назад, Глава 26. Осенний поход: http://www.proza.ru/2017/09/01/146
– Я неправильно написал? – забеспокоился Шнырёк. – Скажи что-нибудь, а то я
снова заплАчу! Извини! “Морской оркестр” – такие трудные слова!
– “М-р-з-с-к-о-й а-р-к-е-с-т-р”, – прочитал вслух Фредриксон и, ещё немного
подумав, сказал: – Успокойся. Сойдёт.
Туве Янссон, «Мемуары папы Муми-Тролля»
Он смотрел им вслед.
Никто из окружавших их не мог видеть даже их теней, ни тем более прикоснуться к ним, а он видел их. Вися на своём камне и не имея сил даже пошевелить лапой, он видел их страдание и гибель, видел теперь и их отступление. Пляца махнула ему крылом...
Митёк и Ничкиса, только что возвратившиеся оттуда, были рядом, стоя чуть в тени во вратах Пещеры. Лица их были печальны.
– Почему мы... – спросил Бобрисэй; для них не нужно было договаривать фразы. Впрочем, ему вообще было трудно теперь говорить: вместо алмазных резцов – одни обломки...
Он сказал «мы», хотя сам не мог даже сдвинуться с места, и Митёк отвернулся, опустив глаза. По-прежнему ровно журчал пещерный поток... Но они-то, они... почему?
– Так бывает, – наконец сказал он. – Кто-то один остаётся в засаде и стоит, не дыша, пока другие бьются, а потом, когда враги уже побеждают...
Бобрисэй ждал, глядя на него.
– Бывают такие битвы, которые продолжаются не один день... – сказал он ещё, и это было не начало, а окончание фразы.
Бобрисэй закрыл глаза.
– А где же был Веник, который на тебя похож, где была Круам Оакш, где были Дракон и Дракиса, где Ежи... где все?! – сказал он со слезами, всё так же закрыв глаза и с трудом преодолевая своё беззубье. – Почему так случилось? Почему мы... так поздно их увидели?.. Как могло так произойти, что их оставили все?
Он говорил так тихо, что можно было подумать, что он просто рассуждает о чём-то с самим собой. И слова его были ясны, словно и не были у него выломаны боевые резцы. Но что на это мог ответить ему Митёк?
И ответила Ничкиса.
– Понимаешь, Обри, – она вдруг обратилась к нему семейным его прозвищем. Трудно было говорить об этом, и она заметно волновалась. – Ведь бывает так, что несчастье и страдание почему-то необходимо для... тех, кто с ним встречается... Конечно, это временно... Может быть, так потому, что мы больше, чем этот мир?
Бобрисэй молчал, оставаясь с закрытыми глазами, но было видно, что внимание его обращено к ней. А она продолжала:
– Подумай... Неужели ты забыл о Промысле?.. И вот эта нечаянная рассеянность тех, о ком ты говорил... так, что они не заметили происходящего и потому не могли прийти на помощь... Подумай, разве это может быть случайно?.. А как же... – тут она стала говорить совсем тихо, и в голосе её тоже послышались слёзы. – А как же Человек Вышний? Как же Источник нашего света и жизни? Как же Благой и Правый? Неужели ты можешь подумать, что Он... что Они остались в стороне, и...
