(Рукопись, найденная в продавленном диване)
Дом
Трудно посчитать, сколько человек помещалось в доме. Попробуем посчитать. Но учтите, что в доме было только две комнаты и маленькая кухня с печкой. В каждой комнате по два спальных места. На кухне тоже можно было спать, по крайней мере, одному. Сколько получилось? Пять? Неправильная арифметика. К вечеру, на веранде оказывалось вавилонское столпотворение людей. Люди стремились сюда, со всех концов огромной страны, тут они находили друг друга. Почему-то никто не обращал внимания на облупившиеся стены, отсутствие кондиционеров, горячей воды и удобства во дворе. Наверное, в такую хибару сейчас даже и побрезгует войти цивилизованный, европейский человек, вскормленный Анталийскими «все включено», и коралловыми рифами курортов Шерман-Шейха. Ну, и, слава Богу. Как это хорошо! Пусть идет мимо европейский человек. А мы продолжим.
Дом закрывали глицинии. Они увили всю южную часть до полной непроницаемости. Если обычные стены отгораживали дом от ветра и холода, то природная, дополнительная стена отгораживала дом от суеты и безобразия жизни. Кончики глициний, тонкими змеиными головками достигали крыши и ползли по ней и в бессилии падали назад и продолжали извиваться и перевиваться. На цинковой крыше им было нестерпимо, невыносимо жарко.
Цвели глицинии весной, и тогда казалось, что зацвел сам дом, потому что из цветов маленьким игрушечным домиком торчала только мансарда, а весь дом тонул в лиловых, синих, фиолетовых гирляндах.
Веранда
На море уходили с утра. Потому что позже начиналось пекло и двигаться куда-либо становилось невозможно. На море шли счастливые обладатели пропусков на пляж литфонда. Там находились приятные знакомства, в приятном обществе. Пропуска доставались по наследству. Кто-то уезжал и от него оставался пропуск. Пропуск был действителен на целый месяц, а то и на три месяца. Да никто и не проверял, до какого числа пропуск, главное, было его наличие. И еще не дремал: фейс- и дресс – контроль. Надо было прилично выглядеть. Ну, уж точно не в венке из полыни, босиком и суковатой палкой в руках, как обычно одевался Волошин. Нет, его бы в Литфонд не пустили.
Мария Николаевна просыпалась как раз к началу пекла, садилась на веранде и завтракала. Ее завтрак состоял из двух творожников, стакана кефира, иногда, вместо кефира – кофе с молоком. Завтракала она в одиночестве. В это благословенное время между утром и полуднем, веранда пустовала. Неизменным компаньоном ее завтраков оставался Джим. Он ложился на цементный пол у ее ног и вздыхал.
Иногда он начинал под столом активно бить своим хвостом, овевая ноги хозяйки, как опахалом. Махал он хвостом, когда приходил кто-то знакомый, приветствовал его, или когда Мария Николаевна с ним разговаривала. Джим безошибочно узнавал, когда Мария Николаевна именно с ним говорит. Она брала высокую ноту и произносила:
- Джимчик!
- Ты ел?
Джим тут же высовывал из-под скатерти свой мокрый нос.
- Что ты ел?
- Косточку ел?
За Джима отвечала Милица Павловна, которой в это утро выпала доля ухаживать за хозяйкой. Она четко докладывала, что Джиму сварили геркулес и он все съел вместе с костями.
Мария Николаевна всматривалась в миску, из которой ел Джимуля и миска опровергала слова Милицы, потому что каша была недоедена, а кости исчезли бесследно, словно их и не было.
- Кто съел косточки? – спрашивала Мария Николаевна? Сильва или ты?
Сильву Мария Николаевна недолюбливала. Это была жена Джима, втершаяся в дом вопреки воле свекрови. В данном случае, свекровью была сама Мария Николаевна. Сильва, гладкая, вертлявая собака, вся извивавшаяся вслед за своим хвостом, услышав свое имя, тут же появилась на веранде, посмотрела на Марию Николаевну, ничего хорошего она от хозяйки не ждала, и сразу воткнулась в миску Джима. У нее была своя миска, но свою миску она игнорировала, предпочитая питаться из миски своего благоверного Джима. Его кормили несоизмеримо лучше. Мужчина все-таки.
Благочиние завтрака нарушали ходоки. Приходили снять комнату, приходили знакомые просить за знакомых. Но все было занято до самого флигеля и всех щелей и палаток. Коробочка полна.
Приходили с визитами.
И как раз такой визитер и постучался. Отрекомендовался писателем из Дома Творчества. Джим вяло залаял на него из-под стола, не посчитав нужным даже встать. Визитер сказал, что приехал Фазиль Искандер и хотел бы сегодня вечером посетить Марию Николаевну.
Пришел еще один визитер, молодой человек, армянской наружности, он объявил, что приехала Ася и приглашает уже саму Марию Николаевну ее посетить. И он положил на стол визитку с номером корпуса и комнаты.
Анастасия Ивановна, писательница и сестра гениальной поэтессы, не могла придти сама, потому что жила вместе с Исаянцем – сумасшедшим поэтом, которого Мария Николаевна выгнала с веранды за воровство и скандалы… Исаянцу вход на веранду был воспрещен. Этот человек, которому Ася доверяла возить ее коляску, черной тенью стоял между ней и Марией Николаевной. А ведь они были знакомы с 17 лет. И людей их возраста их круга, остались единицы.
С кофейником, в рваном, махровом халате с кистями, спускался по лесенке с мезонина Князь. Он имел привилегию вставать немного позже Марии Николаевны. Князь сразу, не дожидаясь расспросов, стал жаловаться.
- Я всю ночь не спал, глаз не сомкнул – говорил он с придыханием. – Кто-то всю ночь орал. Сейчас немного задремал, но такое солнце с моей стороны, такая жара наверху, я не могу там находиться.
Обычно они начинали разговор по-французски. Добрый день, как спалось?
- Bonjour. Bonne journ;e. Comment dormir? Ne dormez pas assez?
Но на этот раз все пошло сразу на русском.
- А кто орал? У нас? На веранде?
- Да, нет, это у соседей кто-то орал.
- Так у них же приехал гитарист и бард, у них теперь каждый вечер концерты. И вчера пели.
- Какой гитарист? Какой бард? Это вой и страшный ор, а не пение. Они орали, орали, как резаные. Всю ночь, визжали пьяными голосами.
Действительно, у соседей в кои веки, два дня подряд проходили какие-то спевки после Грушинского фестиваля, которые Князь называл разными бранными словами.
- Кошки орут более мелодично, Марья Николавна. Какие барды. Не позорьте славное имя трубадуров и миннезингеров. Это КСП, самодеятельность, туристические песни: пошлятина и бездарность. – Его голос стал даже немного повизгивать от возмущения.
Мария Николавна хихикала, поняв, что никто на самом деле не орал, а у Князя просто плохое настроение и он срывает его на беззащитных бардах.
- Я выпил две таблетки мазепама, чтобы заснуть. – Князь был искусствоведом, но по призванию ему следовало стать врачом, потому что о своих болезнях он мог говорить бесконечно и с наслаждением. Он постоянно себя лечил, болезней у него хватало.
- Но не помогло. Я тогда выпил элениума. Но нисколько не заснул. И тогда я достал две последние таблетки димедрола. И вот, почти заснул, но солнце так накалило комнату, что находиться там стало невозможно, но и жить после этих таблеток тоже невозможно.
- Что будет, если я сейчас выпью кофе? Надеюсь, что не помру.
Дверь в дом открылась, и вышла Милица, уже собранная, готовая идти на море. Сквозь открытую дверь на веранде отчетливо послышались головокружительные пассажи рояля.
- Это Полина у вас опять играет?
- Да, ей негде больше заниматься, я разрешила.
- О-о, - закатил глаза Князь. – И надолго? – Тут невозможно стало жить.
И опять донеслись из-за двери гаммы на высоком форте.
- Папа должен придти, заберет ее.
- Папа придет? - в ужас воскликнул Князь.
Папа Полины был известный сценарист и каратист, и непревзойденный скандалист. Он обращался со своей дочкой, как с куклой.
- Жизнь становится невыносимой!
- Марья Николавна, что вам купить? – прервала поток жалоб Князя Милица.
- Вы на море?
- Да, сейчас за мной зайдет Добрачев и мы пойдем.
- Добрачев за вами заходит? – сделала большие глаза Марья Николавна. Хотя курортные романы на веранде казалось давно узаконены, их разнообразие не переставало удивлять.
- Он сюда опять придет? – опять недовольно воскликнул Князь, - я тогда уйду. И он, возмущенно шипя, удалился на кухню. Проходя мимо комнаты, в которой стоял рояль, и играла Полина, он сделал ей замечание.
- Закрывай же дверь! – думаешь всем приятно слушать твои гаммы?
- Плохо спал! – Извинилась за поведение Князя Марья Николавна.
Милица только пожала плечами.
