Я не писатель, но выбора нет. Мои мысли рассеиваются.
Я мало что помню. Связанные руки за спиной и белая пустая комната. Одиночная камера – мое любимое место, свобода фантасмагории и рассеянных мыслей. Моя суть в том, что я ничто. У меня нет красок, значит мы обойдемся без черного цвета. Нет инструментов, материала, но из квантов идей я застелю колыбель последующему часу. Одинокие писатели пишут для одиноких читателей – посвящу свою старость прочтению перелетов из каскада твоих граней – всего во мне.
Она с темными длинными густыми и мягкими волосами. Четкая филигранность ломанных линий контура лица с нежным упоением, прожигающих меня, теплым выражением дружелюбной мягкости, глазами. Со строгой талией, плавной грацией кистей, приоткрытыми сладкими губами, и утонченно подобранным имиджем в педантичной манере, она пересекала проезжую зону, направляясь ко мне. Нельзя быть готовым к откровенно комичным поворотам случайностей. На мановение я оробела, и мое тело охолодело, проступила мелкая дрожь по кистям, и теплая испарина проявилась под рубашкой. В мыслях скользнуло резкое «Это твой шанс», но «Что мне сказать, я не знаю, что предпринять». «Упускаю момент» дребезжало в голове и вторилось «Давай, давай». Она с минуту смотрела на меня в упор. Хоть тело мое и сопротивлялось, глаза умоляюще взывали к диалогу. Руки импульсивно совершали сумбурные действия, страх и тревога перекликались с волнением. Она ушла. Конечно, не век же ей застилать пробелами, как мне. Справедливо. Так и должно быть, и не иначе. Только так, и не иначе. «Но вот, что ты могла ей предложить? ничего» - оправдывали мой приговор мои же судьи.
Я помню ее мягкие волосы, насыпью слетевшие на мою сторону подушки. Я хочу умереть в тебе, не дав тебе умереть. Она открывает глаза, и я переворачиваюсь всем телом, издавая тихий вздох, просвистывая воздух меж ноздрей. Она целует меня в высунутое из-под одеяла плечо, и я думаю «Хорошо, что в день нашей встречи, я догнала ее, с приветствующей улыбкой, все-таки решившись в порыве на откровенность». Люблю, растягиваясь, барахтаться в постели, возиться с подушками, заворачиваться в одеяло, съёжившись. Провозиться все утро, сминая простынь, непозволительная роскошь для трудолюбивых пчел. И совершенно никого кроме сов, с впадающими глазами, не волнует, что биологический ритм не соответствует распорядку дня. Как хорошо, когда есть жаворонки, теплые соседи, которые так ласково напоминают об ответственности к малозначимым встречам, рознящихся с тем временем, которое ты проводишь в окружении них, близких в касании взгляда утром. Она проводит по моим волосам, скидывает одеяло, и в прозрачной накидке на голое тело, лосниться ко мне. Я прошу отодвинуться на дистанцию, позволяющей моей тушке перевалить на пол, иначе исход будет противоположным, и мы обе промотаем время в поисках тепла отмерзшим ступням, из-за резонансного контраста открытой форточки и нагретых подушек, которые обволакивают, растворяя минуты в снах.
Она танцует. Люблю когда она танцует и смеется. Внутри клокочет. Она смотрит так обольстительно, сподвигая меня на головокружительные и буйные выпады, ритмично скоординированные с мотивом музыки и нашим страстным притяжением. Движения хаотично сменяются выпадами рук, и ног, головы. Лишь пронизывающий свод глаз не сходит с волнительного напряжения созерцания в упоении напротив. «Плавнее, раслабься, чувствуй, отбрось все удручающие мысли, и поддайся мелодии» -щебечет она мне сквозь мощный поток звуковых дорожек.
Мы смотрим в небо, прохладный ветер прогуливается по поверхности, просвистывая через щели деревянных балок в перегородках, а мы лежим на стертом матрасе в легких футболках, наслаждаясь звучанием природы под покровом ночи.
