* * *
Вот чего она действительно могла хотеть, так это уйти из дому. Уйти, наконец, с этой ежедневной живодёрни, где мать доедала ещё живого отца. Трудно каждый день снова глядеть в глаза жертвы, тело которой волочится, мотаясь по земле за уходящим..... за уносящим хищником, а голова, странно вывернутая, почему-то смотрит назад. Эта голова страшна согласием, остановившимся в глазах: “Так и должно быть”. Потому и хищники никогда в глаза не смотрят. Им тоже трудно.
Сильное животное, жившее в ней не было хищником и не признавало тирании крови. По этому она любила отца и называла мать тётей. В детстве называла, когда та имела привычку её бить. А теперь уже никак не называла, а только следила со сдавленным во рту криком, как эта бешеная сука рвёт на куски доброго и глупого человека, в глазах которого, остекленевших от многолетней агонии, остановилось согласие. Сковородки вышли из употребления, но клыки и когти работали без устали, а клочья летели прямо в лицо.
Эта затянувшаяся трапеза гиены в какой-то момент надорвала её силы и она вскрыла себе вены.
Но смерть даже не подняла головы от своих канцелярских дел.
Смерть – великая интуитивистка.
Она точно знает, где жизнь исчерпана и куда время отсылать уведомление.
Зря бланки не тратит.
Нет....здесь не пахло смертью.
Здесь пахло жизнью... жизнью протестующей, и для окончательности восстания необходима была крайняя мера тирании – ultima ratio regnum – заточение.
Мать отдала её в психушку.
Не надо жестикулировать! В жизни это бывает.
И стоя у окна в коридоре, затёртая призрачной бледностью маленького мира «тихих», она поняла что больше не хочет жить с родителями ....не будет жить с родителями....не будет жить........
С большим опозданием она заметила, что её груди кто-то осторожно сжимает. Она было повернулась, но...не смогла, холодное тело коснулось её спины, прижалось сильней...потом ещё сильней.
Это тело пыталось отдать ей свой холод или надеялось вобрать её тепло. Эти стискивающие руки могли бы быть даже ласковыми, если б не их каменящий холод. Она рванулась, но ещё целое мгновение после рывка ее мутило бессилием. Руки отпустили не сразу и, казалось, не отпустят никогда.
Женщина неопределённого возраста улыбалась ей в лицо и делала протянутыми пятернями движения. Руки были маленькие и растопыренные пальцами во всю возможность. Улыбке этой женщины недоставало трёх передних зубов.
Свет был в коридоре дымчатый, за окном сумерело, от двери к двери сновали больничные халаты.
Дежурная сестра сорок шестого размера ноги тащила за руку плачущую девочку. Девочка явно сопротивлялась, но её сопротивление совсем не воздействовало на темп движения. Девочка ухватилась за один из больничных халатов, а он отозвался ворчанием, близким к предупреждающему рычанию пса.
Сорок шестой размер легко дёрнул за руку, и девочку куклой мотнуло и понесло вдаль. Её плач лязгнул и разбился на ступенях. Внизу хлопнуло.
Она невольно кинулась к окну, чтоб увидеть, куда же......... но во дворе никто не появился. Никто не вышел из больничного корпуса. “... здесь не выходят...”
Женщина продолжала стоять рядом, опустив руки и закрыв беззубый рот. Это был мужчина.
....или всё-таки женщина?
Она перестала чувствовать ноги и тихо спросила: “Что вам нужно?”
Оно отчубучило нечто совершенно конкретное, но это был не человеческий язык. Потом оно отступило назад, покинув полосу дымчатого света.
Нет-нет, не стоит жестикулировать. Это в жизни бывает.
Тем более, что в действительности всё могло бы и по-другому быть.
Я ж не был там!
Так только, по интуиции.........
* * *
Горькие слезы – кровь исковерканной справедливости.
От них к утру посерели бинты на запястьях.
Но лезвие “Балтика” было новёхонькое и не оставило шрамов.
Что это...Бог промышляет?