Добрачев не преминул явиться. Это был спортивный, седовласый старик. Высокий, весь напруженный мышцами. Он взялся ухаживать за Милицей, потому что слыл большим Дон Жуаном. А Милица была совсем не против. Единственно, что придавало такому союзу некую пикантность, это то, что Добрачев всегда ходил вместе с женой. Или жена с ним. Тут трудно разобраться. В итоге, они всюду вместе ходили, втроем.
Добрачев был старожилом этих мест. Он прославился двумя вещами. На него накричал однажды поэт Волошин. Еще совсем мальчиком, он жил в его доме, вместе с родителями и ветер растрепал книги, которые он вынес на улицу. Это и вызвало гнев поэта. Говорят, что это единственный зафиксированный случай, когда поэт на кого-то накричал.
Андрей (молодой обитатель щелей дома Марии Николавны) всегда смотрел на Добрачева с каким-то благоговением. Он никак не мог представить, что этот человек видел поэтов начала века, которых проходили по школьной программе, что-то говорил им, а они что-то отвечали ему.
Вторая слава, шедшая за Добрачевым заключалась в том, что его считали покровителем местных кошек. Как-то в Доме поэта его попросили утопить котят от приблудной кошки, которая невесть как, не уследили, разрешилась в Доме. Он котят унес в лукошке, но не утопил. А прикормил и вырастил. С тех пор, вот уже 60 лет он считался отцом всех местных кошек.
Послеполуденный отдых фавна
Часа в два люди возвращались. Пекло становилось невыносимым. Первым вернулся профессор Квасов со своей аспиранткой, которую он случайно встретил у моря.
- Жизнь зародилась в воде – вещал он ей скрипучим, не модулируемым голосом. – А потом выползла на берег. – Аспирантка оглядывала двор, в который ее заводил профессор. Собаки вяло лаяли на незнакомку.
- Поэтому мы любим лежать на пляжах. Примерно так же выглядели пляжи в эпоху палеозоя. Все заполненные круглыми, обтекаемыми телами. Трелобиты какие-нибудь выползали и грелись, и формировались новые виды. Солнце это великая энергия.
Только они уселись за стол, как явился Сокол, инженер по телескопам, вместе с Пототскими. Сокол регулярно бывал на всех обсерваториях Советского Союза и был в курсе всех астрономических открытий, затмений, и других небесных событий.
Так же он слыл знатоком потайных горных троп и отваживался водить за собой целые толпы отдыхающих в Старый Крым десятью разными путями. Через Верхние Отузы, и гору Спящая красавица, через Армянский монастырь, через источник святого Пантелеимона через Узун-Сырт и Коклюк. Конечно, никаких троп он не знал, а горные крымские дороги, как известно, никуда не ведут, хотя столетиями сохраняют свежий вид, словно только что по ним проехала колонна немецких оккупантов. А на самом деле по ней промаршировала когорта римских воинов и с тех пор никто не ходил. Он заводил в глухие места, из которых потом с трудом выбирались.
Макс Кончаловский, с женой, обитатели флигеля, уже что-то готовили на летней кухне. Он заглядывал на веранду и ревниво прислушивался к гаммам, долетавшим из-за дверей, потому что тоже был пианистом и ждал своей очереди садиться за рояль. Со сцены зала им. Чайковского он играл Дебюсси и Равеля, читал Малларме и Поля Элюара. Показывал слайды с картинами Сезанна и Гогена.
Макс Кончаловский был тогда самой знаковой фигурой времени. Он создал собственный жанр, соединив музыку, живопись и поэзию. Он создал десятки программ по импрессионистам, символистам… Каких только диковинных соединений и монтажей у него не было. И даже дошел до того, что читал псалмы. Ничего подобного ни до него, ни после него не возникало. Читать стихи и потом садиться за рояль, а потом сопровождать показ картин текстами из писем и воспоминаний. Такого никому не удавалось. Он был пианистом, актером-чтецом и искусствоведом одновременно. Залы ломились. А лето, вместе с женой он проводил здесь, в побеленной комнатке в которой с кровати можно дотянуться до противоположной стены не рукой, а локтем. И был абсолютно счастлив и не искал ничего лучшего.
Володя Ойвин был тут как тут, и давал наушники прослушать только что записанный им альтовый концерт Шнитке. И все по очереди садились слушать и умирали от этой нестерпимо мяукающей музыки. Ойвин входил в художественный совет Московской консерватории и был всегда в курсе современной музыкальной жизни.
По жестяной крыше загрохотали шаги Саши Астрального. Его шаги ни с чем не спутаешь. Этот огромный, грузный парень грохотал как весенний гром. Погрохотав вторично, он тут же спустился и сразу принялся лечить руками головную боль.
Он считал, что обладает удивительной силой, исходящей от рук. Никто не знал, что исходило от его рук, но девушкам, которых он, в основном, лечил, было приятно.
Наконец, пришел и Кубик с новой спутницей, единственный поэт, который оседло жил у Марии Николавны, потому что никогда не напивался и не скандалил, в отличие от других поэтов. Он был тоненький и воздушный, а свои стихи напевал. Его постигла страшная беда. Он мирно работал сторожем в красивом подмосковном храме, когда Бродский опубликовал в Имка-пресс сборник его стихотворений. Расплата не заставила себя ждать. К девушке, у которой он жил, нагрянул обыск, книгу эту сразу же нашли, хотя спрятана она, казалось, надежно, в банке с надписью «пшено». В книге нашли крамолу, подпадавшую под 70-ю статью УК, сулившую от 3 до 10 со ссылкой от 2 до 5 . Искусствоведы в штатском решили, что строчка «Симбирский волк» - относится к вождю пролетарской революции. На самом деле это относилось к Керенскому, но спорить было бесполезно, литературоведческие дискуссии по регламенту не предполагались. Кубику предложили поехать либо на Запад, либо на Восток. Он все-таки, малодушно решил выбрать Западное направление. Тянул с отъездом как мог. Вот и сейчас, он скрывался у моря. Прощался с Россией.
Он жил в мансарде, в одной комнате с Астральным. А девушку привел на лечение. Астральный был занят, он водил руками по всяким загорелым местам аспирантки к неудовольствию Квасова, который не успел досказать почему вымерли динозавры.
Вечность начинается сегодня
Андрей, начинающий актер, мастер массовых сцен, как иногда его иронически называли, потому что о каком бы фильме не заходила речь, он всегда объявлял, что снимался в нем, хотя все кадры с его изображением оказывались непременно вырезанными, жил на веранде невидимой жизнью, такой же эфемерной, чаще всего отрезанной от основной ленты, как и в кино. Он всегда чувствовал, что должно произойти скоро в его жизни что-то прекрасное. И он жил с этим чувством. И жил этим чувством ожидания чудесного. Может быть, это и есть вера. Наверняка, это и есть вера. Не просто верить, что все происходящее разумно необходимо и полезно. Какое бы оно не было вредное, мерзкое и неприятное. Это скорее безразличие, а не вера. Но верить в лучшее, небывалое, невиданное и преображающее. Андрей верил не во что попало, а в прекрасное. Верил в спасение. Спасение не только по смерти. Зачем оно там? А здесь, сейчас, при жизни. Если при жизни не дано почувствовать и жить прекрасным, то вряд ли и в другой жизни, в другом, пусть и бесконечном мире, откроется прекрасное. Ведь человек туда попадет все тот же. А если ты изменишься, переродишься, то будешь уже не сам собой, а другим человеком. А значит умрешь. Вечность начинается сегодня, считал Андрей, и жил этой прекрасной вечностью, хотя прекрасного и вообще, поводов для радости, встречалось ему крайне мало. И все равно, вера жила в нем, и предчувствие радости не покидало. Вот так, в очередной раз, загадав что-то, он отправился в путь, надеясь на чудесные встречи. Когда все собирались на веранде, ища защиты от зноя под сенью глициний, он пошел на море в поисках мидий. Он выбирал самые жаркие часы, поскольку замерзал долго сидеть под тенью причала и погружаться на глубину, чтобы отдирать со свай раковины. Мидии были его излюбленной пищей, потому что стипендии, которую платили в ГИТИСе ни на что не хватало.
И в этот знойный полдень он вышел за калитку с верой и надеждой, и, действительно, именно тогда он и встретил Ксюшу. Он увидел ее первым. Она стояла на пыльной дорожке с большой сумкой в руке, и рассматривала какую-то бумажку. Андрей сразу понял, что это адрес. Она растерянно оглядывалась вокруг. Ее черные смоляные волосы раскачивались вместе с поворотом головы, закрывая лицо, падая на глаза, и она рукой отводила их. Огромные гранатовые губы, и черные, влажные глаза газели двигались, жили под ослепительным солнцем, на пыльной дороге, заросшей по бокам каперсами, греческой аканфой и бурьяном полыни.
