– Что для вас любовь?
– Любовь – это когда бьешь начальника головой об стол.
– Любовь – это такое чувство... сложно сказать... нужно испытать это, чтобы понять... когда душа трепещет вблизи любимого человека и желает быть только с ним рядом.
– Любовь? Не знаю. Наверно, это что-то приятное.
– Любовь – это когда кондукторша, зная, что у тебя нет денег на билет, позволяет тебе проехать до твоей остановки на автобусе бесплатно.
– Ну, любовь... это насекомые вроде в животе живут, нет?
– Когда вы трахаетесь с ней ночами напролет, забывая обо всем на свете.
– Любовь – это наблюдать за страданиями людей. Мы любим страдания других. Это так пикантно, зная, что преступно, но не в силах устоять.
– Что для вас любовь? – Любовь – это когда тебе хорошо, в не зависимости от того плохо кому-то или нет – вот что такое любовь...
(с)
Предупреждение: история с пометкой 16+
Очередное утро. Я взглянул на электронные часы – «7:15». Откинул драное одеяло и присел на кровати. Босые ступни коснулись холодного пола.
Ненавижу их. Эти ублюдки снова проснулись. Не трудно догадаться – если сравнивать их крики с землетрясением по десятибалльной шкале, то я бы дал все одиннадцать. Иногда мне кажется, что дом трещит по швам и разваливается из-за них на части. Какие же тут тонкие стены. Молчит только моя восьмилетняя сестренка, которая почему-то подобной выходкой раздражает меня больше всех. Она практически всегда молчит. Действует как невидимка. Где-нибудь спрячется в углу и сидит там молча, стараясь никому не докучать, но отчего же мне так хочется ей врезать.
Я высовываю голову из комнаты. Мать, уставшая и вымотанная, в домашнем коричневом халате стоит посреди коридора. С осунувшемся лицом, вроде бы молодым, но уже покрытом старческими морщинами. С огромным клювом вместо носа. Она замечает меня и направляется к двери. Отсутствующий взгляд как бы говорит тебе: сейчас пойдет информация, но мне похуй, слышишь ты меня или нет, я просто должна сообщить тебе об этом.
– Калеб, – как заунывная, расстроенная мелодия начала она, – твой отец снова забыл купить таблетки...
– Сдохни!
–...поэтому тебе нужно будет после школы забежать в магазин...
– Сдохни уже!
–...и купить их, – закончила она наконец.
В коридоре появляется Карл (отец), всклокоченный, вылитая горилла в костюме, в которую недавно тыкали палками некультурные посетители зоопарка. Он завязывал на шее галстук.
– Не перебивай, когда мать с тобой разговаривает, паршивец!!
Я поднял средний палец.
– Как ты смеешь так вести себя с отцом? Как ты смеешь так вести себя со своими любящими родителями!? – мама отвесила мне смачную пощечину; от ее ладони на щеке осталась красная отметина. И в этот момент мне снова почудилось, что в ее тусклых глазах, на миг вспыхнувших, промелькнула тень удовольствия от исполненного наказания. Но я не подал вида, что мне больно. Лицо оставалось хмурым и безразличным.
– Вот видишь! Это все от твоего воспитания! Шерри, чертова ты сука, посмотри в кого ты превратила нашего мальчика. Он уже тебя не уважает!
– Моего воспитания!? – задохнулась от возмущения мама, поворачиваясь к мужу. – Если бы ты постоянно не орал, как раненый во Вьетнаме в самый разгар сражения, наш сын не вырос бы кретином!
– Ах значит я виноват! Я всегда виноват! Даже когда ты изменила мне с тем клоуном-педиком из луна-парка, я был виноват, потому что не уследил за тобой! Я виноват из-за того, что у меня жена шлюха? Блеск!
– Идите оба нахуй, – сказал я, скрываясь в уборной.
Ненавижу это место. Этот дом, этих людей, даже от мебели меня тошнит. Какая дерьмовая мебель! Мне кажется, моя блевотина придала бы ей некую изысканность, но мама всякий раз ругается, когда я включаю из себя дизайнера интерьера. Говорит, что я такой тупой, что, даже если выстрелю себе из ружья в голову, соскабливать со стены будут только ошметки мяса, ибо мозгов там уже давно нет. Как, сука, смешно! Ну да ладно.
Приведя себя в порядок, я с облегчением покинул крепость. Нет, выдохнуть мне не удалось. Шумела чертова газонокосилка. Сосед через дорогу стриг во дворе газон. Я встречал его каждое утро, когда выходил из дому, в желтых бриджах с обнаженным торсом, словно он гордился своей заплывшей жиром массой; с приплюснутой башкой, как у бородавочника; его дряблые сиськи тряслись при ходьбе, как у африканки из какого-нибудь племени Хуюмба. Наши взгляды пересекались и его злостные кабаньи глаза впивались в меня, словно он собирался употребить меня вместо завтрака.
Я сжал кулак и оттопырил средний палец. Его глаза-пуговки гневно сузились (только пара из ноздрей не хватало), а потом он отвернулся и повел газонокосилку в другую сторону.