Бобрисэй молчал, он опустил закрытые свои глаза и наклонил голову – единственное, чем он мог теперь двигать. А Ничкиса ещё добавила, и это было последнее:
– Разве ты можешь подумать, что и мы, стоя здесь, с тобой, и видя окончание... Только окончание... Что мы могли сделать, когда настал уже последний взмах? Ты не мог пошевелить даже лапой, а мы... Разве ты думаешь, что нам было легче, чем тебе?.. Разве мы остались бы стоять на месте, если бы не чувствовали Повеления... если бы не чувствовали, что это всё... не зря и не случайно. Ты помнишь, – так бывает, когда отряд окружают враги и несколько человек остаются в заслоне для прикрытия, а все остальные отступают, потому что сейчас другого нет... И мне кажется, это не случайно так было – ведь мы не знаем всего... И ещё... Ни я, ни Митёк – сами по себе – не смогли бы сделать то, что должны... Они – принесли свою любовь, и иначе это не имело силы совершиться, и ты видишь, что любовь эта была обращена не к тебе, а к Нему, Вышнему Свету... ненавидимому здесь... здесь, в Тёмной долине... И, я думаю, Он принял их дар... Но если должно, чтобы их труд достиг окончания, то нельзя, чтобы сейчас погибли все... – голос её угасал и уже почти пропал в журчании пещерного потока. – А мы... Прости нас, Бобрисэй...
Но он молчал, всё лицо его было залито слезами. Митёк с Ничкисой тоже молчали, уныло глядя в землю. Наконец он хрипло проговорил:
– Как жаль, что я не могу сейчас вас обнять...
И тогда Митёк с Ничкисой обняли его вместе с камнем и ивовыми путами, и они стояли так, беззвучно плача и совершая поминовение всех...
А ночью они погребли их тела. Никто из тёмных и гадких не смог прикоснуться к ним, потому что Вышний Свет ограждал их и они были такими, какими их оставили их души. И воистину Пещеры снова стали храмом! Странное и страшное обновление...
– История повторяется... – грустно сказал Бобрисэй, он всё так же висел на камне. – Только словно бы отступая назад, к началу... Мы словно заново проходим её, возвращаясь... – Митёк с Ничкисой, страшно усталые, слушали его, сидя на камне, а клисс Жуль лежал рядом на соломенном тюфяке, и хрустальный фонарик освещал их лица. – Когда-то Бобрегор с братьями погребал в этих Пещерах, названных тёмными чужестранцами потому Гиблыми, своих отцов и дедов, а вот теперь мы...
Он сказал «мы», хотя сам не мог не только ступить и шагу, но и чем-либо пошевелить, разве что теперь ещё немного и кистями лап... Несомненно, он ходил вместе с Митьком и Ничкисой по залитым луною болотистым холмам и расщелинам расступившегося от ужаса каменного леса, он носил на своих плечах израненные и теперь умиротворённые тела своих отцов, братьев и сродников, он погребал их с торжественными песнопениями, растворёнными светлой печалью, называемой у Великих радостопечалием...
Клисс Жуль лежал на своём тюфяке, притихший, и было ясно, что он видит, что присутствует при таинстве... таинстве новой жизни.
– Мы снова увидим всех их, – сказала Ничкиса. – Мы встретимся снова все... И тогда уже радости не будет конца...
Они в изнеможении уснули тут же, почти у самого входа в Пещеры, где стояла пришвартованная к каменистому берегу лодочка Митька, всё так же несущая на себе огромный камень с привязанным к нему Бобрисэем... Хрустальный фонарик Бобрегора оставался гореть всю ночь, и никто из тёмных, никакой клааш, ни восса, ни нлииф, не могли не только проникнуть в них, но даже подойти близко. Лишь хрустальный фонарик светил в ночи, в чёрно-синих недрах Тёмной долины, как маленький маячок...
И завтра настало утро.
Бобрисэй проснулся оттого, что услышал какую-то мелодию. Наверное, был уже полдень. Он вообще теперь много спал, несмотря на неудобное висячее положение (хотя руками уже можно было немного шевелить). Он открыл глаза и увидел Митька, который приготавливал всем кофе, меля его на ручной кофемолке и напевая себе под нос какую-то песенку. Жуль лежал рядом, на своём тюфячке и глядел на пробивающиеся сквозь спутанные ветви леса солнечные лучи. Они играли на свисающих со сводов пещеры сталактитах, то наполняя их светом, то испуская из их граней радужные искры, то бегая по стене и ускользая от нагоняющих их теней. Лес тоже проснулся, и был он таким же огромным и спутанным, но... что-то изменилось в нём. Он начал пропускать в Долину солнечные лучи.