Она стояла такая беспомощная, нежная, растерянная, и непонятно каким образом сумела добраться до этого места. Казалось, что она материализовалась на горячей пыльной дороге прямо из нагретого и вибрирующего воздуха, и стояла, изображая пустынный мираж или галлюцинацию безумного. Но была настоящей и Андрей как-то сразу и понял, что она и есть его надежда и вера, и даже любовь. Она послана и возникла здесь именно для него. И принадлежит ему. И стоял, и смотрел на нее, и совсем не удивлялся такой встрече, потому что именно такую встречу он всегда и предполагал и приближал, и ждал. Каждому бывает по вере его. Так вот, его вера и осуществилась, и надежда приблизилась. И любовь была не за холмами. И теперь надо всему этому помочь осуществиться до конца.
- А вы не подскажете, как найти мне... – И тут девушка опять прибегла к помощи бумажки с адресом.
– Долинный переулок, дом 5. – прочитала она.
Да, это был именно тот адрес, где жили поэты, где жила высокая фронда веранды. Где жил Андрей. Тогда это был единственный адрес, по которому можно было жить. И жить без страха.
- Я вас давно жду, - ответил Андрей, и потащил сумку из ее рук. – Вы пришли как раз куда надо.
Ксения бы и сама пришла куда надо, если бы не Андрей, потому что он как раз стоял загораживая табличку с названием улицы и номером дома.
Девушка совсем немного посопротивлялась и покорно отдала свою сумку. Андрей вызвал у нее доверие. У нее был еще небольшой рюкзачок, за которым Андрей тоже потянулся. Но рюкзачок ему не перепал.
Пройдя по дорожке, он распахнул перед девушкой калитку, пропуская вперед.
- Осторожно, сейчас выскочит на вас Джим, он испачкает вам платье. Он любит так встречать новеньких – остановил девушку Андрей. И быстрее зашел вперед, взял девушку за руку и повел за собой.
Рука была теплая, немного влажная, и ее сразу хотелось прижать к лицу к сердцу. Сердце Андрея запрыгало. У него есть девушка. И он ведет ее за руку по тропинке, среди виноградных лоз.
Щель
Самое интересное заключалось в том, что по отдельности люди веранды отказывались уважать друг друга. Если бы профессор Квасов встретился с Князем на набережной, то они возможно даже не поздоровались бы. А поэта Кубика в концертном зале никто не пришел бы слушать. На Сокола в Москве никто не обращал внимания. Но здесь все было по другому. Все становилось интересным, важным, и все становилось открытием и чрезвычайным. И все благодаря Марии Николавне Изергиной. Хозяйке. А может быть и благодаря глициниям и сверчкам.
Увидев на веранде Ксению, Мария Николавна всплеснула руками.
- Ксюша! Почему без предупреждения? Дали бы телеграмму! У нас все занято.
– Князь обещал меня поселить - подала голос Ксюша.
- Кто возьмет к себе Ксюшу? – громко вопрошала Мария Николавна.
Ойвин, маленький, энергичный, тут же выбежал из своей комнаты в доме.
- У нас негде, если вы меня имеете в виду. Мы вчетвером живем.
- Я бы мог и хотел бы ее взять. Непременно! – Театрально, красивым актерским голосом пропел Макс. – Мы бы вместе с женой взяли ее, если бы возможно было огранить ее как блистающий драгоценный агат, оправить в кольцо и надеть на палец. Я бы это кольцо никогда не снимал.
- А я бы в щель мог ее… - начал было Андрей, но осекся, постеснявшись продолжать и закончить свое смелое заявление.
- Ксюшу в щель? - после немой сцены воскликнула Марья Николавна.
- Это все равно, что царицу Клеопатру тащить в землянку.
Андрей жил в щели, которая образовалась между крышей и мезонином. Очень уютное местечко, о котором поэты только мечтать могли, тем более, что оно почти ничего не стоило.
Тут с кухни, из дома донесся возмущенный голос Князя, а потом возник и он с заспанным лицом.
- Что за бред, какая щель, я Ксюшу давно жду.
Князь был другом Ксюшиной мамы и знал ее с детства. Он брезгливо, как мог, посмотрел на Андрея.
- У меня в комнате есть для нее место. Три дня берегу.
- Как ты доехала? Извини, что не встретил. Не спал всю ночь. Тут невозможно спать. Сплошные нервы.
- На такси доехала. И потом Андрей мне помог.
- Какой Андрей… – опять стал возмущаться Князь. – Это твоя сумка, - спросил он, увидев руках Андрея огромную сумку Ксюши. И резко потащил на себя, выхватывая сумку из рук Андрея. Андрей и не думал удерживать, сопротивляться. Он выпустил сумку, но она была настолько тяжелой, что князь не удержал ее и бросил, и чуть ли не упал вместе с ней, испустив жалобный стон.
- Пойдем наверх, я тебя устрою. – И он потащил сумку за собой волоком. Но не смог сделать и двух шагов.
- Какие тяжести ты носишь. – Страдальчески возопил он.
- Давайте я помогу, - Ксюша бросилась помогать и взяла сумку за одну ручку. Но и вдвоем они не могли ее нести, князь смешно изо всех сил напрягался, дергался. Но не мог сдвинуть сумку с места.
- Да помогите же ему – обратилась к Андрею Мария Николавна.
Андрей только беспомощно развел руками.
- Так он не хочет, он вырвал ее у меня.
- Нет, Князь, место у вас может быть и есть, но Ксюша вам не по плечу. – Насмешливо комментировала потуги Князя Марья Николавна.
- Поможете нам? – скромно обратила свои оленьи глаза к Андрею Ксюша.
Андрей вытянул вверх и без того длинную и тощую шею и раскрыл свои бездонные глаза навстречу ее глазам.
- Ну, вот, его зовут Андрей – резюмировала Мария Николавна.
- Девушка просит, что ты стоишь как столб, - опять с возмущением поддержал Князь и отпустил лямку.
Андрей встал и легко поднял сумку себе на плечо, не отрывая взгляд от Ксюши, повернулся кругом, демонстрируя свою победу над гравитацией, и отправился в сторону мезонина.
- Вот, ему это по плечу, Князь. – Сказала Марья Николавна.
- У Ксюши уже есть жених, работает в посольстве, в Париже. А носильщиков много. – Парировал Князь.
Но этого Андрей уже не услышал, потому что шел далеко впереди.
Проводы солнца
К вечеру Андрей любил ходить с Марией Николавной на море и по дороге он выспрашивал о ее жизни, о ее знакомстве с Поэтами и другими интересными, значительными людьми ее времени.
Особенно его интересовал эпизод 1924 года. Когда в Доме Волошина встретились Андрей Белый и Валерий Брюсов, а она со своей подругой учинили скандал. Он несколько раз слышал об этом, но так мимолетно, так несерьезно, словно этот случай был всем давно хорошо известен. На самом деле, об этом случае можно было прочитать много разных несуразных свидетельств. В одном изложении говорилось, что Валерия Брюсова оскорбили какие-то рабфаковки, устроили критический разбор, а вернее учинили судилище над его творчеством, после чего, от перенесенной обиды, он заболел и скоропостижно умер. Действительно, он умер осенью того же года, сразу как вернулся от Волошина. Так новое, революционное время не приняло символизм, и приговорило его к смерти.
На море Мария Николавна ходила, когда солнце клонилось к холмам. Когда пляж начинала покрывать тень, они заплывали подальше и там их находило и освещало солнце, а берег оставался в тени. Это называлось – провожать солнце.
Солнце вставало над морем, а заходило за холмами. Поэтому день начинался очень рано, и ослепительно, свет отражался в каждом всплеске, в каждой капле воды и умножался, а кончался во второй половине дня резко и безжалостно. Тень от холмов накрывала поселок колпаком и наступали длинные сумерки.
Сад
Андрей любил все. И полдень и жару, и одиночество. И бессмысленный зной. И разговоры. Он любил разговоры и бессмысленные, потому что они представлялись ему верхом человеческой жизни. Так беспечно среди стольких опасностей могут говорить только не затравленные, свободные люди. К тиому же такие разговоры, без умничанья, очень напоминали пьесы Чехова, которые он репетировал и заучивал наизусть. Иногда он даже вставлял подходящие реплики из «Вишневого сада», «Чайки» и «Трех сестер».
Веранду закрывали глицинии. Вдоль веранды шла тропинка. В кои времена забетонированная. С другой стороны вдоль тропинки, по проволоке рос виноградник. Идти по тропинке надо было между двух высоких зеленых стен. Веранда была достаточно затенена и отделена от зноя несколькими рубежами защиты.
В садике росли розы – любимицы Марии Николавны.
Часть 2
Дождь
С утра дождь. Сразу повеяло холодом. На веранду просились собаки. Они вставали на задние лапы, заглядывали через стекло и скреблись. И смотрели в глаза, их взгляд говорил: «Ну, же! Давай, открывай. Не видишь что ли. Это я. Не узнал?» И когтями требовательно цокали по стеклу. Пришлось открывать.
Окна запотели, а потом протекли маленькими ручейками, образовав проталины. Сквозь них мелькали виноградные лозы, которые раскачивал и трепал ветер. Дождливый день в Крыму сильно меняет жизнь. Никуда не пойдешь, всюду грязь. Глина наматывается на ноги. Остренькие камушки постоянно попадают внутрь сандалий и колются. Нужны сапоги. И в сапогах не легче. Намотаешь на них тонну глины и забуксуешь.