Я медленно иду по дороге в школу. На одном плече у меня висит рюкзак. Спину греет раскаленное солнце. Оно победно восседает на чистом небе и светит так ярко, как будто насмехается надо мной. Ненавижу эту дорогу, но я всегда хожу этим путем, ибо опаздываю, а это самый кратчайший маршрут в школу. Как бы я хотел ее сжечь нахрен и всех кто в ней находится: преподавателей, директора, медсестру, что ставит самые больнючие уколы в мире, одноклассников, наших сраных поваров, которые собирают ингредиенты для супов с помойки, не брезгуя обидеть какого-нибудь бездомного; они копаются в этом дерьме, чтобы накормить нас этим дерьмом и я сжег бы их всех до единого... но не нашего сторожа Хьюстона. К нему я относился с уважением. Хьюстон классный чувак.
Начались уроки. «Ораторское искусство», «физкультура», «математика» – они шли долго и уныло, как кучка туристов, преодолевающих сотни препятствий, изнывающих от жары, взбираются на вершину холма, только чтобы сфоткаться там у водопада.
На предмете «западная литература» Джордж Гастингс, стоя у доски, продекламировал нам стихи Байрона отрыжкой. Учитель был в ярости. Десять минут бегал за ним по классу, собираясь поколотить указкой, но потом выдохся и сломал указку об колено. Он отправил Гастингса к директору – какой смысл, если тот мудак пошлет его обратно?
Меня отправляли к директору несколько раз. У него небольшой кабинет, с пафосом обставленный разными безделушками. Бюст Хемингуэйя стоял возле шкафа и молча с укором взирал на вошедшего, как будто поставленный здесь специально именно для таких вот случаев. Рабочий письменный стол и обшитое кожей кресло. Сам директор был маленьким, старым и тощим, кожа лица дряблой и отвисшей, глаза из-под очков красные, грустные – по мне так он вылитый бассет-хаунд (Примечание автора: порода собаки).
Первые две минуты директор буравит тебя взглядом, затем с отвращением произносит «какое же ты чмо». Он отворачивается, словно не может больше вынести твоего вида. Лениво шествует к окну, останавливается перед ним и смотрит во двор, перечисляя все твои провинности перед школой, а затем, как бы подводя всему этому итог, тем же равнодушным, сухим, формальным голосом заявляет:
– Если ты не возьмешься за ум и продолжишь вести себя, как чмо, я убью всю твою семью. А тебя отдам поварам. Все. Можешь идти.
После уроков мы с моим другом Стивом Бельманом отправились в столовую, куда следовали все голодные дети с окончанием тяжелого учебного дня. Отыскали самый чистый круглый пластиковый столик, заляпанный в желтых пятнах, и сели за него с подносами.
Стивен достал из кармана металлическую коробку и взял две таблетки. Он закинул их себе в рот, запивая колой. Постепенно его лицо приобрело выражение полного спокойствия, как у младенца, спящего в кроватке.
– Слушай, вот зачем тебе две таблетки? Мне кажется, ты выглядишь таким тихим и безобидным – тебе бы хватило и половины, а остальное отдал бы мне.
– Еще чего! Половины? – Стивен недовольно фыркнул, убирая коробочку в карман, – Ты просто не знаешь какой я внутри злой. Я в бешенстве!
– Ну да, ну да, ты мне это сейчас прекрасно демонстрируешь.
У Бельмана были запавшие глаза, маленький нос пятачком, короткие руки и ноги; длинное, худое туловище, как у суриката. Забавный паренек, даже когда злится вызывает смех, поэтому я часто люблю выводить его из себя.
– Какое дурацкое имя – С-с-ст-и-и-и-ивен.
– Калеб ни чуть не лучше, – обижено бросил он.
– Рядовой служащий Стивен прибыл на свою дерьмовую работу, сэр! – отрапортовал я. – Где твой чемоданчик, Стивен?
– Зачем мне чемодан?
– Ну как зачем? Ты же там хранишь все свои ненужные вещи. Там у тебя и рамочка с фотографией твоей потной дородной жены, которую ты поставишь возле ноутбука. И зеленое яблочко, которое скушаешь во время перерыва на обед. В этом чемоданчике твое сердце, Стивен, – усмехнулся я.
– Иди ты нахер. Дай спокойно поесть.
По школьной столовой прокатился крик – в длинной очереди к раздаче возникла перебранка между учениками, которая грозила перерасти в полноценный мордобой. Кто-то влез без очереди. Но мы со Стивом и бровью не повели, продолжая поглощать пищу, как ни в чем ни бывало.
Я увидел, как Джордж – живой и невредимый; директор с ним ничего не сделал, – вовремя покинул эту заварушку, расплатился у кассы за свой гамбургер и банку коки. Он направился к нам.
– Привет, Стив, – сказал он, хлопая сзади по плечу Стива, у которого от неожиданности из носа полилась газировка.
– Ну, здравствуй, *** очкастый.
– И тебе привет, Калеб, – он показал мне средний палец. Я поднял свой. Он рассмеялся и сел за стол напротив меня.
– Как делишки?
– Получше чем в твоих штанишках. А у тебя что?
– Был у директора.