И мыслит, и сулит?
И водит нас по краю ада?
И вкладывает эдакое зловоние в души наших матерей?
И отцам нашим остекленяет глаза, а потом прокалывает самую сердцевину зрачков тонкими иглами неискупимой вины?
Это – Бог?
А как отцу смотреть в глаза ей, только что привезенной из сумасшедшего дома?
Заметил ли он дрожащие уголки рта, расслышал ли проглоченные слезы? Прозрел ли из сонных глубин глупости своей, что это его ребёнок, которого только что привезли из сумасшедшего дома, куда он не воспрепятствовал отдать....?
Она ушла замуж.
Спряталась замужем.
Она скрыла себя в глухой защите собачьих глаз простого физического парня с неумной фамилией.
В новой жизни были у неё знакомые, прихожие друзья, несимпатичная свекровь, мучительные ночи терпения и преодоленного страха физических страданий, но!
Но в этой новой жизни не было беспрерывно обедающей гиены и не было жертвы, тело которой волочится за уносящим....за уходящим хищником, а в глазах остановилось: “Так и должно быть”.
Три пасти Люцифера остались позади, хотя полноценные восемь кругов будущего ещё зияли между нею и Лимбом.
Так зачем она вышла замуж?
Ах, если б он знал!
Но он-то зашел со стороны любви!
И там и находился всё время... с этой самой стороны, образовав жизнерадостную клумбу, из которой теперь ей предстояло саму себя извлечь. Возможно, она недооценила масштабы корневой системы. Ведь это не она врастала в клумбу, а наоборот.
Не надо жестикулировать! Бывает.
Когда ж она поняла, наконец, что это любовь?
Не тогда, во всяком случае, когда с ним жила.
И не тогда, когда он пришёл силой отымать её у родителей, к которым она вернулась в безысходном отчаянии.
Ну выпил...ну явился враспашку, ну сгрёб с кровати и уносить...
Так и парень же был физический.
Её выручил тогда внезапный сердечный спазм от испуга, (проснулась, а её несут), принудивший его положить её обратно на место, и грубая решительность матери, вызвавшей милицию.
Оно, конечно – муж есть муж, но...... шариат у нас отменён, слава обкому,(и агитпункт – пророк его).
Может быть, она поняла, что это любовь, когда он лез к ней на четвёртый этаж в окно южной гостиницы через полтора года после фактического разрыва?
Или – когда спускался обратно по той же самой водосточной трубе после долгой и ничего не давшей догонки вокруг стола?
Ах молодые – красивые! Как же невнимательны вы к нелюбимым мужчинам!
И только через девять лет встретив его, уже располневшего на физической работе, уже повторно замужнего за её же подругой, она вспыхнула как пион, и сгорела в масле этих собачьих глаз.
Уже полюбившая к тому времени, она сразу узнала любовь в его робком исподлобии, в усатой приветливости, слегка путающей стороны лица, в смятом: “Ну как живёшь?”, даже интонационно больше похожем на: “Я не живу без тебя!”
К тому времени она уже любила и считала себя преступницей, потому что любила не того, с которым жила.
Опять не того.... вернее...... то есть.....
После этой встречи, она назвала себя преступницей дважды.
Лицо бывшего мужа, – этот перекос неизлечимого прошлого, посредственно загримированный под улыбочку, – напомнил ей другой перекос.
Без грима.
Её собака.... её вторая собака, взятая на третьем году того нелепого брака, (чтобы прекратить всё-таки обнимать пустоту).... её вторая собака, – добрая и многодетная овчарка, – была удержана у провинившейся жены, кинувшей мужа. Физический парень, пострадавший со стороны любви, не учёл, что любовью мстить рискованно.
Когда ей всё-таки возвратили собаку, животное уже так долго не принимало пищу, что оказалось неспособно поесть даже из любимых рук.
И сдохло в прихожей на старой болоньевой куртке, пропахшей хозяйкой и коротким счастливым прошлым.
