Мне всегда везло на любовные треугольники. Треугольники эти напоминали заговор иллюминатов женского рода против всех мужчин, который наиболее успешно реализовывался на мне. До эпохи Интернета проверить наличие парня без прямого вопроса было почти невозможно, поэтому при знакомствах я попадал в глупое положение, успевал заинтересовываться и порою влюбляться. И в моменты подкатов я слышал их довольные голоса о том, что у них есть парень. Да, я нормальная, реализованная девушка, у меня всё в порядке, у меня всё есть, у меня в очереди было немало парней, и я выбрала лучшего, а ты гуляй, - или думали они, или фантазировал уже я, трактуя их возможную реакцию.
Всемирная паутина в теории должна была бы решить эту проблему, но она перевела её на другой уровень. Немало девушек, действительно, раскрыли карты, и к ним я не подбивал клинья. На заре Интернета можно было увидеть фотографию, иногда возраст, и поехали. Теперь же проверяешь статус, фотографии, любовные смайлики где-то, цветы, комментарии её возможного парня. Но даже у свободной по всем параметрам виртуальной незнакомки может оказаться козырь в рукаве против меня. Вроде бы чист горизонт, но из логова в любой момент может вылезти чудовище, сопровождающее интересную мне красавицу.
Немало у меня было треугольников, но об одном можно рассказать особо. Об особых девушках принято говорить, что они не такие, как все. Для кого-то это самые ванильные барышни, любительницы организовать движ-Париж, статусные, кто угодно. У меня критерий простой – не такие, как все, читают книги. Независимо от пола. И если лет пятнадцать тому назад это бы никого не удивило, а в двадцатом веке вообще было априорным, то сейчас к читающей леди обязательно надо подкатить.
Девушка-филолог в универе, которую я не замечал раньше, зацепила моё внимание. Подошёл, познакомился. После короткого стандартного общения я стал нарывать информацию о ней в Интернете и через знакомых – вроде, была свободной.
Приглашал на прогулки, гуляли, болтали. Признаюсь ей в симпатии, предлагаю отношения. И она мне говорит с улыбкой, что её сердце занято.
- Кем? – глупо спрашиваю я.
- Давай, я тебя с ним познакомлю, - улыбнулась она.
Улыбка и ситуация бесили меня, но было интересно. Тому, кто испытывает невзаимную симпатию интересные разные глупости – почему ему отказали, что ему делать, как это исправить. Человеку умному и безэмоциональному интересно только уйти и жить дальше. Но я к их категории не относился.
Приходим к ней домой. Комната её напоминала тюнингованную ладу, например – постсоветские стартовые данные квартиры украшенные фантазией минималистичной молодой девушки. С одной стороны немного нелепо, а с другой мило.
- Он здесь. – заговорщицки сказала она, мотивируя меня поискать его.
То ли она мистик, то ли шутит, - подумал я.
Я начал осматриваться, подходить к шкафу или столу, а она с улыбкой говорила «холодно» или «горячо». Это и забавляло, и бесило. Почему я не пошёл домой, не отморозился или напрямую не сказал? Нет, ищу невидимого парня или, скорее, причину невозможности нам быть вместе.
- Это Франц Кафка, - сказала она мне.
Я стоял в ступоре.
- Любимый писатель? – спросил я.
- Любимый, - многозначительно ответила она.
- Ну, я пошёл, - предложил я.
- Ну, я же не могу тебя обидеть. Давай я лучше вас познакомлю.
Я чувствовал себя человеком, которого тащат в клуб. Он и идти не особо хочет, но и оставаться ему незачем. Дома скучно, а тут что-то оригинальное, хотя, конечно, странное.
Некоторое время я питал иллюзию, что если она оставила меня, то, возможно, мы будем вместе. Но не тут-то было. Я прочитал Кафку с немалым трудом. Пробовал понять, что она в нём нашла. Не находил. Ощущал лёгкую тень ревности к нему.
- Трудно читать. – сказал я о Кафке.