Ничкиса тем временем развела небольшой уютненький костёрчик, и Митёк поставил на решёточку кофеварку, стоя тут же, рядом, чтобы успеть подхватить... он успел. Кофе был готов.
Бобрисэй хотел сказать что-то, быть может, пожелать доброго утра, но из горла выходило только какое-то слабое шипение. Он испуганно посмотрел на Митька. Тот почесал в затылке.
– Сегодня, кажется, идёт второй день... наверное, ещё дня два-три... – бормотал он себе под нос, искусно маскируя фразы под случайные.
Бобрисэй усмехнулся в усы.
– Ну что, вот кофе! – Ничкиса разлила его по чашечкам. – Кому сухарики? Я нашла у Бобрегора... Есть ещё овсяное печенье...
Жулю уже готова была уха – Митёк немного посидел с удочкой для утреннего моциона, и он, лёжа на боку, стал её пить медленными глотками через соломинку. Запах лаврового листа был такой сильны й, что Бобрисэй сглотнул слюну, пытаясь заглянуть в кастрюльку.
– Э, нет, братан, – весело сказал Митёк. – У тебя диета – ты у нас худеешь.
– Как вудто овявательно фафкать фрямо у веня фод нофом, – отворачиваясь, сквозь несуществующие зубы буркнул в ответ Бобрисэй.
Откуда-то и голос сразу прорезался.
– Давай я тебя лучше кофе попою, – сказал Митёк, осторожно поднося ему чашечку. – Подуй, горячо... Ещё хочешь?
Бобрисэй выпил три чашки, а последнюю – с размоченными сухариками. Верхних резцов-то не было.
Ничкисе и Митьку приходилось находиться при них неотлучно, слишком беспомощны были теперь Бобрисэй и Жуль, и спуститься все они в глубь Пещер тоже не могли.
Митёк опять сел удить рыбу невдалеке от Пещеры, где рукав ответвлялся от основного течения и делал в себе небольшой водоворот. Тут водились окуньки, столь любимые клиссом. Бобрисэй, хотя и не ел никогда рыбы, глотал слюнки, посматривая на уплетающего их с чавканьем Жуля. Ничкиса была за повара.
– Тебе какого сока? – невинно хлопая глазами говорила она, стоя рядом с Бобрианом.
Бобрисэй аж взвыл:
– Фок! Офять фок! Хофеф ефть – фок, хофеф фить – фок, ну фто ва вывнь!
Митёк хохотал, сидя с удочкой, а Ничкиса деликатно опускала глаза. Но через минуту Бобр таки говорил:
– Ну. Вавай фвой фок! – и пил его через соломинку, вытягиваясь весь за ней как струнка, так бы и залез сам в чашку.
К вечеру он уже свободно мог шевелить лапами. Однако достать их из-под пут ещё пока не получалось. А это значило, что ему предстоял ещё, как минимум, один день «фока».
Когда они пили вечерний чай с вишнёвыми веточками, Бобрисэй всё вздыхал:
– Эх... как вэ муфитевьно... факие фкуфненькие вефофьки, а фьесть – невьзя...
Тут вдруг Митёк отчего-то вспомнил про Мидю:
– Слушай, Ничкис, а что ты пообещала Бурому за помощь?
– Мёд, – засмеялась та. – Только не знаю, где мы его возьмём... Хорошо хоть он так раздосадовался, что забыл про него спросить.
У их ног опять уютно горел костерок, а на каменной полочке в стене всё светил и светил хрустальный фонарик...
– Я думаю, мы сможем найти ему мёд... – задумчиво произнёс Митёк, словно глядя куда-то.
– Горные пчёлы? – спросила его Птица, и тот кивнул, занявшись приготовлением компрессов и примочек для страдальца Жуля.