Её перекошенная смертью пасть криво улыбалась.
.......это, учтите, всё по аналогии.... только по аналогии..............
Да вам и любой знаток подтвердит – каково оно, писать
о том, чего не знаешь.........
Она ушла из замужа.
Похоронила собаку и ушла.
Она ушла, не зная куда, но уже отчетливо зная – откуда.
Из пятилетнего своего стыда она изваяла сознание, что Мастер под подушкой мечты исключает физического парня между ног.
С тех пор начались уже осознанные поиски Мастера.
Многолетнее шаренье под подушкой без возможности поднять её и включить свет.
Жизнь тем и современна, что в ней никогда нельзя поднять подушку и включить свет.
Лови наощупь таракана!
А наощупь, дорогие товарищи комсомольцы, таракан такой же шершавый, как уголок жарптичьего пера.
Особенно после того как похоронишь собаку.
Первое, что нашарилось под подушкой, была непрерывно обедающая гиена.
Клыки и когти.... периодическая слизь лживых слез над тёплым кишечником согласной жертвы... лунные вариации на скулиную тему: “Ни-и-и-кто меня не любит!” – где открытый слог «лю» растягивается в долгое и сытое -у у у у у у у у у-, от которого луна, (предмет серенады), срочно задёргивается облачком.
Потом рыло снова уходит в ароматный желудочный мрак, и доедаемый мотается по полу, пока от него отрывают очередной лоскут. А за стенкой сострадают сочувственные хохлы:
“От интелигэнты нэщазные! Пивныка справно заризаты нэ вмиють......”
И не надо жестикулировать!
В зоопарк наведайтесь – там это всё есть.
И сочувственные хохлы.
* * *
Она вернулась к родителям, но, помня «балтийские» последствия, – ненадолго.
Катастрофически быстро решаемый жилищный вопрос всё же позволил ей снять проблему бритвенных лезвий. Где-то на окраине города она сыскала себе комнатку внаём. К тому времени она уже начала шить.
Что значит невостребованный?
Невостребованный модельер.... это ж он у Совдепа в целом не востребованный, а для всякой конкретной Агафьи, помирающей вставить задницу «в Парыж» – это родник причастия.
У неё стало развиваться чувство независимости.
Очень, кстати говоря, ненужное чувство в условиях коммунистически перевоспитанной личности. Нам ещё в школе уже растолковывают особый род принципиальности, которая именуется «высокой партийной». И честность у нас тоже октябрятская, а потом пионерская....и только уж позже комсомольская, каковая при нормальном соблюдении грядки может разрастись клубнями «высокой партийной». Но-о-о это, конечно, только у отборных саженцев, которые образуют несколько монотонного вида рощицу, (воскрешающую в памяти уроки по географии о карликовой растительности тундры). Она-то (эта рощица) и составляет цвет нации.... или нет! «общности», потому что в условиях, (в условиях!!), великого Союза нации перемешиваются и измельчаются до консистенции излюбленного табака “ГЕРЦОГОВИНА ФЛОР”, после чего набиваются в курительную трубку, и уже там горят, организованно испуская пар развитого социализма и необратимо превращаясь в новую «общность» людей – советский народ – очень напоминающий пепел сыпучестью и серым цветом.
Да, так у нее стало развиваться чувство независимости.
Очень, кстати говоря, ненужное..........
Ведь оно рано или поздно приводит к неизбежной потребности возразить собеседнику, даже если он – начальник.
Даже если – вождь!
А вот это может быть истолковано, как аномалия саженца.
И тут, конечно, естественное желание садовода не поощрять аномалий развития может повлечь выдёргивание.
С корнем, – и в печь......
А то ещё подрежут где надо, и останешься ты вечным «саженцем».
......так я говорю, стало у неё чувство независимости..............
Собственные деньги.
И немалые.
Эта пагубная экономическая свобода обострила в её и без того специфическом характере черты самостоятельности, поиска, критицизма в отношении мужелобых....
Склонность к волевому поступку тоже не проиграла.