– И что он сказал?
– У меня что-то с зубами, – вдруг выпалил Бельман.
– Чего? – мы с Джорджем многозначительно переглянулись.
– Я их не чувствую.
– А ты их вообще когда-нибудь чувствовал?
Бельман задумался.
К нам приблизился высокий, белобрысый тип в темных очках и черной футболке с белой надписью на груди «Продал сердце» – это Генри Смит. Самый популярный парень в школе и мудак в одном флаконе.
– Вы заняли мое место, уроды – сказал он, насупившись.
Его многие боялись в основном из-за того, что он был дико непредсказуемым и иногда творил почти нереальную херню. Но все хотели оказаться в его компании, окруженной крутыми чуваками и красивыми девчонками. Умом он особо не блистал.
Вот и сегодня Генри отмочил очередную хероту и пришел в школу с ирокезом. Многие обратили на него внимание: например, престарелая повариха замерла на месте, не доведя черпак с дерьмом до чьей-то тарелки. Генри всем с гордостью показывал головной «веер», как будто хвастался своим мелким членом, выросшим сегодня утром на пару дюймов. Я решил немного над ним подшутить.
– Эт что еще за прическа у тебя такая? Ты попугая изображаешь?
– Я панк, чудила! – огрызнулся он.
– Нет, приятель, ты не панк, ты – какаду.
– Ты что несешь вообще? Считаешь это остроумным, Свенсон?
– У тебя хохолок на голове, как у петуха.
За соседними столиками ребята разразились смехом. И я, удивившись собственной смелости, заржал, как конь.
– А ну заткнулись, блять, живо! – Генри побагровел.
Он свирепо оглядел сидящих, от шока не в силах выразить всю свою злость и негодование. Конечно, он надеялся, что его поддержат – мол, глядите, какая у меня теперь модная макушка-флюгер, завидуйте, – но встретил со стороны обратную реакцию. Его это так взбесило, что он не находил нормальных слов. Никто уже не смеялся над ним.
С минуту он думал чем бы меня уязвить. Стоял как пригвожденный к полу, не отрывая от меня взгляда. Эта дуэль напоминала шахматную партию.
– Я трахал твою мать!
– Ее все трахали! Она шлюха! – парировал я.
Ярость, захлестнувшая его в этот момент, сменилась таким искренним недоумением, что я чуть было не захохотал ему прямо в лицо.
– Как ты можешь так говорить про свою мать, ублюдок? Это же твоя мать!
– Ага! Теперь ты ее защищаешь! Эта больная сука пыталась меня убить, когда я был ребенком!
Он заколебался.
– Ты конченый говнюк, я урою тебя! Ты еще за это заплатишь – вот увидишь! Попомни мои слова, Свенсон!
Он жестом изобразил, как сделает со мной что-то нехорошее, а я показал ему средний палец. Генри ушел.
Возможно, я не осознавал, что невольно подписал себе смертный приговор и Генри Смит убьет меня, как только я выйду из школы.
***
На игровой площадке дети устроили драку. Директор, всем своим видом пародируя грубый бюст Хэмингуя, молча наблюдал через окно кабинета и не пытался как-то предотвратить это безобразие, словно оно не нарушало одно из тех дурацких, устоявшихся правил школы и было вполне допустимым.
Солнце светило высоко в небе. Мудаки квасили друг другу носы. Единственное отчего меня по-настоящему тошнило, так это от солнца. Лучше бы ветер пригнал тучи, которые скрыли бы всю эту гниль.
Уроки кончились, преподаватели послали нас нахуй, а повара отправили кого-то на тот свет, празднуя свою победу тем, что пошли на мусорку, искать ингредиенты для завтрашних салатов.
Мы со Стивеном закинули рюкзаки на спины и шли по тротуару, удаляясь от ненавистной школы. Плелись вдоль домов и голых деревьев, которые скрипели на ветру ветками, как старики; они тоже злились на то, что у них нет листьев; и, наверное, шепотом проклинали того, кто поставил их здесь умирать. Ветер сопровождал нас, бросаясь в лицо, как смертник в отчаянии кидается под колеса автомобиля.
– Калеб, ты ни разу не задавался вопросом, почему все так? – спросил Бельман, на ходу доставая из кармана металлическую коробочку.
– В смысле?
Мы завернули за угол улицы.
– Почему ты ненавидишь своих родителей, а они – тебя?
– А разве для ненависти должна быть какая-то причина?
– Ты разве никогда не думал, что все это кому-то было нужно?
– Кому, например? Инопланетянам?
– Да нет же! Инопланетян нет.
– Есть, – возразил я. – Один живет с нами, кажется, в кладовке. И выдает себя за мою маленькую сестренку. Я не нахожу в ней сходства с человеком.
– В твоих глазах мир не выглядит в сером цвете?
– Я думал такое бывает только у дальтоников.
– Ты опять меня не понял, чудила.
– Да иди ты нахуй со своей философией, Бельман. Серый, зеленый – мир в твоих глазах может быть каким угодно, только эт ничего не значит, он останется таким какой есть... Нужно купить таблеток, – сказал я, – идем.