Ничкиса осторожно мыла чашки в потоке, держа их за ручки, а Бобрисэй смотрел на всё это и улыбался. Есть он уже не просил и висел на камне тихий и умиротворённый. Птица и каноечник, время от времени бросая на него взгляд, с тревогой в глазах посматривали друг на друга.
И опять наступила ночь... Митёк так и не заснул, сидя в дверях Пещеры и глядя на звёзды, теперь так хорошо видимые отсюда. Хрустальный фонарь светил у него за спиной.
На следующее утро Бобрисэя разбудила Ничкиса.
Оказывается, за ночь он сполз внутрь каменных пут, так что теперь сверху них выглядывал только его нос. Зато лапы снизу далеко выдвинулись, и их можно было наконец размять. Но он не доставал ими земли, а это было опасно. Задремавший перед самым рассветом Митёк теперь вскочил, весь взъерошенный, и бегал по пещере, ища что-нибудь ему под ноги. Наконец ему пришло в голову, что, может, Бобр и вылезти бы смог, только сверху, и он, взобравшись на камень (лодочка опасно закачалась, так что Птица ахнула от неожиданности), стал его вытаскивать изнутри пут.
Но нет. Бобрисэй выпустил сверху них свои лапы, а туловище не вылезало.
– Эх, ну как вэ валь... – прохныкал он. – Волтаюфь тут, а вывваться не могу...
– Ничего, братан! – весело сказал на это Митёк. – Зато я приготовил тебе на сегодня новое блюдо! Тыквенный сок! – и он оглядел всех таким взором, словно они должны были в восторге разразиться аплодисментами.
– Фыкфенный... – неуверенно протянул Бобр, делая брови домиком.
Жуль уже мог немного поворачиваться на своём тюфячке и изредка произносил какие-нибудь слова, типа: «Да-а... жи-изнь...» Или: «Э-эх... хорошо-о...» Или ещё: «Подумать только!..» Одним словом, пещерная больница функционировала нормально.
Лишь одно каждый раз, как только он вспоминал про это, приводило клисса в слёзы – это то, что у него больше нет хвоста, шикарного клиссьего хвоста... Да и уши-то... Тогда, беззвучно плача, он говорил тихонько:
– Ну что ж...
Митёк тем временем спустился вниз, в глубь Пещер, чтобы подготовить помещение – он надеялся, что завтра, как только Бобрисэй освободится от камня, им удастся перебраться туда – всё-таки находиться в такой близости ко входу было опасно.
Ничкиса была у дверей, там был очень удобный выступ, с которого было видно всё, что делается снаружи, и одновременно сам наблюдающий для посторонних оставался незаметным. Венец её сиял ослепительно... Но всё прошло благополучно. В этот раз Митёк довольно быстро нашёл жилище Бобрегора, и все двери для него были открыты – к огромной трапезной он спускаться не стал, пока что было ещё рано...
К вечеру Бобрисэй уже не мог самостоятельно висеть внутри пут – лапы его совсем ослабли от поста, хотя и соки были такими вкусными... Но придумать для него какое-либо подспорье как-то не получалось, и Митёк просто стоял в лодочке рядом с ним, придерживая его за лапы.
Тут Бобрисэй и спросил... Наверное, он давно уже хотел это спросить, да как-то не решался. По крайней мере, интонации его были такими. Он совсем тихо, почти на ухо ему проговорил:
– Скажи, Митёк, а почему ты то и дело исчезаешь?
Тот хмыкнул, пожав плечами, и с прищуром посмотрел на угасающие солнечные лучи, сквозь спутанные ветви окрашивавшие своды пещеры в призрачный розовый цвет. И, вздохнув, наконец ответил:
– ...Ты должен пройти сам... – это было всё, что он сказал в ответ.
А Бобрисэй больше ничего не спросил. Так и стояли они, глядя на ускользающий свет.