Она видела перед собой две цели:
а) ближайшую – избавиться от болезненной неспособности испытать радость с мужчиной, (это представлялось осуществимым через трудности).
б) отдалённую – найти Мастера, (тут вера в осуществимость шаталась, как сильно выпивший лётчик).
Примерно к этому же времени с периферий сознания пришёл, наконец, вразумительный ответ на запрос о сексуальных привязанностях.
Она поняла, что предпочитает евреев.
Не надо жестикулировать..... бывает!
Нынче жид в цене.
После статистических заключений второй мировой, то есть по зрелом взгляде в поддувала печей и глазки газовых камер, стало ясно, что не такой уж он и ВЕЧНЫЙ.
Поняла, что предпочитает евреев.
Это открытие не произвело в ней сенсации, так как антисемитизма родителей она не унаследовала. Она вообще ухитрилась взять от них всё худшее: решительность от матери, а доброту от отца.
А осиные запястья и ломкую шею – ни от матери, ни от отца, а от прабабки.
Зацепилась за отцову деревеньку легенда, что некогда один польский пан проехал слишком близко от одной крестьянки. Настолько близко, что чуть не опоздал к отплытию из Дувра в Гавр. Похоже, он успел дать опрометчивую расписку на семенную ответственность и бессрочный вексель на осанку.
Так они оба и ходят, как будто только что из родового ларца.
Она и отец.
Если держаться за легенду, то неясно, куда она выронила отборный польский юдоненавизм?! Однако, разрабатывать модель мы не будем, тем более что Дувр или Гавр, а евреев она всё равно предпочитала, и этой печали ещё хлебнуть было её озабоченным предкам.
Слишком гордая, чтобы ловить мужчин, и слишком красивая, чтоб иметь подобную заботу, она выбирала наименее отталкивающих из тех, что ловили её.
Да даже не выбирала, а выбрала пару раз, сдав естественное чувство протеста на милость осознанной необходимости.
И не говорите мне, – она была свободна!
Свобода – это свобода, а осознанная необходимость – это тряпки марксистского нищенства с застрявшей в них Спинозовой занозой.
В первый раз было «как всегда» и убеждало в противном.
А во второй раз, увидев инструмент, которым её хотели было доукомплектовать, она просто встала и оправила ложе, чуть было не ставшее одром.
Знакомые так и знали её – красивую, приветливую, внимательную к юбочным бабским проблемам (клиентки потчевали её досыта), добрую и заботливую с мужчинами.
И стальную.
Потому что у неё ничего не получалось.
Горизонт не только не скруглялся в её направлении, обещая хотя бы равную удалённость всех недостижимостей...нет, он стремительно распрямлялся, он бежал, уходя краями за пределы резкости, словно тот самый лук кто-то упрямо натягивал с другой стороны шара.
Правда, потом ей разок повезло.
Нашелся мужчина, (и он был еврей!), доказавший ей, что и постель бывает бескровной.
Даже ласковой.
Во всяком случае, что в ней бывает интересно.
Это был большой и щедрый чувствами бытовой человек, несчастный в долгом браке, одуревший от своей стервы, немо любивший дочь, – кутила и деловар, (этим жаргонством, попахивающим уголовкой, в Совдепе обозначался бизнесмен). Он не “взвешивал мир в течение ночи...”, как это делал когда-то рыжий человечек с недоброй фамилией.
Не был он и столь бычьим, как ее первый муж.
Нет..... он не взвешивал мир в течение ночи, но мог в течение ночи снести дом и успеть заложить новый, и мог бы гораздо больше, если б жил в том мире, где бизнесмен и обозначается словом бизнесмен. Он мог явиться на день рождения, обвешанный гирляндами цветов и шампанского, прямо с утра.
Он любил футболистов. Любил друзей. Любил её.
Он любил её, был намного старше её и вынужден был бросить её, чтобы уехать туда, где он мог гораздо больше.
Так его жена решила.
Редкая, говорят, сучища была.
А она?