Можно ходить только по асфальту.
Море сразу становится грязным, словно помойная яма. Потоки воды сносят в море все туалеты и помойки.
Остается только пить вино. Но и вина не хочется, потому что нет солнца. Уж лучше сразу выпить водки и обо всем неприятном забыть.
Нужна компания. Нужен собеседник. Но как назло ни того, ни другого. Приходится общаться с собаками и уговорить их прогуляться с тобой до ближайшей пивной точки. Они вроде не против и приветливо махают своими хвостами в ответ на предложение. Собака – друг человека.
Диван
Есть в жизни какое-то таинство. Когда ждешь чего-то, когда в каждой минуте есть загадка. Каждая крупица жизни таит смысл. А иногда в жизни смысла нет. И нет никаких загадок. Вот сейчас, когда кончился дождь, в жизни не осталось никакого смысла. Все вокруг наполнилось сыростью и холодом и бессмысленностью.
Пол веранды весь покрылся грязными собачьими следами. «Зря пустил их» - вертелось в голове. Никуда не хотелось идти, но план уже созрел и отказаться от него казалось еще труднее, чем осуществить. Оставаться еще хуже, чем идти. Тем более, что дверь на веранду собаки не закрыли за собой и оттуда мерзко тянуло. Сыро и промозгло. Все равно надо вставать. Продавленный диван испустил ассонансный стон, когда Андрей сделал движение, чтобы подняться. И это скрежетание как нельзя больше соответствовало его внутреннему состоянию. Андрей всегда знал, что лучший его друг, который никогда не предаст – это диван. И только диван понимает его вполне.
Пивная точка находилась возле спасателей. И путь к ней прочертился в голове отчетливо и ясно. Он весь вспыхнул внутри, озарив жизнь каким-никаким смыслом. Предстояло выйти на шоссе, пройти мимо всегда полной приезжего народа почты, пройти до автостанции и налево, по улице Десантников, тенистой аллеей, полной блестящих луж. Резкий вкус желтого разливного портвейна в 19 оборотов, под названием Пивденнобугский, уже наполнил рот, так что хотелось немедленно закусить.
Надо было утепляться и Андрей сменил шорты на джинсы, а шлепанцы на кеды. Вещи были не его, но валялись тут на стуле, вместо подстилок все лето и Андрей посчитал вправе использовать их на благо. Они подошли, все застегивалось, хотя джинсы оказались короткими, а клетчатая рубашка, которую он надел поверх майки, узкой и ее рукава тоже короткие. Андрею это даже понравилось, когда он увидел себя в осколок зеркала. Комичный вид все же, как никак, расцветит обреченный на скуку остаток дня.
Толкаясь с собаками, которые тоже не хотели идти по лужам, он двинулся по узкой бетонной дорожке по направлению к шоссе.
Собаки
Собак было две. Обе дворняги. Но породистые. Большие и умные. Джим чем-то напоминал овчарку, а желтая, гладенькая Сильва, его жена, чем-то напоминала русскую гончую, только увеличенную в масштабе. Она и вправду была охотницей и следопытом. Вообще, хозяйка дома, Мария Николаевна, где жил Андрей, запрещала ему брать с собой собак в поселок, потому что собаки в поселке умело загоняли, ловили и тут же употребляли кур. И жителям это очень и очень не нравилось.
Мария Николаевна уехала в Москву, к больной раком родственнице, отъезд срочный, сборы бестолковые, Андрея оставили сторожить дом. И сколько все это продлиться не известно. Бросить умирающую невозможно. Сколько она будет умирать? И год и два. Дом бросили на Андрея, почти постороннего человека. Андрей писал стихи, и два смешных стихотворения, как-то очень понравились всей веранде, это роднило его с домом и с Марией Николаевной, поэтому и посчитали его достойным жить тут и сторожить дом, и следить за всем, и оплачивать счета. Другого не нашлось. Еще долго жил с ним Князь, посвящая во все хозяйственные дела и нюансы быта, но на неделе и он уехал, писать свою диссертацию по архитектуре модернизма. Конец октября, а все еще тепло и море теплое. И только сегодня первый день, от которого повеяло колючим холодом.
Андрей не выходил из дома несколько дней. Все лежал на своем диване и думал о Ксении. И эта мысль доканывала его, выматывала все силы. Но избавиться от ее образа он не мог. Все вокруг дышало Ксенией. Здесь она сидела, на этом диване, где он лежал, из этой тарелки, которая немытой три дня стояла на столе, она ела. Засыпая, он видел рядом Ксению. И во сне он часто видел Ксению. И просыпаясь, первым делом он вспоминал о ней, и только потом вспоминал себя.
Вот и сегодня с утра он думал о ней, вперившись в чей-то детский рисунок, висевший перед глазами, на котором крупно было написано: Тётя Тотя.
Молочница Клава перестала носить молоко. Гости перестали заходить. И даже случайные посетители, так надоедавшие прежде, обходили дом стороной. Вечерами на веранде не собиралась блестящая компания, никто не читал стихов, не рассказывал анекдотов.
Надо было выдвигаться к людям. Ближе к магазинам, портвейну, цивилизации.
Очередь
У телефонной станции толпился народ. Очередь тут стояла всегда и в сезон и даже зимой. Эта очередь была неким неводом, залавливающим людей, а потом отдающим друзьям и знакомым. Тут происходили неожиданные встречи. Если в Москве не видишься с кем-то несколько лет, обязательно встретишь в этой очереди. И Андрей по привычке стал вглядываться в лица, хотя никого не ожидал встретить. Знакомых у него было мало. И вдруг узнал Икира, его бородатое лицо, коренастая, плотная фигура рельефно выделялась в совковой толпе. Согласно голосу Америки, срок в Мордовских лагерях закончился и он вышел. Андрей хотел было подойти, но Икир был пьян и вряд ли его узнал бы. Сонную одурь с Андрея вмиг смыло. Голоса говорили, что Икир на следствии выдал все правозащитное движение. Более 200 человек. Собственно, это даже не было знакомством, просто однажды они оказались вместе на одной московской кухне, слушали очередного опального поэта, вынужденно отъезжающего за бугор. А потом слушали зятя этого Икира, остроумного, популярного барда.
Из подлейшей жажды мести
Сочиняют эти песни,
А потом по всей стране со злобою поют.
Это были смешные песни! И хохотали. А почему же вышел такой плохой конец у этой песни?
Андрей так засмотрелся, что стал огибать почту по кругу. И все смотрел и оглядывался на бородача. Икир поставил заплечную сумку на землю, вынул бутылку водки и стал пить из горла, омочив бороду.
- Ну, все верно, это он. – Подумал в ужасе Андрей.
Литкаторжанка
Он совсем зашел за почту и вступил на дорогу, ведущую к Литфонду. И наткнулся на маленькую седую старушку в длинном черном пальто, которая ласково гладила Джима, а Джим лизал ей руки.
Собаки Марии Николаевны были известны не только в этом небольшом поселке. Они прославились на весь мир. С ними приезжали прощаться, когда уезжали за границу. Уезжали, как предполагалось, навсегда. А потом о них спрашивали, говорили во всех столицах мира.
Отчасти Андрей поэтому и брал их с собой, чтобы не пропустить по дороге друзей дома. Старушка узнала Джима, Джим узнал старушку. За приветливый характер Джима все любили.
Андрей читал только что опубликованную ее повесть о московском музыканте, обладавшем уникальным слухом. Если бы перед ним возник сейчас кудрявый полнотелый бог этих мест, Андрей был бы не так поражен. Он затрепетал не столько перед ее известностью и талантом, и даже не перед талантом ее гениальной сестры, сколько перед годами ГУЛАГа, которые пришлось ей преодолеть. Встреча с сыном генерала – Икиром только подготовила этот ужас. Ему то выпало сидеть всего 4 года, а не полжизни.
- Я знаю, Муси нет здесь – обратилась старушка к Андрею.
- Вы одни остались в доме?
Её седые волосы были удивительной прямизны, как стрелы. Седые стрелы, стремительно падали вниз, остановленные только стрижкой в кружок, ровно у подбородка.
Андрей назвал старушку по имени отчеству. Конечно, он знал, как ее зовут, хотя она, не знала Андрея. Так случается с известными людьми, которых все знают, а они нет.
Так бывает, что иногда теряется ощущение времени. И ты не понимаешь, в каком времени ты живешь. И сейчас словно весь серебряный век выливался на мокрый шершавый перекресток. Серебряный век, пролезший через колючую проволоку и все ужасы 20-го века, чтобы потрепать Джима за ухом. Это она смотрела на Мандельштама и хихикала над ним. Это она ходила с Волошиным по холмам, это она родила в 17 лет, еще до венчания. Какой был скандал в благородном семействе.