Наконец Ничкиса развела костёрчик и вскипятила вечерний чай. Теперь он был с мятой и сахаром – Митёк нашёл Большую кладовую. Но Бобрисэю и пить теперь не давали вволю.
– Терпи, малыш, – говорил Митёк посмеиваясь. – Завтра ты уже будешь свободен... А то ведь от лишней воды, говорят, полнеют...
– Так это вэ от лифней, – заявил Бобриан, но его никто, то есть Митёк с Ничкисой, не стал слушать.
И что было делать? А потому, тяжело вздохнув от такой несправедливости, он погрузился в сон.
А Митёк с Ничкисой ещё долго сидели около костёрчика и говорили о чём-то таком, о чём я даже и не знаю, и пересказать вам не могу, и даже языка такого я не слышал... Одно можно было понять – они говорили о Бобритании. А маленький изукрашенный повязками Жуль, лёжа рядом на своём тюфячке, восторженно глядел на них ничего не понимающими глазами, в увлечении чуть приоткрыв рот и изредка от избытка чувств приговаривая: «Да-а...» И Митёк с Ничкисой тогда смеялись и тихонько гладили его по голове – всё-таки он был ещё очень слаб.
И хрустальный фонарь Бобрегора светил им всю ночь.
И наутро Бобрисэй провалился. По самую, то есть, макушку. У него не хватало сил даже мычать. Он только тихонько пыхтел там, внутри пут.
– Ух ты, надо же! – чесал в затылке взъерошенный с утра Митёк. – Как же тебя теперь оттуда выковыривать?
Зато снизу пут Бобрисэй выглядывал аж наполовину. Только было жаль, что этой половиной он не мог дышать, а то внутри каменноивных пут становилось уже невыносимо душно, и к тому же ещё и жарко от собственного его дыхания. От слабости он уже не мог и пошевелить лапой, только висел, и рёбра мешали ему провалиться насквозь.
– Ты как там? – заглянул к нему сверху Митёк.
– Уйви, профвет не вагоравывай... – пропыхтел Бобриан. – Дыфать нефем...
Физиономия Митька тотчас исчезла. Бобрисэй внутри забеспокоился:
– Э-эй... Мифёк... Ты гзе?.. – интересно, что согласные в беззубье у него произносились на какой-то англо-греческий манер.
Рыжий каноечник, в это время ковырявшийся в своих тросах, свёрнутых в лодке, отчего-то зафыркал в усы, как тюлень, а Ничкиса, на пороге Пещер полоскавшая горло утренней росой, едва не поперхнулась.
– Ну, чего ты там? – в дырке вверху, в которой Бобрисэй видел отблески начинающегося утра, снова появилась визиономия Митька.
– Ты фто, ивдеваеффя наво мной, фто ли?! – вспылил Бобриан, пытаясь внутри пут подтянуться на лапах.
Но у него опять ничего не получилось.
– Да-а... – протянул Митёк, усаживаясь в каноэ рядом с камнем. – Интересно, а вот так не выйдет?
Он стал щекотать его пятки.
– Ай!.. Хи-хи-хи... Пвеквати фейфяф вэ! Ха-ха-ха... Мифёк!.. Я не могу вольфе! Хе-хе-ха-ха!.. А-а! Ну!.. Мифёфек, ну пова... ой... ха-ха-ха!.. ну, хвафит! – Бобрисэй, уже плача от смеха, вертелся как ужик, откуда только силы брались, но подняться вверх не мог.
Митёк остановился и, в озадаченной задумчивости ероша и так взлохмаченную шевелюру, то кряхтел, что-то бормоча под нос, то цыкал зубами, что, судя по всему, должно было означать междометие «ну-надо-же!»
И тогда Ничкиса просто влетела внутрь пут. Вот так – просто – зашла внутрь, и всё. А на ней был её венец из серебра и жемчуга и прочих камней, венец, собравший в своих очертаниях Древние дары... Точнее, их часть.