Нет, она его не любила, но плакала на вокзале.
Горькие слезы – кровь исковерканной справедливости.
Конечно, он был не Мастер!
Но он был настоящий художник шальной и улыбающейся жизни, которую сеял вокруг себя, разбрызгивая, как отряхающийся пёс, весёлую пьянку, буйное действие и лёгкий шум.
За краткую суету их знакомства, он украсил её тоску изящным общением, теплом мягких еврейских губ, ласковыми руками понимающей зрелости. С ним она пережила первые радости, и если это был не экстаз, (а это был не экстаз), то, по крайней мере, это была настоящая радость близости, радость чувствовать себя женщиной.
Впервые не обязанность, а радость.
Без самозабвений и растворений.... просто радость от того, что на твоей груди счастливо человеку, который тебе интересен. Просто радость от того, что боль, так и оставшуюся непобеждённой, можно сносить не мученно, а с удовольствием. Ради того, чтобы давать восторг! Если не самой испытывать, (“Ты никогда, никогда не сможешь этого!!!” – так, должна была думать она, глядя своими ясными глазами в его помутившиеся).... если не самой испытывать, то хоть другому... хоть другого одарить.....
Вообще-то, я при этом не был, так что меня выручает только наглость воображения да хронические туманы, вечно стоящие в этих болотах.
Да ещё принцип аналогии, хотя.... в данном случае.... впрочем, как и в любом другом.....................
Так что на вокзале она плакала.
Нет... не на вокзале!
Этого быть не могло, потому что на вокзале она проходила, как одна из многочисленных статисток в массовой сцене проводов. Семейный макияж должен был тронуться ненарушенным в сторону Чопа.
Она плакала после вокзала.
Она заплакала вслед последнему вагону, когда заинтересованные не могли видеть, а те, которые могли.......те уже отвернулись и мысленно разошлись.
Она плакала после вокзала, и улицы видели эту молодую кровь.
Очередной эмигрантский рейс выползал за черту города, и каштановая столица провожала его горячей пролетарской ненавистью, на которой закипали, как на утюге, слезы перрона.
Господи! Я развлекаю душу мою
тысячей разноцветных безделий,
оттягиваю урочный час листа,
чтобы еще раз испытать,
– как больно жить, как больно знать!
Этой боли нет утоления кроме такой же сильной как она.
....или ещё более сильной!
Расстаться с болью?
О... не просите, не обещайте утиший!
Пусть она вернётся!
Пусть вернётся и пронзит самое беззащитное.
Ещё...ещё.....
....ещё вечность невыносимых сладких
раз!
Закипели слёзы, и она ушла.
Улицы видели.......
Не трагедия, конечно, но это был единственный хоть чем-то близкий.
И теперь – навсегда.
На никогда больше.
Из страны, из которой и надо уезжать.
............?
Потому!
Потому что нельзя жить в стране, в которую нельзя свободно вернуться!
Она понимала, что больше его не увидит и что он тоже больше её не увидит.
Горькие слезы – кровь исковерканной справедливости.
А что понимал он из своего несущегося купе?
Трудно... вот уж там-то я наверняка не был.
* * *
И снова шарить под по душкой.
Да-да.... причём судорожно, потому что лучшие годы уже образовали во дворе живую очередь за талонами на отрыв, и откладывать жизнь теперь можно было разве что только в очень долгий ящик.
Поступку предшествовало знакомство.
Под пергаментным от жара небом юга, в счастливых лабиринтах «интура», куда доступ отворяется с большим скрипом напрягаемых связей, (а чаще и вовсе не отворяется), прямо в коридоре она наткнулась на куст.
Из под куста моргнули и выпучились, а потом приняли нормальную раскрытость умные плохие глаза.
Толстые щеки заулыбались, куст тронулся и оказался жесткой еврейской нестриженностью.
Так она нашарила второго мужа.
И не обиделась, когда на третью ночь знакомства, лёжа с ней в одной постели, (его выселили из номера, и ему негде было спать), он положил ей руку не туда....