Мы вошли в маленький продуктовый магазин, где у стойки сидел продавец, выглядевшей так, словно мы попали в тату-салон; вылитый бизон, разве что не с рогами, в красной обтягивающей майке, подчеркивающей его мускулатуру, и джинсах. При виде нас он поднялся со стула, потянулся к вещице похожей на портсигар и вытащил оттуда три маленькие прозрачные пилюли, которые в его гигантских пальцах-сардельках были крохотными. Он закинул их себе в рот.
– Че надо? – проворчал он.
– Транклы.
– С тебя полсотни, малой. – он вдруг угрожающе наклонился к стойке и, уставившись на нас налитыми кровью глазами, произнес, если не проскрежетал: – У меня скоро снесет башню. Эта галимая херня уже не помогает.
– Угу, отлично, – сказал я, расплатившись за покупку. Мне не хотелось разговаривать с этим психованным ублюдком.
У магазина мы разошлись. Бельман сказал, что ему нужно к стоматологу. Все-таки проблема с чувствительностью зубов его никак не покидала.
Я вернулся домой. Никого не обнаружил. Оставил на кухонном столе пакет с таблетками. В доме стояла тишина. Я вышел из кухни в коридор. Чуть поодаль от лестницы у прохода в гостиную появилась Бетти: девочка в сером платьице в горошек с анемичной кожей. У нее было вполне милое личико, не искаженное злобой, желанием кому-то причинить боль. Два больших испуганных глаза и бледные губки в форме сердечка. Она боялась меня или всю нашу чертову семейку, к которой как будто вовсе и не принадлежала – не относилась ко всему этому миру; была в нем чужая. Она была слишком... слишком... как же сложно выговорить это слово (у нас на него налагался строгий запрет)... ну, в общем, как сказать... слишком д-д-доброй. Она никогда не плакала – по крайней мере, я не видел, – не жаловалась, вела себя тихо, как серая мышка.
– Привет, Калеб, – слабым голосом поздоровалась Бетти; она в нерешительности жалась у стены, словно не знала, что делать.
Я, стиснув зубы, молча прошел мимо нее. Поднялся по лестнице в свою комнату и захлопнул дверь.
***
Они вернулись. И внизу начался коллапс: гремела посуда, звучали крики – нет, они не готовили праздничный ужин! – звон битого стекла, хлопанье дверьми, грохот упавшего тостера или еще чего. Такая энергия стимулировала меня спуститься вниз и присоединиться к общему балагану. Но внезапно наступила гробовая тишина. Я даже глаза открыл. Облизнул пересохшие губы, спрыгнул с кровати и отправился на первый этаж...
Мама с проломленным черепом лежала на кухонном полу. Рядом стоял отец в белом фартуке, заляпанном кровью мамы. Он пытался кормить Бетти какой-то бурой гадостью, но всякий раз, когда ложка приближалась к ее мордашке, она сжимала губки в тонкую линию и отворачивалась. Взгляд ее был затравленным. А он продолжал издеваться, впихивая в нее мерзкую кашу. Карл орал и прыгал вокруг нее, как разъяренный шимпанзе, пытаясь заставить Бетти съесть кусочек ее матери.
Что-то с нарастающей скоростью поднималось в моей груди... Гнев. Я ощутил его столь отчетливо, как будто не знал иных чувств. Не в силах совладать с собой, я громко закричал и ринулся на Карла... вцепился зубами ему в плечо...
Он нанес мощный удар кулаком мне в челюсть и я, с парой выбитых зубов, отлетел к кухонной плитке. Кровь скопилась во рту и подступила к языку, стекала мне в горло, как соленый водопад, и я глотал ее, возбуждаясь все больше. В голове окончательно помутилось. Ярость, которую я контролировал и сдерживал в себе от рождения, вдруг захлестнула меня волной и ничто не могло ее остановить. Сплюнув на пол сгустки крови, я молниеносно вытащил из столешницы большой разделочный нож.
– Ну давай, сука! – сказал он, жестом приглашая к себе. – Я твою мать уделал и тебя уделаю, гаденыш!
– Сдохни, Карл!
Я с яростью бросился на отца и всадил ему нож глубоко в живот. Острое лезвие проткнуло кожу, как суфле. А затем стало подниматься вверх, распарывая грудную клетку; перерезая вены и разрывая мышцы. Карл повалился на меня и кровь теплым потоком хлынула мне на лицо. Я оттолкнул грузное тело, скользя ногами по полу. Карл (уже мертвый) обрушился рядом с матерью. Эта сцена без конца являлась в воображении, запечатленная в памяти моей внутренней визуальной камерой.
Бетти стояла в углу, сжавшись в маленький комочек, и испугано глядела на ужас, который я сотворил руками.
– Мне нужно пройтись, – сказал я каким-то не своим голосом.
– Пожалуйста, возьми меня с собой, – умоляла она, осторожно приближаясь, – пожалуйста.
– Нет, мне нужно побыть одному.
– Пожалуйста, Калеб..., – она взяла меня за рукав.
– Нет, я сказал! – отрезал я, все еще опьяненный от вкуса крови. – Нет...