Её свет пробивался изнутри сквозь сплетённые каменные прутья замерших навеки ив... Наконец он показался сверху. Она сидела на краю стоящих мёртвым панцирем пут, и Бобрисэева лапа держалась за её крыло... Она поднялась на верх камня. Бобр тянулся за ней... Его рёбра чуть хрустнули... И он вышел из пут!
Митёк, сидевший всё это время рядом затаив дыхание, теперь завопил, как укушенный, прыгая по бережку пещерной речки и выписывая немыслимые ликующие фортеля.
– Февя фто – офа укуфила, фто ли? – ухмыльнулся Бобрисэй, сидя на краешке пут свесив ножки.
Он был худенький, как суслик.
Ничкиса с Митьком, ещё словно не веря своей радости, обняли его. Только очень осторожно.
– Рёбра как? Не болят? – явно боясь услышать ответ, спросил Митёк.
– Не внаю... – с блаженной улыбкой сказал Бобриан и впервые за время плена потерял сознание.
...Очнулся он оттого, что очень вкусно пахло.
Он лежал на тюфячке, таком же, как и у Жуля, который уже тихонечко мог приподниматься. Бобрёнок понюхал воздух.
– Фем эсо тсак фкуфно пахнеф?.. – тараща сразу заблестевшие глазки, произнёс он... Трудно передать словами все краски и интонации этой его краткой, но содержательной первой после освобождения речи.
Ничкиса что-то готовила на таганке, разжегши под ним утренний костёрчик... Кофе был уже готов. Митёк смешно дул на него сквозь переросшие усы и, всё равно обжигаясь, пил его, радостно щурясь игравшему на сталактитовых узорах солнцу. Жуль что-то тихонько жевал, лёжа на своём тюфячке, изо всех сил стараясь не чавкать и то и дело искоса поглядывая на остальных. Разумеется, он знал, что воспитанные джентльмены не должны чавкать. Особенно если в правой лапе у них котлета. И, кстати, хотя и рыбная, зато восьмая по счёту.
Молодёжь начинала выздоравливать...
Наступил полдень.
– А мне мовно товэ фто-нивуть? – трепеща от охватившего его восторга, прошептал Бобрисэй и вытянулся, пытаясь со своего места заглянуть в заветный котелок и потихоньку начиная к нему продвижение.
– Гм! – нахмурился Митёк. – Ты ведь только что с диеты...
Но он не успел. Бобрисэй уже выхватил что-то (какая разница!) из таганка прямо голой лапой и, упрыгав в сторонку, стал уплетать недотушёный овощ, обжигаясь, дуя на него, как пылесос в обратную сторону, и по-жонглёрски перебрасывая его с лапы на лапу. Закончив в несколько секунд, он проглотил слюнки и снова, изображая поэтическую прогулку вдоль местных достопримечательностей, стал пробираться к заветному...
– Бобрисэй... – с сожалением и тоскливым предчувствием произнёс Митёк, оторвавшись от кофе. – Ну ты же схватишь несварение...
Ничкиса, отвернувшись, смеялась, а Бобриан улепётывал в уголок с очередной горячизной в лапах.
Но наелся он довольно быстро – желудок уже привык к пустоте. Блаженно развалившись на тюфячке, Бобрисэй уже начал подрёмывать, как вдруг...
– Ой, – схватился он за живот и, словно к чему-то прислушиваясь, поднялся с мягкого ложа... И в секунду ускакал куда-то в кусты на улицу.
Не успел он вернуться и, кряхтя, краснея и вздыхая, улечься на тюфяк, как пришлось бежать снова. В общем – чтобы не очень повторяться – бегал он раз двадцать. За пятнадцать минут.
В конце концов, он уже перестал возвращаться, а только сидел в кустах. Митёк с Ничкисой время от времени переглядывались, стараясь не смеяться вслух. А Жуль подозрительно уткнулся в тюфяк и трясся плечами.