В прошлом году она жила у Муси и толпы интеллигентного народа шли, мечтая познакомиться с ней, а она со своей гомеопатией, горшками, акафистами, и постоянно теряющимися очками принимала всех серьезно, безостановочно и терпеливо. И потом бесконечные литературные вечера. Тихие, вдумчивые, на которых никто не смел никого перебивать и даже повышать голоса. Все, кто читал при ней, кто удостаивался этой чести, был уже гением, уже Парнасцем. Пускай временным, допущенным только ею, вратарницей.
Допущен был и ее сумасшедший спутник, поэт Валерий Исаянц, который сейчас стоял с ней рядом тоже в длинном черном пальто. Рубашку в этот день надеть еще можно было, но пальто даже сегодня смотрелось чрезмерным. Ниже двадцати температура не опускалась. Но если бы он был без пальто, вместе они не смотрелись бы.
Что наша жизнь и наши планы. Если случайный дождь может изменить настроение настолько радикально, что вместо того, чтобы сесть за стол и приняться за работу над рукописью, отправиться в пивную. Что наша жизнь, если случайная встреча по дороге еще раз настолько изменит планы, что ты вообще забудешь, в каком времени живешь? И любая работа над рукописями покажется ненужной и смешной, а глоток портвейна преступлением.
Наша жизнь как мячик, который бросают невидимые игроки. Случай решает все. Попадешь к одному следователю, получишь этап на Восток, к другому, пожизненно выгонит на Запад. А к третьему: продашь бесплатно, без всяких серебряников всех своих друзей.
Две тени, одна тонкая и длинная, вторая совсем уткнувшаяся в собственные ноги, обе с палочками, прошли мимо, а может быть даже и сквозь Андрея, и скрылись за углом почты.
«Они встанут в ту же очередь – догадался Андрей – будут за Икиром. Зэки всех времен в одной очереди».
Собаки не пошли за ней. И Андрей помедлив, продолжил свой путь. Он даже не смог сообразить, ответил ли он что-то на вопрос Вратарницы, и куда он идет, он тоже не вполне понимал. Просто шел, и свежий воздух возвращал его к жизни. Правда, пока непонятно к какой жизни, и в каком времени. Андрей так и не понял, узнала она его, или нет, скорее всего нет, приняв как некий атрибут любимых всеми собак. Поводок, ошейник и … Андрей
Были полит-каторжане, а ее называли, сократив первый слог, «лит-каторжанкой».
В прошлом году ей отмечали 80 лет. И она читала стихи на свой День рождения. Забавно, что Мария Николавна и лит-каторжанка постоянно путали даты своих рождений. Потому что они так и не привыкли за всю жизнь к новому стилю. И отмечали иногда дважды. По старому и по новому стилю. И как в детстве, а это, конечно, на всю жизнь, и как при советской власти. Одна родилась в 1903 году, другая в 1894. Успели привыкнуть к той России на всю жизнь. Да, и мы никак не отвыкнем, и сейчас принято отмечать Новый Год дважды, по новому стилю – 1 января, по старому – 14 января.
Сначала лит-каторжанка прочитала стихотворение, посвященное своему юбилею в торжественной тишине. И под аплодисменты. Это стихотворение она написала после многих лет поэтического молчания. Но Муся – Мария Николаевна что-то недослышала. У нее в ухе был слуховой прибор, который постоянно пищал, если неправильно крутить колесико.
- Что-то? Легка походка? Упруг мой шаг по ступенЯм?
И вратарница монотонно и размеренно, так же как и в первый раз, повторила стихотворение.
Мне восемьдесят лет. Еще легка походка,
Еще упруг мой шаг по ступеням.
Мне восемьдесят лет? Сие понять легко ли,
Когда еще взбегаешь по холму,
И никогда еще сердечной сильной боли,
Ни головной…
Тут уже Муся не выдержала и засмеялась. Смех ее был настолько чистый, детский, прозрачный, что засмеялась вслед вся веранда.
- На какую гору, на какой холм, вы взлетали?
- На Верблюд вчера ходила. Вчера и написала.
- На Верблюд? - преувеличенно удивленно воскликнула Муся. – И никакой сердечной боли? – И она опять засмеялась. Закатилась счастливым смехом.
- Поздравляю вас! Это же тост! За это и выпьем. Ни сердечной, ни боли головной…при восхождении по ступенЯм на Верблюд-гору. – И опять весь стол покатился хрустальным звоном бокалов, хрустальным смехом.
Андрей не раз поднимался на этот Верблюд – ближайший к поселку двугорбый холм, и всегда с огромным трудом и одышкой, и многими остановками. И почему он не удивился этой легкой походке? Дело было даже не в этом, а в живом отношении к поэзии. Увидеть в стихотворении что-то реальное, конкретное, значит приблизиться совершенно к его пониманию. И почему все восприняли это стихотворение совершенно отвлеченно, никак не отреагировав. Ничего не узнав в нем из жизни, не поняв. Из какого-то почтения? К чему такое почтение? Взбежать на Верблюд… В 80 лет.
Безумец
Андрей с удовольствием бы поговорил с этой знаменитой старухой, постоял бы с ней в очереди, но присутствие Исаянца делало это невозможным.
Он тоже был поэтом, «непризнанным гением» и под патронажем лит-каторжанки стал вхож во все знаменитые дома посёлка. Они и познакомились у Марии Степановны, самой знаменитой вдовы. Вообще, то время все чаще называют временем великих вдов. Но вскоре «сумасшедшего гения» отовсюду изгнали за отвратительное, безумное поведение. На веранде несколько раз устраивались его творческие вечера. Он не читал, а орал и выкрикивал свои стихи, особенно знаменитое «А я хотел достать пролетку», где эта строка звучала множество раз. И в конце-концов, пролетка действительно появлялась и везла его куда-то. Знаменито стихотворение было тем, что, читая его, поэт входил в исступление, и слушатели в ужасе, в страхе за свои жизни, разбегались с веранды, спасаясь через окна. Вслед за пролеткой появлялись и соседи, и спрашивали: «Что у вас случилось? Не вызвать ли милицию?»
Лит-каторжанка спасала положение и примиряла всех одной фразой: «неподсуден, ибо безумен».
Маститые поэты читали стихи важно, неторопливо, не ожидая никакой критики, ничего взамен, кроме почтения и внимания. Но умудренные годами дамы еще помнили, что в поэзии должна быть страсть, поэтому предпочитали слушать не маститых и вовсе неизвестных, а молодых поэтов, в которых эта страсть жила. И неважно, признает их кто-то или нет, будут у них книги, или нет. Сейчас, на фоне признанных и маститых, они выглядели намного привлекательнее, а то, что в их стихах подчас звучала крамола и нечто предосудительное, делало их поэзию еще более острой и притягательной. Исаянц не входил ни в какие подпольные, андеграундные группы. Он не знал ни Питерскую филологическую школу, ни Московскую Лианозовскую. Он был одиноким, армянским, сумасшедшим гением из Воронежа.
Он не кивнул Андрею, не посмотрел на него даже мельком своими огненными сумасшедшими глазами. Даже Джима он не погладил, он весь был полон внимания к спутнице. И ничто, никакие мировые катаклизмы не способны было его отвлечь.
Вскоре, стараниями литкаторжанки у Исаянца вышел сборник стихотворений с предисловием Арсения Тарковского. Но даже это громкое имя не могло примирить читателей с Исаянцем. Его побаивались, хотя из непризнанных гениев он быстро скакнул в признанные и даже вступил в Союз писателей. То есть, стал полноправным «письмэнником», как тут их называли местные.
Нет, Андрей не мог идти вместе с этой парочкой. Знаменитая старуха и безумный поэт никого не подпускали к себе.
Каменные бабушки
Дойдя до конца аллеи, Андрей понял, что стоит перед тропинкой, которая вела к «каменным бабушкам». Буквально несколько шагов в сторону, вправо от аллеи, через чужой палисадник. Чужую калиточку. И ты в этом дворике, на задах бараков.
О каменных бабушках известно немного. Почти каждый вечер летом они давали представления в театре камней, а потом скрывались в своем маленьком жилище. Домик их был настолько маленький и низкий, настолько затиснутый среди других построек, принадлежавших соседям, что внутрь кроме них никто не мог зайти. Участочек их тоже был сказочно мал и использовали они его не для того, чтобы построить сарай и сдавать его отдыхающим, а для своего театра.
Бабушки собирали своих зрителей в условленный час, когда солнце клонилось к закату и посылало свои лучи по точно проложенному бабушками маршруту сквозь отведенные для этого отверстия в декорациях. Пройдя заданный маршрут, лучи, зажигали бесценные самоцветы. Главные роли здесь, конечно, играли сердолики, с их бесконечными формами и переливами. Непрозрачные – черные, прозрачные – белые. Халцедоновые. И все оттенки красного. От темной, венозной киновари до алого цвета артериальной крови в счастливо отловленном в пене прибоя камешке.