Я вышел из дому, но, когда обернулся, обнаружил Бетти у террасы.
– Не ходи за мной, – пригрозил ей. И все-таки девочка не послушалась.
Тот жирный боров, любитель стричь газоны по утрам, пристально смотрел на нас из окна своей берлоги. Какого хера ему нужно? Конечно, мои растрепанные волосы были в запекшейся крови; лицо тоже, и руки, и часть рубашки. От пары безвозвратно утерянных зубов кровоточили десна. Нижняя губа распухла. На подбородке образовалось запекшееся темное пятно. Но какое ему до этого дела? Лучше бы уделял время беговой дорожке, кретин.
Я не выдержал и показал ему средний палец. Сраный мудак тут же набычился. Глазки загорелись в темноте. А потом он скрылся в полумраке комнаты.
Я решил сбагрить сестру тёте Пэм и дяде Питеру – нашим соседям, которых отделяла от нас только высокая живая изгородь. У них во дворе стоят качели, хотя детей нет. И качели эти давно покрылись ржавчиной. Они очень мечтали о ребенке. Говорят, что они ненормальные, однако я так не считаю.
Дверь была чуть приоткрыта. Мы вступили в прихожею. Я позвал дядю Питера, но никто не откликнулся. В гостиной их не было, на кухне тоже. Я проверил все комнаты на первом этаже, а потом услышал в конце коридора из подвала какие-то звуки. Может быть они там? Старики ненавидят солнце. Из подвала снова донесся звук, чуть различимый, как будто его принес ветер... чей-то ужасающий, наполненный страданиями, стон.
Я начал спускаться по деревянной лестнице. Бетти следовала за мной по пятам.
В подвале тускло горел свет, не способный осветить всё помещение целиком, поэтому его углы и кирпичные стены оставались во мраке. Вонь витала в воздухе, как будто здесь кого-то стошнило, и немудрено: пахло сыростью и плесенью.
Мы достигли последней ступени. Вокруг валялись какие-то коробки. Они хранили в подвале старую мебель. До слуха донесся жалкий стон. Я повернулся и обомлел от представшей моему взору картины. Дядя Питер голый стоял на коленях, тётя Пэм склонилась подле него с перекошенным от невообразимой злобы лицом. У нее были расширенные глаза, пылающие безумием, и дьявольская ухмылка. Она прижала его трепещущий скользкий язык к пыльному столу и замахнулась топориком, с явным намерением сию секунду использовать его не по назначению.
– Больше ты мне ни слова не скажешь, сраный импотент! – прорычала старуха, а затем опустила топорик на то место, где секунду назад извивался, как червяк, розовый язык старика. Он громко взвизгнул. Это было что-то вроде смесь вопля и скуления бродяжки.
Кровь каскадом стекала со столика на цементный пол. Но тётя Пэм не собиралась останавливаться. Она была так увлечена этим процессом, что даже не заметила нас, полосуя тело мужа топором для мяса. Дядя Питер вопил в агонии от прикосновений лезвия, с наслаждением рассекавшего его лицо, морщинистую грудь и плечи. Кровь фонтанчиками разлеталась в разные стороны, ныряя в темноту. Тётя Пэм продолжала свирепствовать и после того как он замолк... уже насовсем.
Что за херня здесь творится?
Я взял в руку бледную ладошку Бетти и скорее повел прочь из этого ебнутого дома. Мы отправились с ней вниз по тротуару. Все-таки неспособность иметь детей довела тётю Пэм окончательно.
– Куда мы идем, Калеб? – дрожащим голосом спросила девочка.
– Заткнись и не отпускай мою руку, – зашипел я.
– Хорошо, – послушно кивнула она.
Мы без происшествий добрались до дома Бельмана. Я позвонил в дверной звонок, а потом вспомнил, как он говорил, что сегодня ближе к вечеру записался к стоматологу.
– Идем, – сказал я Бетти. Мы спустились по ступеням террасы.
Повезло, что стоматологическая клиника находилась в двух кварталах от дома Стивена. Маленькое здание из темного кирпича с табличкой у входа «Веселый доктор Смер».
Мы миновали безлюдный вестибюль, прежде прочитав на стенде с информацией, в каком кабинете принимает врач. Прошли по бесконечно-длинному, плохо освещенному коридору до нужного кабинета. Там мы попали в зал ожидания. Стойка регистратуры пустовала, на кушетках никто не сидел, а из приемной доносился характерный «бзззззззз» свистящий звук работающего инструмента.
– Жди здесь, – приказал девочке. Она кивнула.
С пару секунд я колебался, глубоко вздохнул, потом взялся за дверную ручку, потянул ее и вошел внутрь...
В стоматологическом кресле сидел Бельман. Над ним, склонившись, в белом халате усердно выполнял свою работу доктор Смер. И все бы ничего – если бы только Бельман не был связан ремнями, а маньяк-дантист, слишком увлекшийся делом, не сверлил ему абсолютно здоровые зубы. Комната тонула в жутком гудении адской бормашины, которая путешествовала во рту Стивена, нанося порезы, ссадины и сверля в зубах дырки. В воздухе стоял неприятный запах гари. Возле кожаного кресла на столике чуть дальше от щипцов (сродни плоскогубцам) стояла плевательница, где в кроваво-красной воде плавали вырванные с корнем «трофеи».
