из раннего
Не надо думать, что грузчики – обязательно пьяницы и ограниченные люди. Тем более, если они еще по совместительству и студенты.
Работа у грузчика на заводе тяжелая. Это тебе не холодильники или ящики с пивом таскать.
Хотя был у меня друг-старичок, так вот его батюшка, крутой ломовой извозчик, рояли в одиночку таскал на спине. Такова была, говоря по-современному, его специализация. Конечно, использовал ремни особые. Говорил, что одному сподручнее. А это вам любой грузчик скажет: если можешь поднять вещь один, то и тащить одному удобнее, чем, скажем, вдвоем.
На заводе такого нет, на заводе - скучно. Есть норма: двадцать тонн в день на человека. Бывают дни – по десять тонн в день приедет. А бывает, под получку у шоферни – и по тридцать.
Шестьдесят третий год, столько лет прошло, а у меня это всё перед глазами.
Директора заводов – молодые ещё, а войну закончили старшими офицерами. У нас на заводе директор был – бывший командир соединения подводных лодок. Довоенный чемпион по боксу. Он был невысок, но весил не меньше ста кг. Одессит, Марк Михалыч.
На заводе его уважали: он через пару месяцев как пришёл, одному работяге зубы выбил. Тот жену лупил через день, а жена тоже у нас работала, вся синяя на работу приходила. Нехорошо. Марк сказал как-то муженьку:
- Прекрати!
А тот к следующему дню так жену разукрасил, что смотреть страшно. Марку сразу разведка донесла, он вызвал муженька в кабинет. Тот входит в телогрейке, сапогах, а Марк всегда в белейшей рубашке ходил и с черным галстуком – красота, сидит за огромным столом, курит. Вылитый самовар начищенный и приплюснутый сверху. Кабинет – с иголочки, телефонов одних штук пять-шесть на столе.
Марк Михалыч спрашивает спокойно:
- Ты зачем жену побил, я тебе что сказал вчера?
А тот, чудик, хорохорится с похмелюги:
- Не ваше дело. Моя жена. Бил, бью и буду бить.
Марк говорит: "Ну-ну". Встает, дверь кабинета закрывает на ключ. Не спеша. к мужику подходит. Хряк мужика по морде – нокаут. Лежит муженёк, не шевелится. Марк Михалыч повздыхал, сел за стол, бумажки пишет. Мужик задергался, встает, а ноги не держат. Стоит, стенку спиной подпирает, глаза квадратные.
Марк вышел из-за стола, подходит к нему: - Ну что? Будешь бить?
Тот, с ужасом, в крик: - Нет, Марк Михайлович!
И ведь правда, больше не бил…
Потом батя мой отличился – тоже легенда. Он ведь начальником был, приезжал к Марку поруководить, проверить как план идет и по стаканчику-другому пропустить. Марк Михалыч был полковник в отставке, а отец – великий профессионал, инженер. Идут они по заводу, а отец любил все закутки проверить лично, не то что сейчас – начальство из кабинета не вытащишь.
Вот заходят они в котельную – большущая котельная, правда, тогда еще на угле и дровах работала. Я дрова в топку кидал, в джинсах трудился, гляжу, ноги, как будто иголки колют. Что за ерунда! А у меня на джинсах – заклепки, по моде. Раскалились они от жара и ноги мне жгут, как иголочки! Смешно.
Ну вот, пришли они в котельную. Жарко, но чистота, как на подводной лодке и растения зеленые везде, куда не посмотришь – это отец требовал обязательно, чтобы инспектора лишнюю вредность не пришивали. За столом два кочегара сидят, воду пьют из графина. Как отец смекнул, не знаю, но смекнул.
Говорит: - Хочу водички попить! - и наливает себе стакан воды. Выпил.
Улыбается хитро Марку:
- А хорошая у тебя водичка на заводе! Попробуй-ка!- И наливает тому. Марк тоже маханул стаканчик.
Да,- говорит: - Славная!
И пошли себе, спасибо не сказали. А в графине-то чистый спирт был. Ну, конечно, весь завод на следующий день про это знал. А кочегарам даже выговора не сделали! Психологи! Как такое начальство не любить?