Где они собирали свою коллекцию никому не ведомо. Эта огромная коллекция камней, конечно, не могла быть собрана на одном месте. По всей видимости, бабушки были профессиональными геологами и собирали свои камни по всему свету. Так называемых, «драгоценных» камней у них, конечно не водилось. Они собирали камни не по прейскуранту их стоимости. Они руководствовались совсем другими критериями. Великолепные кристаллические щетки, напоминавшие сказочные города. Друзы, словно виноградные грозди, застывшие навеки. Распилы, позволяющие заглянуть в сердца камней. Заглядевшись однажды на такой идеально отшлифованный распил, Андрей вдруг услышал над своим ухом, что это полевой шпат, а другой – гранит. Вот это его поразило больше всего. Какой-то мусор под ногами, а на самом деле – сокровище.
Андрей, стоя на пятачке, которое раньше считалось театром камней, на этом единственном в мире пятачке пространства, где камни раскрывались, и сверкали, и блистали, жалел, что к бабушкам относился с какой-то непонятной ему самому насмешкой, фанаберией. Конечно, они не были вхожи в блестящие дома, не чурались общением с самыми заурядными отдыхающими. В их «театре» сидели самые обычные обыватели. Бабушки не зазывали к себе какую-то особую, изысканную публику. Это и позволяло относиться к ним свысока. И сейчас он запоздало жалел об этом. Так хотелось пообщаться с нормальными людьми.
Очнувшись от воспоминаний, Андрей увидел, как он затоптал этот пятачок своими грязными кедами, замесил глину с травой и поспешил прочь, назад, на асфальт.
Ксения
На эту аллею с растрескавшимся асфальтом каждую ямку которого теперь заполняла лужица, за все лето Андрей никогда не заходил. Только однажды они всей верандой отправились сюда в летний кинотеатр, смотреть модный итальянский фильм.
Выбоины асфальта, залитые дождем. Трещинки, на которые наступаешь, и снизу поднимается вода. Дальше живут письменники Так написано на входе. «Будинок творчості письменників».
Ходить сюда бесполезно, потому что аллея оканчивалась пропускным пунктом... Вход по письмэнниковским пропускам. Железные ворота и справа вертушка, которую открывает дежурный. Наверное, их освобождают от дежурства в межсезонье, а тем более, в непогоду, когда отдыхающих совсем нет. И Андрей решил попробовать счастья. Пошел туда, откуда вышла литкаторжанка с гениальным безумцем, чтобы через парк попасть на набережную.
Все равно меня ожидает что-то замечательное, вспомнил Андрей свою веру. Нет, не «південнобугський» портвейн. И опять передернулся, вспомнив его резкий, тошнотворный вкус и даже ощутив его во рту.
Первое, что увидел Андрей, когда подошел к железным воротам и вертушке, был Джим. Он каким-то образом уже пролез через запретный забор. Показал бы он эту щель, этот ход. Джим ласкался к девушке, которая больше всего походила на сверкающий агат, она сидела на корточках спиной к Андрею и гладила и ершила шерсть Джима. А Джим носом забирался ей под платье и задирал его до трусиков. Но девушка боролась с Джимом и натягивала подол назад.
- Ксения – выдохнул Андрей, словно перед смертью. – Откуда она тут?
Андрей понял, что уже некоторое время не думал о Ксении. Просыпался ночью с каким-то новым ощущением свободы. Нет давящего чувства. В чем дело? Доискивался внутри себя. Проверял все свои внутренние ящички. Ах, вот в чем оно дело. Вылетела мысль о ней. На какое-то время, пусть ночное, пусть во сне, но забывал о ней. И сразу насколько легче на душе. Как тяжело постоянно осознавать себя недостойным, отверженным, и вообще не допущенным к человеческому обществу. Потому что самое драгоценное, что в тебе есть, никому не нужно. И зачем оно тогда? Никем невостребованное.
И сейчас, когда он увидел Ксению, ему показалось, что она как бы вышла из его внутреннего мира на эту мокрую аллею.
Ксении невозможно было признаться в любви. Даже этого он был лишен. Он мог лишь бессмысленно смотреть на нее. И то, в тайне, тайком. А значит, не смотреть, а подглядывать. Он стал ходить в церковь, в которой служил ее дедушка – митрополит. И смотрел на нее, вместо иконы. Но она там появлялась редко. И он смотрел на ее тень, на то место в воздухе, где она стояла когда-то. Где он ее видел когда-то. Ей нельзя было позвонить, назначить свидание. Это было невозможно.
- А где вас можно увидеть?
И она сама сказала, что бывает по праздникам на улице Неждановой, в храме Воскресения Словущего.
Андрей стал там бывать. И, действительно, два раза видел ее и даже поговорил. То есть поздоровался. И она кивнула ему.
Такие свидания были возможны и в прошлом веке. Нельзя же было пригласить девушку на студенческую пирушку или сразу в подъезд. Подворотню.
Видеться можно было только в церкви.
И такие свидания нравились Андрею. Захватывающие и романтические.
Он стоял всю службу благоговейно, даже когда ее не было. И его охватывало чувство, что она здесь была, будет, и вероятно вот-вот появится. Вслед за Херувимской.
Андрей тронул было железную вертушку, и толкнул ее. Но она не подалась. На него мрачно из своей будки, сквозь решетку, смотрел дежурный. Андрей жестом показал на Ксению и Джима одновременно, как бы говоря, что они вместе. Но вахтер даже не пошевелился. Вид у Андрея в ковбойке не по росту и нелепых джинсах был такой, что его не пустили бы сюда даже с пропуском.
Ксения, наконец, заметила Андрея, и встала, натягивая подол платья. И тут Андрей с ужасом сообразил, что сделает сейчас Джим. Ксения только хотела поздороваться, как Джим встал на задние лапы и вытер об нее передние. Она даже не успела отстраниться, потому что смотрела на Андрея и его вид ее поразил. Он был одет в ее рубашку и джинсы, за которыми она собиралась зайти. На ее груди появились отчетливые, черные оттиски собачьих лап. Светлое, праздничное платье было испорчено.
- Джим! – заорал Андрей.
Но Джим даже не обернулся. Вместо этого на крик прибежала Сильва, втиснулась между ног Ксении и стала снизу омахивать ее хвостом и кусать Джима. Она не терпела измен.
- Джим, перестань – визжала Ксения, безуспешно пытаясь оттолкнуть от себя собаку.
- Джим! – еще раз с угрозой закричал Андрей. И опять толкнул вертушку, но запоры не пали. Андрей попытался испепелить вахтера взглядом, вместе с решеткой, но у него не получилось, вахтер не дрогнул, тогда он развернулся и пошел по аллее прочь.
- Андрей, Андрей, подождите! – кричала Ксения. Но Андрей только отмахнулся рукой. Все кончено. Все напрасно. И встреча, о которой он так долго мечтал, испорчена и провалена. Его даже не пустили.
Ксения не побежала за ним. Да если бы и побежала, не догнала.
- Андрей, - еще раз долетел ее голос. - Значит, она все смотрит мне вслед – думал Андрей, смотрит на мое посмешище.
И его охватило единственное желание – убраться как можно быстрее с глаз долой и вообще сгинуть поскорей.
Андрей дошел до шоссе и повернул налево. Улицы, совсем недавно полные толп отдыхающих, были непривычно пустынны. Он остановился на мостике через высохший ручей. Теперь всегда сухой овраг был до краев полон бешеным, грязевым потоком. Эта угрожающе рычащая, неожиданно объявившаяся, мутная речка совпала с его внутренним состоянием и он, перевесившись через перильца, неотрывно и жадно стал смотреть на нее.
Если бы поток просто быстро бежал. Если бы вода, пусть намного грязнее, чем бывает в ванной, быстро текла себе вниз, как это обычно у нее бывает. Но нет. Вода совсем не стекала вниз, она клокотала, брызгалась, вспенивалась. И некоторые брызги вылетали из потока высоко вверх, словно пытаясь облизать и испачкать своими грязным языком его кеды. Андрей как загипнотизированный смотрел вниз. В одном месте вода постоянно закручивалась в водоворот и исторгала из себя пену. Пена крутилась, осаживалась на берег, а внутри ее непрерывно что-то клокотало, взбивая пену еще круче, еще сильнее, словно стиральная машина.
В другом месте из коричневой воды постоянно поднимался и брызгался белый гребешок. Иногда он исчезал под особенно яростным наплывом грязи, но никогда не сдавался и вновь выбивался вверх своим белым, победным знаменем.
- Нее-е-ет. В жизни не все так просто – подумал Андрей. Даже у природы, такой разумной и всегда упорядоченной всякими законами, типа мирового тяготения, бывает много беспорядочного, абсурдного и бестолкового.
Дождь давно прошел, а речка под ногами никак не успокоится. И сколько же надо воды, чтобы собралась и потекла такая неукротимая река? Вся эта грязь течет в море. И сколько надо морю, чтобы очистить все эти реки грязи? И сколько надо собрать воды со всей степи, чтобы потекла такая бурная река? И сколько надо ждать и смотреть на эту речку, чтобы она протекла и опять высохла? Наверное, теперь до следующего лета.
Но я так долго не буду стоять, - вполне серьезно ответил на свои мысли Андрей. Сам он полностью очистился от переполнявшего его мутного потока самолюбия.
