Утро подкатило к крыльцу дома большую бочку тумана, но споткнулось, и всё пролилось на устало поникшую траву. В воздухе повисла осенняя стылая морось, украсила паутину серебряным бисером. С моей стороны было ошибкой выйти из дома без сапог и дождевика, но вернись я в тёплый спросонья дом, — и не захотелось бы покидать его, выпускать из ладоней чашку чая. К чаю обязательно образовались бы бутерброды, печенье, а то и коробочка конфет, не дождавшаяся гостей, для которых была припрятана. И всё. Не было бы этого паутинно-росного утра.
Кроссовки мои не хотели ходить по мху, им бы песчаные дороги или асфальтовые тротуары, на крайний случай — камни площадей, а не эти влажно вминающиеся под подошвами ковры — изумрудные и серебристые, беломшанье. Скоро влага просочилась внутрь, захлюпала, застудила ноги. Ветровка тоже отсырела, а тут и дождик припустил — из тех торопыг, что стараются не столько полить землю, сколько заскочить в каждую ямку и щёлочку, за голенище обуви и за шиворот одежды.
Пальцы оледенели, собирая грибы в корзинку и ягоды в рот. Сделались леденцами, как у Сахара в "Синей птице": хотите конфету? — щёлк! — и отламывается палец-карамель. Смотрю на потемневшие шнурки, обвисшие печальными усами, нахватавшие невесть где колючек, — за что я с ними так? С трудом, онемевшими пальцами, развязываю мокрые морские узлы, стягиваю кроссовки с ног, безжалостно наступая им на пятки. Носки абсолютно сырые, хоть выжимай. Удивительно, но босиком не так холодно. Снимаю и отяжелевшую ветровку, а затем ложусь под соснами, в небо лицом.
Под головой у меня пружинистый ягель, с такой охотой оживающий в дождь. А ведь неделю назад он хрустел и крошился под ногами, и грибами не пахло в лесу. Теперь же только и пахнет, что грибами, и ещё немножко смолой. На редких опавших листах дрожат капли, в них отражаются стволы корнями в небо.
Дождь разобрал мои волосы на пряди, тоненькими лесками привязал их к серебристому ягелю.Постепенно проникая в ткань, растворил одежду, обнажив и тело, и душу. Тихие маракасы капель шуршали по мне, как по стволам, даже комары восприняли меня как часть леса. А когда я окончательно растворилась в близящейся осени, стала целиком хрупкой и прозрачной, нечто неясное заставило меня встать, оторваться от мха, в который почти вросла. Нечто повело меня анфиладой просеки, над которой склонились тонкие берёзки, что никогда не станут сильными деревьями.
Знакомая дорога вдруг показалась таинственно-чужой, смыкаясь за спиной старыми еловыми лапами. Вскоре пришлось раздвигать их перед собой, колкие, в тяжёлых бусинах дождевой воды, сбегающей по моим запястьям. Потеряв счёт времени и километрам, я шла в неизвестность, и только рубины костяники изредка возвращали живой цвет посеревшему пейзажу. Мелкие ветки и лущёные шишки под ногами изранили стопы и, кажется, превращались в льдинки, местами в виде букв и стрелок.
Я уже догадывалась, куда они ведут меня, как предчувствовала и то, что приду слишком рано. В туманной дымке над незнакомым болотом, едва заметный, возник замок, то ли воздушный, то ли ледяной. И я почему-то помнила, что в нём спрятано твоё сердце. Ещё живое. Но я не Герда, а ты не Кай. Что мне делать с невыносимой тягой к тебе, с неодолимой недосягаемостью замка? Я стояла, чувствуя не себя, а лишь тебя, как далёкую потерянную мелодию.
Для чего мне дано было заглянуть за грань реального, обрести тебя и вместе с тобою боль невозможности тебя? Как знать, может быть, в другом из множества миров я одолею зыбкие преграды одиночества твоего и моего? И ты, не сумевший выложить слово "вечность", найдёшь её в моих глазах. Взгляни: они точно такие же, как твои.