– Удаляем зубики, удаляем зубики, – пел доктор, – зубики удаляем.
Бельман в ужасе выкатил шары из глазниц и что-то протестующе-яростно замычал. Его лицо, покрытое каплями пота, приобрело пунцовый цвет. Он извивался, как одержимый, но руки его натыкались на препятствия в виде ремней, которые больно врезались в кожу. По подбородку струились кровь и слюни, а из носа текли сопли, оставляя под верхней губой засохшие корки похожие на усики. Выглядел он неважно.
– Удаляем зубики, удаляем зубики... а ты кто такой? У тебя что-то болит? Сейчас я тобой займусь.
Доктор направился ко мне с бормашиной, собираясь проделать со мной ту же операцию, что и с Бельманом. Попытался схватить, но я увернулся, нырнул ему под руку, оказавшись теперь у него за спиной. На стойке с инструментами я схватил с подноса первый попавшийся на глаза предмет – им оказался стоматологический молоток – и когда доктор Смер повернулся ко мне, с силой вдарил ему молотком по лицу, размозжив к чертям левую скулу. Он потерял равновесие, тело обмякло и свалилось у двери.
Я освободил трясущегося друга от ремней.
– Сходил к стоматологу, блять, – устало вздохнул я, поглядывая на очумелого Бельмана, все еще отходившего от местной «анестезии». Стивен шепелявил и выражался односложными, в основном содержащими грубые ругательства, предложениями.
– Он мне даже обезболивающее не вколол, – хныкал друг.
– Ты просто придурок, – вкрадчиво поставил ему диагноз.
– Ты не представляешь через что я прошел. Этот псих хотел испробовать на мне все свои инструменты!
– Ну, теперь ты чувствуешь свои зубы?
– Да иди ты нахуй, Калеб!
***
Мы со Стивеном и Бетти плелись по асфальту, изредка натыкаясь на тела людей – трупы валялись на обочине, лежали на дороге кусками, словно разорванные диким зверьем, – или же машину, с размаху влетевшую в витрину магазина комиксов. Были и свидетелями случайных столкновений, где в парке какому-нибудь собачнику раскалывали голову лопатой всмятку, а его верный пес отгрызал тому обидчику член. Город стал одним большим кладбищем (или дурдомом?). Черные деревья были ко всему этому безучастны. Ветер летал по окрестностям в поисках выживших, уныло завывая. Колыхал ветви растений, словно призывал их не быть равнодушными. А солнце светило как прежде, придавая чудовищной, мрачной панораме черту ирреальности.
Наверное, пришло время и человек наконец понял насколько он ужасен, не в силах больше скрывать от себя эту правду.
Урбанистический заповедник с млекопитающими двуногими животными. Человек животное. И получил разум по ошибке. Всевышний наградил его этим и знал чем все обернется. Жестоко. Чтобы наблюдать за тем, как он пожирает себя самого, как какой-нибудь робинзон на одиноком островке, оставшийся без провизии и надежды на спасение. Каждый день он думает лишь об одном: какую из частей своего тела отрезать и зажарить на вертеле сегодня, какая в данном случае бесполезнее всего? – начнем с фаланги пальца. И продолжит заниматься поварским делом, пока от его тщедушного тела не останется лишь туловище, голова, да кровавая десница, которая занимается самосудом и безжалостно разрубает плоть, к которой принадлежит, на части... Остается только хохотать до слез, когда на горизонте появится корабль спасения. Но помахать уже нечем. И птицы слетаются на берег, чтобы склевать живые остатки. Начинается прилив. Удача, пуская из трубы дым, гудит и уходит у тебя из под носа. Удивительно как слезы смеха вдруг обращаются в слезы боли, подобно тому как простая вода становится для кого-то горьким вином...
Ты ощутишь вдвойне приток наслаждения, когда совершишь преступление под чистым небом. Как будто соединишь не соединяемое: прекрасное с безобразным, молоко с грязью, порок с добродетелью, несомненно небо в этом случае олицетворяет собою целомудрие, красоту и невинность. А то, что происходит под ним иной раз доказывает, что человеку приятнее всего осквернить нечто святое, сорвать прелестный цветок, растущий в земле, чем любоваться им и отпускать похвалы...
Мы проходили мимо школы, когда увидели воздвигнутые возле забора не меньше десяти деревянных крестов с распятыми на них людьми; из их пронзенных окровавленных рук и ног торчали ржавые гвозди. У них были выклеваны глаза, носы и губы, но все-таки парочку из них я сумел опознать – наши учителя.
– Калеб, мне страшно, – шепотом пожаловалась Бетти, крепко сжимая пальчиками мою ладонь.
– Мне тоже, но я тебе об этом не говорю. Вот и ты не говори.
– Но мне правда очень страшно.
Я почувствовал, как напряглись желваки на скулах. Я бы мог избавиться от нее. Запросто. Оставить где-нибудь здесь, посреди этой мясорубки. Но почему я не способен этого сделать?