Нет, она не обиделась.
Просто потому, что на куст не обижаются.
Даже если он злоупотребил ночлегом.
Она не обиделась и не обернулась... сняла его руку с выпуклости и сказала в стенку - “спи!”
Так они спали год.
Не надо жестикулировать! Хотя.... понимаю....... такое услышишь......
Он оказался существом незаурядным.
Блестящий говорун.
Знаток всего и вся, (если допустить, что такие вообще бывают?!).
Большой язва – когда отпаривал дурака.
Несказанный обаяшка – когда «прикатывал» дам.
Живой и безыскусственный участник любого светского разговора.
Внутри куста шевелились недюжинные литературные способности, мало развиваемые... практически законсервированные ввиду царства голодной нивы. В нём пропадало, хотя ещё жило резкое своеобразие.
Да-да! Хотелось, хотелось!
Ей очень хотелось заподозрить в нём Мастера.
Он был похож... похож!
Правда, лёгкий запашок падали в скепсисе, досадная какая-то расчётливость......
Временами это разъедало ей глаза как хлорка в бассейне, в котором всё равно очень хочется плавать.
Он был опальный сын благополучного еврейского семейства.
Неполюбленный старший.
И конечно озлобленный.
От него избавились по-еврейски, т.е. подарив ему «квартиру».
Без кавычек это означало восемнадцать коммунальных метров непрерывного сортира.
(живи на здоровье!)
Увешанный долгами, обворованный множественными женами, небритый, нестиранный, он был похож на замшелый клад, на котором уже вырос куст.
Когда она в первый раз вошла в его комнату и поняла, что стол с огрызками огурца и зелёным хлебом – на самом деле входная дверь, нелепо отсутствовавшая при входе, она решилась.
И можно понять!
Это ли не энтузиазм!
А?.........
Раскопать замшелый клад, вернуть блеск почти уже утраченному....
Ей, хорошо изучившей одиночество, заржавленная эта жизнь представлялась такой же одинокой, как и её собственная.
И так ведь оно и было.
Только нет двух похожих одиночеств.
Говорила в ней и гордость.... гордость отдания себя на служение таланту, который она предчувствовала.
И материнство.
Уберечь слабое, стать опорой... может даже спасти....
Она переехала в его коммунальный рай, разгребла конюшню предыдущих жизней и начала отдавать его долги.
Сам он не так уж плохо зарабатывал на инженерных путях, но долги.... его долги не приходились и дальними родственниками его доходам.
....энтузиазм, и материнство... и гордость...
Да-да... всё это просматривалось в широком и чистом спектре.
Все элементы неспецифического женского благородства были на местах и назывались своими именами.
В отсутствие любви всё легко узнаётся по своим именам.
А любовь..... она узнается по утрате своих имён.
Любовь и смерть приходят,что бы стереть имена.
Они пошли в ЗАГС и расписались в обоюдности выбора.
А ещё через каких-нибудь четыре месяца она допустила, наконец, то, что всегда допускала неохотно.
Она допустила его до супружеской констатации.
Провал был полный.
Мучительные несуразицы первого брака оказались не стоящими упоминания затруднениями в сравнении со стенобитной определённостью этих «ласк».
Эмигрантский поезд испарился влажной легендой в иссушающем мраке полной безрукости, безгубости её второго супруга.
Нет... это ж надо, чтобы такой остроум и такой... тупочлен!!!!
Хотя, «наоборот» ведь её тоже бы не устроило.
И она сказала себе: “Так должно быть”.
И взгляд её остановился.
Не то чтобы она себя чувствовала жертвой....нет! Было что-то мило детское, даже смешное в его толстой возне, и если б возня не завершалась неизбежной болевой настойчивостью, всё могло бы быть вполне весело.
Но было больно и невесело.
“Так и должно быть”, – говорила она себе и присаливала по вкусу в зависимости от настроения: “Я не по этому делу!”, или “Это не моё!”, или “Я не завишу от мужчин!”
(продолжение следует)