохом пискнула от испуга: уже взрослый таки Бобрисэй едва мог достать (если бы попытался) до его плеча!
– Ну что ж, малыши, пойдёмте... – добродушным баском буркнул себе под нос явившийся. – Меня зовут здесь Бобриманом... Бобриман Енотский – моё имя... – говорил он, неторопливо шагая по тропинке.
Чтобы поспеть за ним, Бобрисэю на каждый его шаг приходилось делать два, а симанюньке Шишемыше и вовсе – четыре, так что она, в общем-то, почти неслась за ними во весь опор.
– Нас привёз сюда Ластвирь! – видно, не зная, чем ещё похвалиться, на бегу выпалила она, глядя на великана Бобримана снизу вверх, и сразу покраснела до кончика хвоста.
– Гм! – многозначительно произнёс тот, подняв брови, и каждая морщинка его визиономии смеялась.
– А скажи... те... – осмелился и Бобрисэй, – кто он?
– Когда-нибудь я расскажу вам о жизни старого Ластвиря... – после длинной паузы с какой-то прозрачностью в голосе медленно произнёс Бобриман. – В ней много... – он не договорил, словно внимание его от них неудержимо устремилось куда-то...
Они подходили к городу.
– Ну вот, – снова сказал он. – Добро пожаловать... Это – сердце Морских островов... Здесь всегда... неизменность... – голос его был теперь тихим, каким теперь здесь был и ветер. – Хотите ли вы есть? – вдруг спросил он, и маленькие гости одновременно проглотили слюнки.
А глаза его опять испускали лучики мягкого веселья.
И они вошли в город. Кроме морских улиц, оказывается, вдоль каждой из их сторон тянулись тоненькие мостки, такие лёгкие, что слегка звенели при каждом шаге, и они пошли по одним из них.
Мимо неспешно проплывали бобры – они знали, что всё это налаки – и каждый приветствовал того, кто вёл их теперь одной из улиц, Бобримана Енотского, а потом и их, впрочем, может быть, только ради него? Бобрисэй с Шишемышей переглянулись – ясно же, встретивший их был здесь Старшим...
– Идёмте сюда, – пригласил он их в одну из хаток.
Когда они вошли, первым, что их встретило, был звон упавшей и покатившейся кастрюли. Причём грохот был продолжительным, протекая и перекатываясь по множествам рёбер крышек, сковородок, половников, жестяных тарелок, таких же кружек... Каждый из заворотов и переливов данной музыки был своеобразным, как камушки возле пристани главного острова налаков, и всё это странно и удивительно напоминало весну. Когда на реке начинает трещать лёд, уголки кровель хаток мгновенно увешиваются всё более длиннеющими сосульками, и ты можешь подбежать, взявши какой-нибудь папин гвоздь или отвёртку и играть на них этим вдохновеннейшим плектром, а мама позовёт тихонько папу, и они будут слушать, спрятавшись на веранде, шаловливо посмеиваясь, и... А лужи! Как хрустит на них, словно фруктовый сахар, весенний ледок, а из глубины их проступает восхитительная, насыщенная весёлой глиной живая вода... И ручьи... Вот так же пересчитывающие все рёбрышки и косточки земляных граней – камней, прошлогодних веточек и деревяшек, оброненных галкой или сорокой перьев, случайных, непонятно как попавших сюда из реки ракушек... Вот так же ликующие, подбрасывающие вверх зимнюю шапочку, которую тебе в первый раз в жизни связала младшая сестра, вот так же скачущие и ходящие на руках, залезающие от радости на деревья, а потом не знающие, как оттуда слезть и с рёвом зовущие на помощь смеющегося в усы папу... Который ставит к стволу свою лёгкую переносную лесенку, и... И в этот момент обязательно вскроется река, и огромные (точно так же, как маленькие) льдины, толпясь и наползая друг на друга, тронутся в странный и недальний путь к Великому водопаду, где они, словно солнечные планеры, будут спрыгивать с неисчётной высоты вниз и будут лететь, лететь, тая на лету и так и не достигая дна, а вы будете сидеть на дереве вместе с папой, который уже давно забыл (как и ты сам), зачем он туда собрался, и будете смотреть на всю эту радость, переполняясь ею, как эти летящие и истончающиеся льдинки, когда оттаивает земля и подснежники и первоцветы простирают к вам своё кроткое дыхание, и рядом с вами на ветку сядет первый прилетевший скворец, и вам захочется (и папе, и тебе) рассказать ему о том, какая теперь весна, и вы станете ему показывать с дерева все детали воистину прекрасной картины... пока мама наконец не выйдет на веранду с полотенцем на плече и не позовёт вас на завтрак, потому что сегодня осиновые оладьи и брусничный пирог на сладкое... И вы сойдёте с дерева, не заметив как, и помашете ему снизу рукой, а он станет петь вам и весне свою первую, кроткую, как и всегда, песню... А брусничный пирог будет таким вкусным, какого вы никогда-никогда...