Кричит, и вновь критика в мой адрес. Доведя себя до рыданий, тем самым, парализует меня. Я стою в жалком онемении в попытках мысленного суицида. Я склоняюсь над ее мокрым лицом, и она с холодным спесивым выражением, отталкивает. Я хватаю ее, и она колотит мою спину, в оглушительном припадке. Ссыпаются безосновательные обвинения бездоказательного следствия. К чему ей сдались эти спектакли? Апофеозом которых послужит захлопнутая дверь, протрусившие ступни, выбегающие из парадной, длительно горький разрыв, и угрызения совести, заточённой в бессмысленные путы силлогизма, растянутой дилеммы. Драматичная развязка ожидается от жертвы, в недоумевающем усмирении, попустительствуя гордыней. Боязнь холодных стен, овеянных одиночеством, печальней кричащего рассудка. Вопиющее недоразумение выплескивать негатив на самых близких, ведь при желании ранить, мы знаем куда бить, задевая тонкие свербящие нити.
Кафель, стекающая по трубе проточная вода капает на мое лицо. Неудобство причиняет лишь ее четкое попадание в переносицу, приходящееся на место разрыва ран перебитого носа. Можно бы было передвинуться, не будь у меня столь инертное состояние. Капли воды перемежаются с кровью, и постепенно лужа подо мной приобретает багровый оттенок. Возможно, тень от раковины, нависшая в полумраке, нагнетает столь пасмурные краски. Дверной звонок раздался в прихожей, скользнув к слуховой раковине. Отвернуть маховики крана обратно или захлебнуться в собственной крови? Первый вариант приходился исключительным минуту назад, поворачивая напор струи изливом к раковине, не просчитав скользкую поверхность кафеля, которая усмирило бренное тело, распластавшееся в изгибах крана, осознавшее, что выбор был всегда.
Бесспорно.
У меня нет средств к существованию, я также неказистой внешности, скитаюсь от бессострадательных господ в поисках пропитания интеллекта. Гласящие истину голосящие в переходах , не видят в тоннелях света. Но ты верно считаешь меня социопатом, и твердишь, что проблема во мне. Жалкое зрелище изгрызать единый организм. Но в цепи были лишние звенья. Поэтому они ликвидируются. И спустившись к рельсам, уверяя себя в удручающих мыслях в единственно верном исходе, покидающим вертеп, я прижалась к насыпи мелких камней щебня и перекладин на земляном полотне, измазавши одежду в смоле , мазуте от смазки болтов и вековой пыли. Подвижной состав истерически изнывал от сигнала гудка, но мое тело уже пристыло, покорно принявшее участь во спасение. Время текло крайне медленно, а ужас нарастал. Сердце изнывало, дыхание перехватывало, и истый атеист переметнулся к иной вере не характерно для себя, перебирая заученное «Отче Наш» с преисполненным страхом в груди. Скрежащий пронизывающий рокот, приближающегося поезда, оглушил, в перепонках доносился звон. Лицо тупилось в рельсовые скрепления, молясь лишь бы не зацепило одежду, волосы, тело при сильном разгоне. Машинист подавал сигнал тревоги приближающейся неминуемой опасности. Поезд громыхал, придавливая шпалы, над головой стала проносится гулом черная лента – надо мной проходил состав в десятки тысяч тонн. На скорости, пыль сметало в глаза и мелкий отлетавший мусор царапал лицо, я закрыла глаза, причитая про себя «Отче Наш». Паника овладела телом, вибрации сгонялись по кровостоку, вскоре оно обмерло, будто душа уносилась с вагонами. Вдоль, не поперек – жизненный урок, отпечатавшийся в памяти буйным сотрясением. Тень поезда сошла с пелены век, он проносился вдаль, а я была не в силах сдвинуться с места. В ошарашенном состоянии, заставив себя контролировать происходящее, я взобралась на платформу. Люди в ужасе роптали мне вслед, и если изначально я старалась не замечать их комментариев, то сейчас их посылы надо мной давлели. Лучше уж удавиться таблетками, их отягчающие обстоятельства состоят из последствий выблевать содержимое и навящивых одурманивающих галлюцинаций, что является не столь ужасающим, чем последствия оглохнуть, поседеть, и неуравновешенного психического состояния, также возможность эпилепсии.