Вика спала, когда объявили всеобщую тревогу. Проснувшись, она привычно спросила – скоро ли придет мама. Обычно я давал ей кусок сахара, или пытался отвлечь по-другому, а теперь я не знал, как поступить.
– Давай представим, что мы будем делать, когда дым рассеется?
– Он не рассеется, пап, его слишком много.
Наверное, нужно было рассказать забавную историю, но мне самому было страшно. Признаться, мне было страшно уже давно.
– Хочешь, стихотворение?
– Хочу.
– Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль…
– Папа, это скучные стихи!
– Ну, это песня. Давай, я поставлю пластинку?
– Давай.
Электричества не было, зато старинный граммофон, доставшийся нам от бабушки, работал. Я завел его, и в этот момент снова завыла сирена.
– Побежали наперегонки?
– Зачем?
– Нужно быстрее спуститься в подвал, такие правила.
– Мама не найдет нас там.
– Хорошо. Останемся здесь… Мне было уже все равно.
Сирена стихла, ничего не произошло. Часы тянулись, мы что-то делали. Жили.
А ночью сирена завыла с удвоенной силой. Я набрал в ванную воды. Неподалеку от дома был колодец, я развел костер и грел воду в ведре.
– Объявляю банный день!
– Ты первый!
– Нет, ты.
– Хорошо, пап.
Зарницы почти не прекращались, а сирена смолкла. Гремели раскаты грома, но это была не гроза.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, папа. А мама придет завтра?
– Наверное.
Я укрыл ее одеялом. Потом сел в кресло и долго смотрел в окно, где стало светло как днем. Грохот взрывов исчез – похоже, мы просто привыкли.
И она уснула. Я поставил пластинку.
«Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль»
…Не слышал, а будто бы вспоминал я. В какой-то момент свет сделался нестерпимо ярким и близким.
Но мы не увидели этого. И мы не проснулись больше – ни я, ни Вика.