– Не нужно бояться, – сказал я спокойным голосом, заглядывая ей в глаза – Мы найдем укрытие и все будет нормально.
Внезапно нас накрыла гигантская тень, что-то накинулось на меня со спины и сшибло с ног. Я ударился головой об асфальт и на миг в глазах все потемнело. Боль пронзила сначала макушку, а затем медленно распространилось по телу. Мне казалось, я разрываюсь на части. Приглушенно раздавались чьи-то крики, визг, улюлюканье и хохот...
***
Я очнулся лежащим лицом на примятой траве. Шатаясь, как пьяница, мне удалось перевернуться. Зрение постепенно возвращалось и из четырех расплывчатых темных фигур передо мной образовался Генри Смит в окружении своей свиты. По правое плечо от него высился Отбитый Чарли, а по левое – две какие-то симпатичные девицы из старших классов, разукрашенные косметикой. Оглядевшись, я понял, что мы находимся на заднем дворе школы. Бетти и Бельман лежали рядом.
– Очнулся, сука.
Генри ударил меня ногой под дых. Я застонал и скрутился в три погибели. Воздух вылетел из меня, как из шарика, и я задохнулся. Генри снова пропал, на его место встал кроваво-красный туман, но перед этим я услышал чей-то пронзительный звонкий крик.
– Нет! Не надо!
Боль разлилась по конечностям. Я судорожно глотал ртом воздух, пока этот мудак ухмылялся, а его компания потешалась над нами и подстрекала к новым издевательствам.
– Опять ты с этим гребешком, – с трудом выдавил я, оставаясь лежать на траве.
– Я панк.
– Кто? – переспросил Стив.
– Я панк! – снова повторил он.
– Докажи нам, – не унимался Бельман.
– Как?
– Если ты прямо сейчас обделаешься в штаны, я признаю, что ты панк.
– Панки так не делают.
– Видимо, ты не знаком с моим кузеном Мюрреем.
– А ну, сука, заткнулись, сволочи! – заорал Генри. – Сейчас вы сдохните. Ну что, начнем с малышки? Или с тебя, Калеб?
Я повернулся и увидел слезы на глазах Бетти. Однако ничего не мог сделать. Этот урод втопчет меня в землю, если я попробую подняться.
Одна из девушек наотмашь ударила Бетти по бледной щёчке, веля прекратить плакать. У Генри был складной ножик. Он покрутил им перед моим носом, широко осклабившись, и понизил голос:
–Теперь тебе нравятся мои волосы, мудила? Нравится мой ирокез? Моя подружка развлечется с твоей подружкой, а я развлекусь с тобой.
– Ты имеешь в виду меня или ее? – спросил Бельман, указывая большим пальцем на девочку.
Холодное лезвие коснулось моей шеи. Генри осторожно провел им по коже, оставляя порез. Капли крови упали на землю.
– Нет! – закричала Бетти.
– Попрощайся с братиком, – сказал Генри. Чарли загоготал, находя высказывание друга весьма остроумным. А потом... кто-то с силой всадил ему лопату прямо в спину. Чарли повалился на землю и задергался, как рыба на суше. Кровь била из разреза ключом. Трава стремительно меняла цвет с мягкого зеленого на возбуждающий кроваво-красный. Одна из девушек с визгом набросилась на неизвестного, собираясь расцарапать наманикюренными ногтями ему лицо, но попала на секатор, который старик выставил. И безвольно повисла на нем.
– Сука! Ты убил Джанин, тварь! – истерически вопил Генри. – Я отправлю тебя в ад!! Я порежу тебя на кусочки, сраный педик!!
Он с рычанием ринулся на старика, на ходу замахиваясь маленьким оружием, когда подскользнулся на влажной растительности и напоролся на собственный нож, который вошел в его сердце по рукоять. Генри захрипел. Старику толком-то ничего и не оставалось, кроме как подойти к нему и докончить начатое. Он несколько раз всадил лопату в спину Генри. Все это время по округе раздавался тошнотворный, булькающий звук врезающегося в мясо металла.
Оставшаяся девушка, понимая всю плачевность своего положения, постаралась убежать. Но Хьюстон – а у меня теперь нет никаких сомнений, что это именно он – догнал ее. Этот старик, не смотря на возраст и нескладный внешний вид, был довольно ловок и силен. Около минуты он бежал за ней, пока она не упала на колени. Она умоляла его не делать этого. Он замахнулся лопатой над ее головой.
– Сколько раз я говорил вам, дети, не бегать по коридорам.
Хьюстон обрушил лопату на ее колено, перерубая мышцы и связки. После сухого хруста кости, воздух пронзил душераздирающий женский крик. Он вытащил лопату и снова со смачным шлепком всадил в ту кровавую пробоину, из которой секунду назад вытащил лезвие. Повторил процедуру еще раз. Все это время девушка, запрокинув голову к небу, истошно визжала, сжимая руки в кулаки, царапая ногтями землю. Наконец от ноги отделилась голень. Из культи заструилась кровь. Девушка потеряла сознание. Он потащил ее обратно, оставляя позади кровавую полоску.
– Спасибо тебе, Хьюстон, – поблагодарил я школьного сторожа.