Или главный инженер на соседнем заводе был. До войны, видно, плясун был великий, а после – под гитару песни пел высоким щемящим тенором: «Не тревожь, ты меня не тревожь. Фотографий своих не раздаривай. Голубые глаза хороши – только мне приглянулися карие».
А у самого глаза голубые-голубые. У Покрышкина в эскадрильи начинал летать, потом уже своей командовал. «Шустряк» - прозвище его было в авиации, а надо бы: «Везунчик». Он при первом же вылете сбил одного, а другого на аэродром посадил! Сразу дали орден Красного знамени! За первый же бой!
И потом ему везло крепко. Но, когда он уже Героя получил и вся грудь была в орденах, в дивизию пополнение прибыло. И так уж случилось, что когда все лётчики были на задании, один новичок из его эскадрилии забрал карты в штабе, шифры, двух дежурных грохнул и улетел к немцам на трофейном самолете.
Виктор Данилыч мне сам всё это рассказывал, слезу скрывал, думал, я не вижу, что он плачет:
- Прилетел из центра лейтенантик-особист, молоденький, рыжий. Дивизию нашу построил – сам у Знамени стоит. Подзывает командира дивизии, срывает ордена, погоны: "На колени!". Пистолетик к уху приложил – готов! Потом командира полка: "На колени!" Готов! А потом уже меня вызвал. Я иду, ноги деревянные – ну, он погоны, ордена сорвал, Звезду Героя снял – и за Звезду-то эту я жив остался: в штрафбат. А оттуда меня уже мои ребята вытащили через пару недель: языка на меня записали, вроде бы я взял. Я в свою эскадрилью вернулся, еще тринадцать сбил, а тут фриц мне ногу очередью прострелил. Ну и война для меня закончилась.
Вообще-то, Шустряк и на деревянной ноге плясал неплохо – но не так, наверное, как раньше, а вот пел когда под гитару, у нас слезы наворачивались. Главный инженер из него, правда, был никакой, но отец его очень любил, помогал. А когда отец умер, то уже я подоспел, тоже помогал немножко…
Итак, грузчики в восемнадцать лет и по двадцать тонн чураков в день на рыло. А по субботам и в среду вечером учеба: высшая математика, начерталка и прочее. А что такое «чурак?» - не знаете! Чурак – это короткое, от земли до пупа, бревно. Чаще – тонкое, это хорошо. А бывает толстое и сырое, весит под пятьдесят кг. Чураки надо выбросить из кузова лесовоза при помощи стального крючка. Утром – вниз, причем так, чтобы уложились в поленницу. А вечером, когда десятка четыре лесовозов разгрузишь, кидать приходится вверх, потому как все вокруг завалено. А сил уже нет! И скользят чураки вниз под колеса лесовозов, и матерятся водители и мы им в ответ, и лезем под машины вместе, выгребаем чураки из-под колес на пузе.
А Гога, дружок мой, чудной – с ним работать рядом страшно. Милиционер подрабатывать приходил, так у Гоги крюк соскочил с чурака и тому острием в задницу! В больницу забрали дядю – весь завод ржал. У Гоги всегда что-нибудь соскакивает. Он - не простой. В те времена мало кто Осипа Эмильевича или Бориса Леонидовича на память знал – а они для нас с Гогой, как родные были. Но это – после работы, перед сном: вермут с лимоном и стихи. Но это – только с Гогой.
Я с ним проводником ездил в одном вагоне. Гога – дорогое развлечение. Раз, была его смена вечером. Просыпаюсь – чуть с лавки не слетел, кто-то состав тормознул. Гога входит в купешку нашу, молча бросает фуражку проводниковую на пастель, говорит, а он сильно заикался, когда трусил:
- И-и-и-ди, т-т-твоя очередь!
- Как моя очередь! – мне еще спать два часа с лишним. Ну, ладно, оделся, фуражку напялил, она у нас одна на двоих была. Только успел сесть за столик рабочий, бригадир поезда врывается, морда свекольная. Орет:"Я тебя….!...!...!"
Я ему говорю спокойно, как только могу:
- Чего кричите, начальник? – смотрю невинными глазами прямо в его пьяные глазки, а это у меня сильно получается.