Он оторвался от переживания потока с трудом, но оторвался с совершенно очищенными и даже я бы сказал, просветленными мозгами. Словно в прачечной отмыл их. И тогда он вспомнил.
- Она же звала меня! Трижды! Какой я олух. Даже не обернулся. А она кричала.
Наконец вернулись собаки, мокрые и грязные. Они свесили свои алые языки и тяжело дышали, вытирая бока о джинсы Андрея. – Они все это время с ней были, - подумал Андрей. Он еще не успел додумать это, как ноги сами понесли его в обратном направлении.
Сначала заглянул на телефонную станцию, в этот человеческий невод, может быть она пошла звонить, но на этот раз знакомых не обнаружил. Даже заглянул в будки, но и там разговаривали незнакомые.
И опять направился по той же аллее, по растрескавшемуся асфальту, не представляя и не загадывая, как откроет турникет. Но турникет вращался свободно, когда он подошел к нему, но почему-то в другую сторону. То ли люди прошли, то ли ветер качнул его, и выпустил на свободу, и никаких стражей в будке.
Андрей вошел в парк, где он никогда не бывал. На высокой клумбе зелеными морскими камешками, которые иногда называют голыши, было крупно выложено:
«Улыбнись! Ты в раю!»
Девушка с кувшином в райских кущах
Смуглая кожа Ксении на самом деле отливала агатом, полные губы были еще темнее кожи, а глаза напоминали глаза газели или джейрана, не помню, кто там у них на юге водится, и тоже светились агатами. Ее отец происходил из таджикского царского рода, а дедушка, действительно, занимал митрополичью кафедру и возглавлял отдел Патриархии. Она только сегодня приехала с отцом в Дом творчества. Ее отец секретарь писательской организации получил путевку сразу на три месяца.
Всем было известно, что у Ксении есть жених. И все знали, что он сейчас в Париже, и работает в посольстве. И что скоро Ксения уезжает к нему и там будет свадьба.
Она собиралась зайти к Марии Николаевне, за своими вещами, которые всегда оставляла у нее на зиму. И неожиданно встретив растерянного Андрея в своих джинсах и рубашке, в которых он напоминал Пьеро после драки с Арлекином, который оторвал ему рукава и вытянул из них руки и ноги, она так удивилась, что даже не смогла засмеяться. И сейчас, замачивая испачканное Джимом платье в Ариэле, она смеялась. Смеялась, снимая и трусики, и лифчик, потому что и до них добрался Джим и на них обнаружились пятна глины.
Ей нравился Андрей, но он был настолько смешным и нелепым во всех своих проявлениях во всех поступках, что она вообще не представляла, как с ним можно нормально общаться. Он то смешил всех, то пугал. Объяснить все это не получалось даже тем, что он поэт. За поэта его никто не считал, да и сам он не настаивал никогда и не делал из себя поэта.
Длинная тощая шея, которой любой воротник был велик, огромные голубые глаза, которые он беспрестанно таращил на нее. Длинные тощие руки, без признаков бицепсов, или что там полагается мужчинам. Все это не могло ее не смешить. И сейчас, вспоминая его нелепую раздосадованную фигуру, убегающую от нее, она опять рассмеялась. Тем более, как оказалось, турникет был открыт, он только собирался вертеть его в другую сторону. И оттого так рассердился на вахтера и на сам турникет, который ему не поддавался. А потом и на Джима.
- Вот и первое приключение, подумала Ксюша, – как хорошо, что я приехала, убежав на месяц из скучного института. Того и гляди, на картошку всех пошлют. А я здесь. У меня вообще бюллетень. Действительно, в здешнем медпункте знакомые врачи обещали дать ей какую-то справку. Да и отец поможет.
Она стала поливать на грудь теплую воду из кувшина, вода потекла вниз, приятно щекоча тело. Ее соски торчали вверх темными острыми гранатами, они были еще темнее кожи. И тут она ощутила на себе чей-то взгляд. Обернувшись, она увидела Андрея, который, наверное, уже долго удивленно, через незакрытую лоджию первого этажа во все глаза рассматривал, как она моется.
Ксения так и застыла с кувшином в руке. Андрей тоже не знал, что делать и беззастенчиво пялился на внезапно открывшийся ему агат.
Лоджия совсем невысоко возвышалась над землей. Ксения так и стояла с кувшином на плече, но из носика уже перестала литься теплая вода на ее грудь. Ее влажная кожа сверкала. Они находились так близко друг от друга, что можно было разговаривать не повышая голоса.
- Ты надел мою рубашку и мои джинсы! – не повышая голоса, сказала ему Ксюша, глядя прямо в глаза. И задернула шторы.
Поэты
Поэты жили у моря. Поэты любили солнце. Поэты читали стихи. Сначала в мастерской, в доме Поэта, потом, когда умерла вдова – на веранде. Их самиздатские сборники переполняли диван, на котором спала хозяйка, а после ее отъезда – Андрей.
Поэтам нужны были слушатели. В этом все дело. Были поэты и у письмэнников, но им слушатели были не нужны. Им нужны были тиражи. А тиражи давали секретари. И все стремились в секретари. Кому тиражи, кому поклонники. Так разделилась поэзия. Кого хотелось слушать, у того тиражей не было, были только поклонники. Их стихи приходилось переписывать и заучивать наизусть. Остальное хранилось в диванах.
Письменники жили в коттеджах, а поэтам жить было негде, поэтому они валялись на пляже на драгоценной гальке из сердоликов, на травке под кипарисами, и просто в палисадниках. На ночь они заползали в щели под крышами, застрехи, дровяные сараи, или довольствовались пляжными топчанами под открытым небом. Поэты были очень энергичными и часто надоедали, к тому же они недоедали и когда появлялись на веранде, доедали все подчистую. И сухари и даже разгрызали косточки от абрикосов, оставляя после себя горы скорлупок и ни одной крошки.
Собираясь в стаи, они усердно джимболосили сады и виноградники. В других местах – «чимбалосили», но в остатке этого старинного слова, известного еще с серебряного века, являлся и глубокий его смысл: собирать оставшийся на лозах после основного сбора виноград. Можно таким же образом собирать-джимболосить и миндаль и любые другие орехи и фрукты, включая инжир и каштаны. Впрочем, на каштаны и тутовник желающих было мало.
Особенно выделялся поэт по прозвищу Кривой рог. Он был сам из Кривого Рога и бродил возле моря с огромной ватагой сторонников. Нет, он не джимболосил, он крутился, топтался, а потом и лежал целыми днями возле автоматов, выдававших сухое вино. Маленький, толстенький, вечно хмельной, как настоящий сатир. По вечерам он, завывая, читал стихи и завораживал слушателей. Он читал бесконечно долго и много. Его слушали, все больше погружаясь в дословесный, мутный, бесконечный гул. По его воле гул откуда-то являлся и складывался в понятные вроде бы слова, но на самом деле слова эти являлись с постоянно ускользающим смыслом, и они опять уходили и возвращались в гул. От этих стихов только и оставался гул тягучих гласных: А-а-а, у-у-у- и- О…
Он закрывал глаза. Он отхлебывал из чайника, прямо из носика. Скидывал с глаз прядь волос, закидывал голову назад и продолжал свои бесконечные: а-а-а, о-о-0, у-у-у-…
В чайнике, конечно, было вино. Белое, кислое вино из автомата. У этих автоматов, разливающих вино, концентрировались и поэты веранды. Поэты письмэнники пили в своих номерах. Публично им пить было неприлично.
Слушали его так же, как звук тихого морского прибоя, или пение сверчка. Он не обращал внимания, когда о нем забывали. Продолжал читать. Однажды, всей компанией отправились за вином, оставив поэта в одиночестве. Когда вернулись, Кривой рог продолжал читать. Мы, всей гурьбой, тихо хихикая, стали рассаживаться, словно никуда и не уходили. Но вино он почуял и, не открывая глаза, протянул руку за бутылкой. Мы наградили его бурей оваций. Волхв, скиф и прорицатель, вызывающий священный гул. Сверчок лепечет свое, не обращая внимания, слушает его кто-то или нет, и море особо не заботится о слушателях. Шуршит себе по гальке и шуршит все ночи напролет.
Это что, существовали и более удивительные поэты.
Сева из бараков Лианозова сочинял стихи из одного слова. Произносил много раз только одно слово, а перед глазами вставала картина, пульсировала страстями драматургия и вся история рода человеческого проходила перед глазами.