Старик заботливо улыбнулся. У него были седые бакенбарды, один глаз, пара тройка несвежих желтых зубов, большой горб и волосатое, как у сатира, дряблое тело.
– Не за что, мой мальчик, не за что. Был рад помочь.
Он взял за волосы двух уже мертвых девчонок и куда-то поволок.
– Э, Хьюстон, а куда ты их тащишь?
– Да так, хочу показать им кое-что из своего запаса… пока они еще не потеряли свежести. Тебе бы тоже следовало бабу раздобыть, Калеб. Пора бы уже. Пушка-то хоть есть? – он лукаво захихикал. – О! Этого паренька тоже возьму – уж больно хорош.
– Эм… ну ладно. Нам пора. Удачи, Хьюстон.
– Удачи, детки, удачи. Будьте осторожны.
На этом мы простились. И все-таки, куда бы он не вел этих мертвых шлюх, Хьюстон классный чувак...
***
Наступал вечер. На синем небе с фиолетовой дымкой уже проступала едва различимая бледная полоска луны. Ветер усилился, играя грустную мелодию на сухих листьях. На улице заметно похолодало. Вскоре сгустились сумерки и мы уже двигались в темноте.
– Калеб, я хочу есть, – слабо подала голос Бетти.
– Я тоже. Мы идем домой. Дома есть, что поесть. В холодильнике еще осталось молоко с хлопьями. Ты же любишь молоко с хлопьями?
– Да.
– Я тоже.
– А почему с нами не пошел Стивен?
– Ну, у него есть свой холодильник... – я, усмехнувшись, добавил: – Правда после сегодняшнего сеанса у стоматолога он вряд ли им воспользуется.
– Спасибо, Калеб, – сказала девочка.
Я промолчал.
Впереди показался наш двухэтажный ненавистный дом. Оставалось перейти улицу. И хоть на кухне нас ждало пара не вполне несвежих трупов, где-то глубоко в груди теплилась мысль о том, что все будет нормально.
Бетти побежала вперед. Она остановилась посреди дороги и повернулась ко мне, ожидая, когда я присоединюсь к ней. Почему-то в этот момент я бросил взгляд в сторону окна, откуда еще утром на нас пялился жирный боров. Его там не было. Я услышал рычащий звук мотора, который становился громче, оглушительнее... из темноты, словно из неведомого портала, выскочила машина, которая на всех порах мчалась на Бетти...
От нее ничего не осталось. Только что она стояла на дороге и улыбалась мне. И тут – превратилась в бесформенное месиво тело, которое несколько метров пробороздило собою асфальт. Машина скрылась во тьме.
– ****ь, твою мать! – вырвалось у меня глухим надтреснутым голосом. – Бетти... ты жива? Элизабет? Бетти? Бетти?
Я не шевелился. Меня словно окатили ледяной водой. Почему по лицу потекли слезы? Что это значит? Как будто мне причинили боль, о которой я даже и не подозревал. И почему они это сделали? Разве для ненависти нужна причина? Губы затряслись. Мы хотели поесть молока с хлопьями...
Включился яркий свет, словно на меня направили прожектора. Из-за домов и деревьев выступили странные люди: в противогазах и бронежилетах, как из корпуса военной полиции, в каких-то костюмах. Слезы жгли кожу, я почти не различал этих людей.
– Что происходит? Кто вы?
– Ликвидировать его, – донесся до слуха нежный баритон.
А потом что-то с невероятной скоростью влетело мне в голову, как будто пробило мне мозг.
– Ч-ч-что... к-к-к-кто... чееееррррт... Бетти...
***
– Приберите здесь все, – приказал главный. – И будьте осторожны, объект не уничтожил себя полностью. Некоторые выжившие могут быть чрезвычайно опасны и скрываться где-нибудь в домах...
Отряд из вооруженных громил рассредоточился по местности.
Два уборщика угрюмо катили по тихой и пустынной улице тележку, наполненную горой трупов.
– Напыщенный говнюк, – выругался один из них. – Терпеть его не могу.
– Почему мы делаем это? – вдруг спросил второй.
– Ты о чем, Винкловский?
– Каждый раз одно и тоже. Зачем мы создаем этот картонный городок, моделируем эту злую реальность и погружаем в нее одного из детей? Что мы пытаемся таким образом выяснить? Или в наших экспериментах уже нет никакого здравого смысла? Мы уже сами деградировали и получаем от наблюдения удовольствие.
– Ты слишком много думаешь. Наше дело выполнять работу, чистить павильоны, когда придет время, а ученые уж пусть решают сами: нужно это или нет.
– Угу, хороший ответ, Патрик.
– Ой, да заткнись ты уже и тащи тележку. У нас еще куча работы, а я хотел посидеть вечером в баре...
Он поднял с земли чью-то отрубленную кисть, держа ее двумя пальцами за краешек рваной полоски кожи и мышц.
– Совсем как человеческая, – Патрик потряс ею в воздухе и, засмеявшись, бросил в остальную кучу, где под изуродованной перемешанной массой покоилось бледное тело маленькой девочки и её старшего брата...
конец