Он оседает сразу: - Ты зачем, студент,... так тебя!..., стоп-кран на ходу сдернул?
Я ему: - Тут ошибка какая-то, никто стоп-кран не трогал, зачем мне его трогать? - и смотрю, нежно и не мигая, в его глазенки поросячьи. Ну, он ушел, а потом все-таки лишил нас премии, скотина. Будто-бы за распитие. А сам?
Гога зря стоп-кран сорвал. Пожалел мальчишку, которого за водкой на остановке послал. Тот опоздал и вцепился на ходу в поручни последнего вагона, а дверь-то закрыта. Я в таких случаях просто шел по составу, открывал ключом двери и впускал висящего на подножке бедолагу. Ничего страшного, сорваться он никак не может, потому что цепляется за поручни такой хваткой, что гвоздодером не отдерешь. Да и вы бы в такой ситуации, поверьте, провисели бы хоть три часа и ничего, разве что насморк схватили.
Вот так я из-за Гоги остался без премии – но как я на него сердиться могу?
Иногда к нам, грузчикам, приходит директор. Тогда Ароныч, наш бригадир бумажный – потому что сам разгружать не может, стар и чем только не болен, бежит бегом и протирает лавку для Марка Михалыча. Тот, в изумительно белой рубашке и черном галстуке, садится на лавку в нашей курилке под навесом и курит. Мы тоже все курим и смотрим на него с обожанием. Директору это нравится и чтобы уж совсем нас порадовать он строго, по-командирски, говорит: "Почему не подметено?"
И показывает Аронычу на гору щепок и коры на полу.
Ароныч судорожно хватается за метлу.
- И чтобы, быстро! – командует Марк Михалыч, потом добродушно добавляет: - А то я тебе последние зубы выбью!
Все знают, что у Ароныча впереди только три зуба, два сверху, и один снизу, в шахматном порядке. Ароныч метет со страшной скоростью – метлы не видно! Остальные ржут.
Тут Миша Печин придумал неплохое развлечение. Мы чистим крышу от опилок, высота – четыре-пять этажей. Внизу образовывается гора этажа в два высотой. Прыгать в нее сверху одно удовольствие, разбиться – почти невозможно. Но надо следить, чтобы никто не видел – премии лишат точно, а могут и с работы выгнать.
Ароныч нам к этому времени так надоел своим нытьем, что Миша предлагает поставить его на место. И вот мы ждём, когда очкастая голова Ароныча появляется над крышей и начинает обозревать: а не играем ли мы в карты. В это самое время Миша, как бы случайно, толкает меня и я с отчаянным криком подаю вниз. Я падаю на кучу опилок, но Ароныч этого не должен знать! Вот в чем фокус! И, поскольку Ароныч своей шкурой за нас отвечает, он по Мишиному расчёту должен получить легкий инфаркт.
Но Ароныч даже валидол не принимает, он спокойно подходит к краю крыши и грозит вниз, то есть мне, пальцем. Не сработало! Потому что у Ароныча шкура, как у носорога, он сам над нами развлекается, как может. Заставил барабан смесительный чистить от спекшийся фенольной массы. Сам стоит в респираторе, а все равно слезы текут. Там концентрация фенола в сотни раз превышает допустимую, это я вам как специалист говорю. А мы, пацаны, стоим рядком и у первого кувалда в руках. Он делает глубокий вдох, Ароныч открывает люк барабана, первый прыгает вниз и несколько раз бьет по шнеку кувалдой. Теперь фокус в том, чтобы не вдохнуть в барабане ни разу и успеть выскочить наружу живым! Тут уже Ароныч быстро закрывает крышку люка, кувалду берет второй и процесс продолжается дальше. Красота! Зато мы получаем много молока за вредность, несколько пакетов в день и нам, вечно голодным, это хорошее подспорье.
Первую зарплату мы, грузчики, отмечаем в шашлычной на Красногвардейской. В дверях сталкиваюсь с отцом – он вываливается довольный жизнью со своим давним другом, дядей Мишей Меркуловым, директором правительственной мебельной фабрики, которому один раз поставил обалденный фонарь под глазом на глазах моей мамочки в парке ЦДСА.