Кастрюля остановилась.
Бобрисэй открыл глаза, с удивлением оглядывая внутренность хатки и, похоже, только сейчас заметив, что он стоял всё это время с закрытыми глазами. Весёленькая Шишемыша вытягивала толстенькую шею – увидеть, кто же бы это мог быть? Между противным (то есть, находящимся напротив двери) окном и собственно дверью была протянута обширная белая занавеска, от сквозящего света сделавшаяся полупрозрачной, на которой были видны разные фигурки, бегающие, играющие в снежки, катающиеся на санках, скачущие по весенним волнам на водных лыжах, летающие над рекой на самодельных крыльях... (правда, мама была не сразу довольна, потому что она хотела сделать из этой плёнки и реечек маленький парничок для роз), наконец, бегущие в кино, где папа сейчас будет показывать свой новый мультфильм, а там...
Вдруг из-под простыни высунулась усатая, как щётка для драянья палубы, визиономия.
– Ну как?
Они даже не успели разглядеть, кто это и какой, как она опять скрылась за таинственным пологом... и снова появилась вместе со своим обладателем, уже поседевшим от старости, но ещё кряжистым налаком. Весь его облик удивительно гармонировал с утеплённой тельняшкой без рукавов, которая на нём была – старички отчего-то всегда носят какие-нибудь безрукавочки, фуфаечки и душегреечки...
– Вдодово! – искренно поставил Бобрисэй.
А Бобриман стоял, прислонившись к дверному косяку и искренне веселился, по виду совершенно не отличаясь возрастом от своих ликующих спутничков.
– Деда, у тебя, что, сегодня омлет для гостей?..
– Ну да, – невозмутимо произнёс крепенький старикан, отдёргивая занавесь.
Весёленькая кастрюлька стояла на дубовом столике, который окружали четыре уютных (дубовых же) стула... Он, оказывается, таким образом взбивал её содержимое, так, чтобы получился...
– Именно так, – закончил он, приглашая их жестом. – Фруктово-ягодный омлет!
Бобрисэй с Шишемышей одновременно сглотнули слюнки и живо забрались на стулья, которые для них были чуть-чуть велики.
Они хотели уже схватиться за ложки – но нет, дед ещё чего-то ждал, глядя на своего внука... который и сам, наверное, уже был дедом.
– Слава Тебе, Свете Истинный, Просвещающий странствующих в мире и младенцев... – прошептал тогда Бобриман, фамилия которого была Енотский (и странно, правда? и весело), и только тут Бобрисэй заметил изображение... изображение воздушными красками на восточной стене, которая была сотворена из единого стекла, и там был Тот, Которого он видел тогда на Плато ежей. Только теперь он был уже Юношей... Юношей, нёсшим на плечах овечку.
– А ты знал когда-нибудь мистера Шаш... – начал было Бобрисэй, не понимая, что говорит, но Бобриман уже начал есть.
А деда весело накладывал им новые и новые порции фруктово-ягодного... м-м-м! и с одуванчиковым суфле... Бобрисэй с Шишемышей съели по восемь порций. Впрочем, нет, Шишемыша съела семь с половиной – она ещё была маленькая. Они выбрались из-за стола двумя маленькими колобками, едва ступая и тяжело переваливаясь с лапы на лапу, как утки.