- Не может быть. У него столько смысла, я буквально проглатываю слова, а потом переосмысляю.
- Не из-за смысла тяжело. Описания бюрократии, юриспруденции, много бытовухи.
Сложно было объективным литературным критиком. Я вроде бы и говорил своё мнение, но будто не только для того, чтобы сказать своё, а и чтобы переубедить. Хотя переубеждать в искусстве не вижу смысла. Кому-то нравится «Война и мир», например, кому-то не нравится – каждый прав по-своему.
Кафка стал основной темой наших разговоров. На тех писателей, которые мне не совсем нравились, я не тратил много времени, но тут приходилось понимать ее через него и соответственно, понять Кафку надо было.
Я говорил и о других писателях, но она умело переводила тему на Кафку. Кого-то она хвалила, кого-то ругала, а Кафка был вне конкурса. Он и все остальные. Все остальные вообще: авторы, художники, музыканты, люди.
Критику в его адрес она принимала с улыбкой. Не насмешливой улыбкой, а с таким снисхождением, которое и раздражало, и умиляло. Будто человек никогда не видел снег и говорит, что он может быть не только белым и не только холодным. Нельзя с ним спорить логически и говорить, что он что-то не понимает. Надо или дать ему этот снег, или слушать его нелепости о том, что снег где-то белый, а где-то черноватый, что есть разные виды снега, другие хорошие писатели.
Вместе с ней я постепенно стал забывать, что есть университет, друзья, какие-то жизненные задачи. Надо было понимать, почему Кафка убивает большинство героев, почему у него ладилось с женщинами, почему отец его не понимал, почему он так верен литературе, почему у него все герои в чём-то виноваты, чем отличаются те, кто винят себя и те, кого винят. И если кто-то писал научные работы по этому поводу, то я это делал уже на автомате. Начинал я из-за неё, но в наших отношениях я запутался, а кафковед продолжал искать ответа на эти вопросы. Хотя я даже не любил Кафку.
В один прекрасный день мне это надоело. Я ей честно сказал, что не хочу быть третьим лишним, а дружить в такой ситуации смысла я не видел. Она отпустила меня легко, сожалея больше о том, что теряет собеседника о Франце Кафке, а не друга или возможного парня.
Но понять её и Кафку надо было. Со временем что-то для себя я всё-таки понял. Или, вернее, принял, ведь Кафка выше моего понимания.
Любить людей из прошлого странно. Но это не выдуманный человек. И она знала, за что его любит. За тот мир, который он создан. Мы же, люди реальные, этих миров не создаём. И если кто-то заглянет вглубь нас, то поймёт, что любить нас не за что особо. Мы обычные – работаем, учимся, женимся. Кафка, Есенин, Моцарт делали то, во что можно влюбиться. И те, кто смотрит глубоко, понимают, что они любят.
Но она смотрела ещё глубже. Она любила не только писателя Франца Кафку и не только биографию. Она любила их в сплетении. Несчастного, забитого, некрасивого мужчина, который никому особо ничего плохого не сделал, а чувствовал себя виноватым, не признавал своё творчество, без которого невозможно литература двадцатого века. Его хочется обнять и обогреть. И вместе с тем, это не с позиции силы. Ты восхищаешься его гением. Ты такого не создашь. Поэтому ты пробуешь убедить гения в том, что он не бездарный, а деликатного человека в том, что он не совершает преступления, попросив подвинуться в театре, например. Он уважает личное пространство, в отличие от многих реальных людей.
Скука и нервы поначалу завершились благодарностью писателю, которого я так и не понял. Да и девушке, которую я не понял. Поняла ли она Кафку – вопрос для меня.
Он избегал женщин – и правильно делал. Они, как и общественное мнение, признают запоздало. Возможно, когда я заведу семью, она поймёт, что Кафка – писатель, я реальный человек, а она живёт в реальном мире, а не в книге. Может, меня, как и Франца Кафку, будут пробовать понять после смерти. А теперь можно только и дальше сжигать свою жизнь, будто большую часть его творчества.