Наше веселье заканчивается трагически. Мы уже вышли, мы почти ушли от проклятой шашлычной и я, под ручку с Игорьком, напевал ему чего-то из Окуджавы или Визбора. Но тут сзади раздаются какие-то крики, мы оглядываемся и видим, что Миша Печин что-то не поделил с официантами. Помню много беленьких фартучков и один Миша машет между ними длинными своими руками и ногами. Мы не могли не развернуться на помощь, только Слава Свищев не смог – он хитрым образом повис на каком-то поручне у витрины магазина: руки сзади, за поручнем, а сам впереди. И я заметил, что он никак не может сам себя снять с этого поручня, а нам было уже некогда ему помочь.
Милиция подъехала быстро. Мы все сделали ноги, кроме Игоря, который размахивал перед ними удостоверением дружинника и Славы, которого сняли с поручня уже милиционеры. Так вот, Славу за спокойное поведение – отпустили, а Игорю, правдолюбу, дали 15 суток. Он их отбывал в морге. Игорь был невероятный чистоплюй и очень страдал. По просьбе отца его перевели на уборку листьев, там же, в саду туберкулезного диспансера имени Достоевского.
Остальные добрались без потерь до своих домов. Я, правда, потерял пиджак с комсомольским билетом, но мне его быстро вернули (и пиджак и билет!) в райкоме комсомола – на тогдашней ул.Чехова и, причем, без всяких замечаний. Чего ж тут такого – каждый может ненароком пиджак обронить.
А, между прочим, нас с Мишей как-то выкинули из электрички.
История короткая. Едем мы с работы. Наш завод находился на пересечении двух железнодорожных веток и можно было ехать до Перово с Казанского, или до Чухлинки с Курского. Пиво в разлив продавали и там, и там. Но на Чухлинке пиво было получше и поэтому мы ехали на работу до Перово, а с работы – с Чухлинки.
Едем мы, курим в тамбуре. Тамбур просторный и кроме нас в нем дама расфуфыренная с собачонкой, а собачка-то с розовым бантиком на шее. Вдруг из вагона вываливаются два плюгавеньких мужичка в телогрейках, закуривают, на нас внимание не обращают, на даму – тоже, собачка же почему-то их рассмешила. Они дружно становятся на колени и начинают на собачку тявкать. Сами довольны до соплей.
Остановка близко. Дама терпит, собачка терпит, мне тоже неприятно, хотя и забавно, но я терплю – осталось потерпеть минуту какую-то. Но Миша же не может утерпеть, когда можно безнаказанно проявить геройство – он длиной нагой, бац – одному под зад, бац – другому. Не очень сильно, но обидно – они ведь раза в два Мишки постарше. И прикрикнул на них басовито: «Ну вы, козлы. Марш отсюда пока я вам уши не оторвал».
Мужиков как ветром сдуло. Остановка. Дама с собачонкой вышли. Едем дальше. Вдруг двери распахиваются и в тамбур вываливается толпа разношерстных и не то чтобы разозленных, но разгоряченных, что ли, татуированных по блатному поддатых мужиков.
Что такое? Откуда взялись? Тамбур вмиг забит, мы с Мишей прижаты к стенкам. Я чувствую - сейчас бить будут. Чей-то голос кричит: «Вот этот! Этот!».
Я вижу, как могучий кулачина от души прикладывается к Мишиному красивому лицу. И всё, все стоят и пыхтят. Потом чего-то пообсуждали между собой – я не слышал, сердце громко стучало. Но решили, видно, нас на ходу не выбрасывать. Вышвырнули на платформу на следующей остановке.
И что интересно, с одного удара Мишке разбили нос, подбили глаз и сломали ползуба! Физиономия у Миши не велика, но все равно, как сейчас говорит моя внучка, круто!
Вот какие бывали раньше кулаки!..
Не знаю, нравятся ли вам мои воспоминания об утерянном времени - сомневаюсь, поэтому заканчиваю. А правда, сколько их в голове моей сохранилось почему-то! На книгу целую. Но кому они сейчас интересны?