– Слава Тебе, Спасе наш! – сказал после трапезы дед...
Изображение на стекле становилось всё более тонким, как свет, и наконец стало воздухом... Эта была дверь.
– Деда, я приду к вечеру... – сказал Бобриман и вышел.
Тот в ответ только чуть поднял лапу, даже не взглянув в его сторону. Да и нужно ли им было?
– ...Ну вот, детишки... – тихо обратился к ним, уже сонно хлопающим глазами, дедусь. – Пойдёмте, я покажу вам, где вы сможете отдохнуть с дороги...
И они вышли через эту дверь.
...Они оказались на пространной, залитой солнцем крыше... Солнце здесь не сожигало, и лучи его были подобны прохлаждающему и одновременно тёплому ветру. Дед прошёл дальше, когда они всё ещё стояли при входе и хлопали, но теперь уже от восхищения (хотя и сонного) глазами.
– Видимо, это вам понадобится... – пробормотал дед, открыв один за другим два полотняных зонтика, под которыми на крыше были расстелены две рогожки. Зонтики стояли по разным сторонам крыши. – Я побуду тут с вами... – закончил он, и тоже улёгся на рогожку, но уже без зонтика, а только натянул на глаза неизвестно откуда появившуюся на нём белую капитанскую фуражку.
– Да... – пробормотал он, словно бы засыпая (но, думается мне, это был не совсем сон), – Бобриман забыл нас познакомить... Меня зовут...
...Но я не смог услышать как... Не знаю, слышал ли Бобрисэй. А уж Шишемыша – та давным-давно спала, едва коснувшись рогожки...
И простите меня, что невнятно я говорю – в этих странах я уже совсем плохо вижу, хоть я и как будто бы сказочник, – «изнеможе нищетою крепость моя... от крепости бо руки Твоея аз изчезох...»
...И солнце простёрло над ними свои длани... И море под ними чуть шумело своими волнами, и разноцветная и неповторимая галька вторила ему...
Их разбудил тот дед, имя которого ускользало... Кажется (впрочем, я не уверен), звали его Бобрисвет. Причём, с добавкой: «младший». Да, как будто бы так: Бобрисвет-младший. Странно, конечно, дед – а «младший», но такое уж было дополнение к его имени, как хотите.
Наступал вечер... И неповторимый вечерний свет страны налаков над тихим, едва колеблющимся морем... Они заплакали от восторга.
Дед поставил на лёгком столике, неизвестно когда появившемся на крыше, несколько чашек кофе... Я не ошибся – именно «несколько», потому что так и было – их было несколько, и всё.
Пришёл Бобриман и тихонько сел на свой стул с краю. А Бобрисэй с Шишемышей пили восхитительный кофе, не замечая, что пьют, и не обжигаются ли они, – их сияющие визиономии были обращены к морю и простертому над ним свету...
– Вы так шеи своротите, – буркнул ласково дед Бобрисвет-младший, переставляя стол и стулья вместе с ними так, чтобы они могли сидеть, обратившись к морю.
А сам он вместе со своим седошубковым внуком сели по краям.
Алые отблески вечернего света подобно всхлипам как лёгкие крылья всходили и нисходили на едва заметных волнах.
И вот тогда Бобриман и сказал это.
– ...И только потому, – вдруг произнёс он, – что битва была со всем Родом целиком, и тебе удалось прийти сюда, и всем освобождённым – достичь Междускалья... И только поэтому ты их видел, но не мог с ними уйти...
Они обернулись к нему. Лицо его было скорбно, и на нём был отсвет красноватых бликов, скользящих по зыбким волнам... Бобрисвет сидел, опустив глаза.
...Они молчали, и вокруг была тишина, которую каждый из них словно боялся нарушить.
– Так вот... – сказал ещё чуть хрипло Бобриман. – У меня есть друг... Зовут его ДокловАк. КаАсса ДокловАк...
дальше, Глава 29. И день здесь не вмещает дня, и глава не вмещает главы...: http://www.proza.ru/2017/09/03/757