Например, стихотворение из слова «Зима». Наступала зима и она называлась. Потом являлась пауза и возникало уже два подряд слова «зима». Мы ждали, а зима длилась и Сева говорил уже три подряд слова «зима». Мы понимали, что зима лютует. Что наступает пик зимы и ждали уже конца, перелома, но конец не приходил и опять Сева вставлял слова «зима». Потом еще одно. И мы понимали всю безысходность, всю беспросветность жизни. И еще раз, пожимая плечами, словно извиняясь за всю неприкрытую правду жизни, он произносил это слово. И потом, как следует намучив зимой, уже совсем впавшим в тоску слушателям он дарил слово «Весна». Но так небрежно, словно утешал в безнадежной ситуации. «Ну, и потом весна. Но все равно зима», - это так звучало. Поразительно, как такое стихотворение могло возникнуть. На чем оно могло держаться? Только на одном слове, паузах, интонации, мимике, и пожимании плечами. Не просто слово, но весть смысл, вся картина, за этим словом. Можно исписать многие тома о зиме, о пурге, метели, санях и русских печах. Но не сказать так много, так, как именно ты сам мог себе сказать о зиме. Конечно, напечатать такие стихи было немыслимо и даже бесполезно. Кто не слышал чтения, тот никогда не понял бы смысла.
Он так же придумал сочинять стихи из строк известных поэтов. Например:
Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Я цитирую здесь его стихотворение без его ведома и разрешения, не боясь нарушить авторские права. Потому что это же не его строки.
Правда, потом он все же дополнял, спрашивая нас: «Кто написал стихотворение?» И когда кто-то уже первым пытался выкрикнуть светлое имя, он затыкал его: «Я написал стихотворенье». Восторгу не было конца. Казалось, что эти стихи переворачивают мир. И поэты чувствовали себя творцами нового мира. А те, кто внимал им, ощущали себя жителями вновь открытого мира.
У некоторых поэтов были смачные псевдонимы. Например, поэт Аметистов, он тоже пользовался оглушительным успехом у своих поклонников. У него была и Козочка – тоненькая и очаровательная фотомодель и муза. Довершал конфигурацию – роковой треугольник, бывшая муза Аметистова Анна, преследовала Козочку и вызывала ее на дуэль. Стрелялись они только непотребными словами. Аметистов к тому же оказался суицидальным поэтом. От ревности к Козочке он резал себе вены, замачивая свой белоснежный костюм в крови, и два раза поджигал себя у ее дверей, и вместе с дверями, за которыми она скрывалась с очередным любовником. Весь этот непридуманный эпатаж вместе с его поэзией неотразимо воздействовал на поклонников, гарантируя Аметистову непрерывный успех. Даже у письменников Аметистов пользовался успехом. Его приглашали в респектабельные дома. И они являлись с Козочкой, модные и экстравагантные, одетые, словно с подиума кутюрье. У поэта имелись и русые кудри до плеч и бант вместо галстука. И когда он начинал свои вульгаризмы и прозаизмы: «Я ел суп…» Все радостно хохотали от контраста. И оттого, что избежали судьбы, в которой суп становился главным достоянием.
Поэты выстукивали на машинках свои стихи без знаков препинания. С русским языком у поэтов были проблемы. Так чтобы никого не обижать и не шокировать своих школьных, любимых учительниц русского языка, они решали, что лучше вообще не употреблять никакой пунктуации. Чем мы хуже французов? И все-таки, наличие каких-то знаков считалось нужным. Поэтому поэты придумывали себе особые знаки. Кривой Рог приватизировал тире. Он ставил его почти в каждой строчке. Тире у него означало, совсем не то, что в синтаксисе. Тире у него означало продолжение. То есть бесконечность движения. Бесконечность гула.
Аметистов придумал свой знак – точку посередине строчки. Этот абсурдный знак означал метрическую паузу. Означал он так же, что автор не только сам сумасшедший, но и пишущая машинка у него тоже сумасшедшая и ставит несуществующий в раскладе ее клавиатуры знак.
Сева обходился без знаков. Он ограничивался интервалами. Слово «Зима» располагалось на одной строчке, после слова следовали пустые абзацы, потом опять слово.
После еще нескольких абзацев слово повторялось дважды, потом трижды. Все это имитировало интонации и ритм чтения. Но жесты, пожатие плечами, мимику, ничто не может сымитировать, поэтому записи стихотворений Севы были не точны и вообще невозможны. Нет таких нотных или иных значков. Не придуманы еще. Поэтому тот, кто не слышал чтения этих стихов, то никогда не поймет, что означает слово «зима», напечатанное много раз в разных вариантах на разных строчках...
Стихи
Андрей посвящал Ксении стихи. Он писал их всерьез, но получались они смешными. Сначала он обижался, что его искренние стихи вызывают смех. Но потом понял, что обижаться не следует, и делал вид, что специально пишет шуточные стихи с признаниями в любви. Получался не только цикл, а скорее целый новый жанр: Стихи к Ксении.
Первое стихотворение родилось почти случайно. Оно было написано на ее отъезд. Андрей сильно переживал. Отвальная была многолюдной, но слово быстро захватили взрослые и за разговорами совсем забыли, что провожают девушку. Тема, как это часто бывает на Руси, развивалась вокруг дискурса Запад-восток. На этот раз побеждали славянофилы и быстро разгромили сочувствующих Западу. Положение, как всегда, спасала Мария Николаевна, это она вспомнила о Ксюше. И собиралась поднять бокал за нее. И тут не растерялся Андрей.
- А я написал стихотворение на ее отъезд, - признался он. И покровительствуемый Марией Николавной, которая велела установить тишину, он начал.
Мне ксенофобы непонятны.
Все насторожились, предчувствуя продолжение дискуссии, напряглись. Но ошиблись.
Давно я Ксении маньяк.
Такой поворот дискурса от политического в личный, не мог не восхитить. И продолжение шло уже под одобрительный гул:
и Ксенолюб, и, вероятно,
что Ксенодруг
Тут уже зашумели все… И в общем шуме потонул эффектный и двусмысленный финал.
и Ксенофаг!
- Это классический мадригал. Любая девушка из высшего общества в прошлом веке мечтала бы получить такой мадригал в свой альбом. – Заключила Мария Николавна.
- За Ксено-дружбу! – Все стали чокаться с Ксенией.
Отрывки из дневника
Андрей думал о Боге.
Андрей тосковал. Андрей писал стихи. Андрей вел дневник.
«Я думаю, что, если бы я был Богом или если бы Бог на самом деле любил свое творение, как я люблю Ксению, то он бы не стал спрашивать ее ни о чем. Даже если она не любит его, ну совсем как меня. Я бы не стал судить ее, не стал бы упрекать ее, как упрекает человека Бог. Как упрекает совесть. Я бы не упрекнул ее ни в чем. Я бы предоставил ей все, что она хочет. Не требовал бы ни ответной любви, ни покаяния. Ни капли внимания. Не требовал бы даже знания того, что я существую. Навсегда, бесплатно, безвозмездно, и даже инкогнито я бы предоставил ей свободу. И пусть она сидит под своим деревом и читает книгу и смотрит кино и пьет вино и треплет Джима по загривку. А я буду вспоминать о ней и любоваться. Я бы любовался ей вечность. И подглядывал бы из кущи листьев.
Но я не Бог, я никто. И скорее всего, когда-нибудь, я сам забуду о ней. Потому что память моя мала и знания мои ничтожны. И все же. Я знаю ее по имени. Я знаю ее перстень из большого, необработанного граната. Я помню ее бусы. Я помню ее запах. И все же, я тоже бог.
И завтра она улетает.
В мире есть тяжелые вещи, которые трудно перенести, пережить.
Что такое несчастная любовь? А это вместо тюрьмы, вместо войны. Вместо голода, вместо бездомицы. Кто-то лишается дома, а кого-то взаимности в любви. Кого-то посылают на каторгу, а кто-то мучается без любви. Конечно, тот, кто на каторге – смеется страданиям несчастного влюбленного. Считает их ничтожными, глупыми. А тот, кто мучается от несчастной любви, завидует тому, кто на каторге. По крайней мере, самоубийств на почве несчастной любви множество, а вот на каторге никто самовольно не лишает себя жизни. Там все хотят выжить. Выжить, даже если это невозможно. И выживают. Несчастный влюбленный мечтает стать каторжником, лишь бы забыть о ней, о тех мучениях, которые она ему причиняет, каторжник мечтает о воле, даже если воля окажется без любви. Но стоит их поменять местами, исполнить их мечту, как один опять позавидует другому».
Время великих вдов
Разговоры с Марией Николавной Андрей заводил по пути к морю. На веранде поговорить не давали.
- Марья Николавна, а где это было? В мастерской?
- Нет, в столовой.
- Вы жили в доме?
- Я жила в Симферополе, а к морю приезжала, останавливалась у Волошина, или у знакомых.
- А в каком месяце это произошло?
- Я мало что помню. Не придавала никогда этому вечеру особенного значения. Таких вечеров было много.
- С Брюсовым?
- Нет, конечно, с Брюсовым и Белым один вечер такой состоялся. Все пришли посмотреть на Брюсова. Брюсов занимал тогда очень важный пост. От него зависело, кого издавать, каким тиражом, а кого нет.
- Я читал, что он отверг издания книг Хлебникова и Мандельштама. Хлебников умер от голода, спасаясь от голода в деревне, Мандельштам голодал, попал в ссылку, это была долгая, мучительная смерть, растянувшаяся до Владивостока.
- Ну, вот. Наверное, поэтому и народу столько собралось, поглазеть на такую важную фигуру. Попросили читать стихи. Брюсов