Наконец Ничкиса, тяжело и укоризненно вздохнув, стала готовить отвар черёмухи... К вечеру Бобрисэй смог вернуться в Пещеру.
Однако такая физкультура всё же послужила ему на пользу. Чувствовалось, что в лапах его появилась какая-то крепость. И тогда – это было уже в сумерках – Митёк на своей каноечке перевёз весь их лагерь вниз по пещерной речке. Хоть и Пещеры, а всё-таки...
Куда они попали, рассматривать было некогда, поскольку наступала ночь, и они уснули кое-как на скомканных тюфяках прямо на берегу потока. Лодка подобно колыбельке колыхалась рядом, и струи речушки баюкающе журчали, призрачным эхом отражаясь от причудливых сводов...
Наутро, когда они все проснулись, Митёк уже всё решил. Впрочем, помогло то, что он снова нашёл Шишемышу. Она была такая же весёленькая, какой Бобрисэй увидел её в первый раз, и теперь она показала ему жемчужину, которую принесла с моря.
– Но вачем ты вдефь тогда вывёфь? – спросил он без всяких подходов и объяснений.
Никто уже не улыбался его произношению – все привыкли.
– Не знаю... – ответила она.
Был уже день, и у них в пещерном зале, отражаясь непонятно от чего и как, тоже полоскались на сводах блики, чуть ли не с детским визгом играющие на волнах подземной речки. Воды её были теперь зелёными, но не так, как на Плато ежей, а с примесью желтизны, какой становится степь на излёте мая. Ну а сейчас был уже, кажется, сентябрь, а может быть, и октябрь начинался – кто же что может знать в этой Тёмной долине?
– ...Я как-то все не могу оторваться отсюда, – говорила Шишемыша, – словно бы я увидела что-то такое, что снова и снова заставляет к себе возвращаться... Хотя при этом я и очень люблю море и налаков... Ты знаешь, у них ничуть не хуже, чем на Плато ежей! – она весело хихикнула, а Бобрисэй отчего-то нахмурился, – видимо, они оба что-то одновременно вспомнили...
– Ну что ж, дети мои, давайте завтракать, – так важно сказал Митёк, что Ничкиса даже фыркнула, кутая клюв в крыльях.
Но он, не обращая внимания на дружескую иронию своих собратий, накрывал на стол. Точнее, на пол, на котором была расстелена какая-то лохматая тряпка.
– Это моё пончо, – пояснил Митёк. – Я им одеваюсь, когда холодно...
– А тебе бывает холодно? – хмыкнула Шишемыша, первой принимаясь за угощение.
Сегодня Митёк готовил завтрак сам, и это было роскошно.
Протёртая с сахаром морковь с черносливом, по общему мнению, отлично гармонировала с утренним кофе, плюс откуда ни возьмись появившиеся рогалики... Не говоря уже про цукаты, орехи, лукум...
– Фу-у-ух... – протянул Бобрисэй, откидываясь на спину.
Животик у него снова стал, как и прежде, кругленьким.
– Фа во виву вувэ! – прожоркламировал Митёк, торжественно помахивая рукой, лёжа на боку. Рот у него был заполнен сырными бутербродами.
Все только улыбнулись – смеяться с полным животом не хотелось, а он не стал объяснять, что сказал, но никто и не интересовался. В пространной Пещере царил мир...
...Спустя час они уже были готовы.
Посерьёзневший Бобрисэй с Шишемышей стояли у воды, Митёк давно уже проверил и перепроверил готовность своего каноэ, ну, а Ничкиса с Жулем оставались в Пещерах. Только Митёк их на своём каноэ собирался поднять повыше, туда, где было жилище Бобрегора.
Нужно было прощаться, а никто не решался.
Наконец Бобрисэй махнул лапой и быстрей нырнул в воду, но почему-то показалось, что брызги блеснули у него на лице раньше, чем он коснулся воды...
– Привет! – махнула лапкой Шишемыша, шагая за ним – она должна была показывать ему дорогу.
В узком тоннеле Пещерной речушки, несущей свои воды в Море налаков и теперь приютившей маленьких путешественников, Митьку невозможно было проплыть, – если только он своё каноэ переделал бы в субмарину... Что ж... Он простился с Ничкисой и Жулем, который уже начал, ковыляя, ходить и страшно смущался своего бесхвостья, у выхода из Пещер.
– Пойду, посмотрю... – начал он и тоже махнул рукой, отвернувшись в сторону.
Каноэ быстро понесло его к верховьям Мелкой Камнетуры, туда, где мерно рокотал постоянный, как время, Ничевойский водопад. Ничкиса и Жуль смотрели ему вслед...
...Они вынырнули у Проглоченных скал – всё такая же весёленькая Шишемыша и едва не задохнувшийся, с выпученными глазами Бобрисэй. Проглоченные скалы назывались так потому, что небольшой заливчик, который они собой венчали, уходил далеко в глубину береговых скал, так что был, собственно, настоящим фьордом. Бобриан без сил растянулся на песке и, что называется, не пережёвывая, глотал воздух. Они плыли под водой, не знаю, сколько. Зато это был безопасный путь.
– Ну что, поплыли дальше, что ли? – нетерпеливо пискнула Шишемыша, нарезая в прибрежных волнах уже восемнадцатый поворот.
– Ага, – проглотил слюну вместе с воздухом Бобриан, поднимаясь на берегу сначала на четыре лапы, а потом встав в рост.
Берег был пустынен, не было ни чаек, ни крабов, и даже не брезжило нигде никакого воздушного стража. И только волны настойчиво и уныло накатывали и снова отбегали от усеянного огромными валунами пляжа. Бобрисэй взобрался на один из них. Где-то в дальней дали приветливо зеленел берег крайнего острова налаков, где он когда-то познакомился с Морским Далинем... Тогда он легко доплыл до него.
– Ты будешь мне помогать? – с дрожью в голосе спросил бобрёнок, спускаясь в прибой.
Ответа он не услышал – волной его уже отнесло в море.
...Наконец они остановились отдохнуть.
– Шишемыша, фколько вней мы увэ плывём? – слабым голосом жалобно пролепетал маленький Бобрианчик, лёжа на спине на волнах.
– Часа три, не больше, – фыркнула та, катаясь по гребням и изгибам волн, как на санках с горки.
Они поплыли дальше. Часа ещё через три, когда Бобрисэй уже собрался опять запросить отдых и начал фразу с деликатного «э-э-э», он вдруг нос к носу столкнулся с усатой визиономией.
– Фривет, Валинь! – завопил от радости Бобрисэй.
Точнее, первая буква имени «Далинь» звучала у него как нечто среднее между «в» и «з». Конечно, как вы, наверное, уже поняли, это был Морской Далинь, крайний пограничник Морских островов.
– Вообще-то, я Далинь, а не Фалинь, – несколько обиженно ответил тот, должно быть удивляясь забывчивости своего друга, словно бы перепутавшего его с его братом, Белёсым Фалинем.
– А я и говорю – Валинь... – всё так же весело пояснил Бобриан.
– Шишемыша, – видимо желая сгладить неловкость, резво представилась Далиню Бобрисэева малявка-путеводительница, протягивая пограничнику свою лапку.
На что тот, строгий и суровый, как недавно оставленные путешественниками скалы, только хмыкнул и пожал плечами, вопросительно при том глянув на Бобрисэя, что могло означать что-то вроде этого: «Что это за микробие такое с тобой приплыло?»
Потому что, хоть это и были Острова Налаков, где столь же прекрасно, как и когда-то на Плато Ежей, но всё-таки он же был самый главный старший пограничник, не кто-нибудь...
дальше, Глава 28. На островах морских, в ущельях горных...: http://www.proza.ru/2017/09/02/289