(главы из романа об октябрьских событиях 1993 года)
Глава 17
...Танки били по Белому дому прямой наводкой. Несколько машин - прямо с набережной, а две тупорылые вползли на мост и лупили уже оттуда. Били расчетливо, методично, не распахивая башен, не рискуя ничем, словно бы на учении, стараясь попасть в герб на фронтоне или в башенные часы.
Полчища зевак у моста и возле мэрии, так же извергающей клубы дыма, радостными воплями встречали каждое попадание. Все вели себя так, словно наблюдали салют. Бегали дети. Прогуливали собачек. Торговали пивом и сосисками. А со стороны главного входа, заполняя лестницу, с кольями и железяками стояли добры молодцы.
Лежа у разбитого окна в зале Президиума, генерал Легостаев ошеломленно взирал на все это, убеждая себя, что сейчас ему снится сумасшедший, фантасмагорический сон. Он уже знал, что против них действуют Кантемировская и Таманская дивизии. Знал и о том, что утром Грачев лично осматривал "плацдарм" и выбирал позиции. И вот теперь именно оттуда били по ним танки, строчили БРДМы, торопливо рявкали гранатометы. А мародеры на лестнице ждали сигнала, чтобы дикой ордой ворваться в Дом, и, не щадя никого, убивая и грабя, справить окончательную кровавую тризну. И вот это было самым страшным и гнусным из всего того, чем грозили осаждающие осажденным.
Легостаев скосил глаза вправо, на гостиницу "Украина" и на свой обжитой многоэтажный дом. Три окна его квартиры, выходящие на проспект, как бы улыбнулись ему оттуда. Какое счастье, что там сейчас никого нет и никто из родных не видит, как свои беспощадно и обдуманно убивают своих, все эти годы шедших бок о бок, делающих одно великое дело. Легостаев знал, что просьбы о переговорах снова не дали никаких результатов. Он и сам пытался обращаться к Волкогонову, однако требования Кремля были неизменны: белый флаг, руки вверх и всеобщий выход через третий и двадцатый подъезды. В случае непринятия этих условий начинается штурм с участием погромщиков, изображающих, по замыслу их организаторов, "возмущенные и неудержимые народные массы".
Вновь повернув голову налево, Легостаев увидел, что на Арбате возле мэрии вроде началась очередная потасовка. Да и ублюдков на лестнице уже не оказалось, видимо, их увели куда-то в сторону.
Легостаев высунулся в окно, чтобы получше разглядеть происходящее, но в это время пролетающий по набережной бэтээр полоснул длинной очередью по их этажу. Вадим Витальевич кубарем откатился в простенок, проклиная и придурка-пулеметчика, и его вдохновителей, по приказу которых столь преступно разрушается государственное достояние.
Сколько средств и сил народных ушло на этот дворец! И вот, по прихоти властителей, его уничтожают, надеясь похоронить под обожженными обломками всех сопротивляющихся новой диктатуре. Снова волевое большевистское решение, продолжающее варварскую политику тех, кто с семнадцатого года рушил церкви и соборы, жег усадьбы, насаждая в России свой новый порядок.
Хотя справедливости ради надо признать, что если бы не было разгрома мэрии и безумного похода на телецентр, то власти не решились бы на эту бойню. И уж если быть откровенным до конца, то ведь и Руцкой пытался вызвать авиацию и обрушить бомбовый удар на Кремль...
Ах, временщики, временщики и самозванцы, вечные разорители и губители России!
Легостаев медленно привстал, отряхивая мундир от осколков стекла и налипшего мусора. Люди, сидящие возле стен на полу, смотрели на него так, словно ждали объяснений. Но сказать им было нечего. И он лишь пожал плечами и, пригибаясь, растерянно пряча глаза, пошел к выходу, неожиданно столкнувшись в дверях с запыхавшимся и взволнованным Разумовым.
- Там представители "Альфы" обещают вывезти всех желающих на автобусах в безопасное место! - громко выпалил он, вытирая ладонью свое темное и потное лицо. Камуфляжный комбинезон его был измят и окровавлен, кобура с пистолетом болталась на животе.
-Ты что, ранен? - обеспокоенно уставился на него Легостаев.
- Да нет, - отмахнулся генерал-лейтенант. - Мальчишке-дзержинцу снарядом ногу оторвало... так помогал перетаскивать его подальше от огня... Столько раненых, столько убитых! А медицинской помощи почти никакой... - он зло сплюнул прямо на пол и вышел в коридор вслед за Легостаевым. - Ну, так что, Вадим Витальевич? Начнем выбираться? А там уже как Бог всем на душу положит. Только я этой "Альфе" не очень-то верю, потому что там уже ни Карпухина, ни Зайцева... Мне ребята предложили уйти подземным городом. Этими ходами уже многие воспользовались. Так что, если ты с нами, прошу поторопиться. Потому что времени уже не остается...
- Ну а дальше-то что? - спросил Легостаев. - Заберут нас не на выходе, а у себя дома. Что от этого изменится? Все равно трибунал... А я честью дорожу и бежать не желаю. Так что, прощевай, Федор Корнилович. Жив будешь, зайди к моим, передай поклоны... А теперь не задерживайся, тебя уже зовут!
Разумов оглянулся. От парадной лестницы ему призывно махали незнакомые люди в штатском.
- Да ты что, Вадим Витальевич? Не дури... это не выход! Выберемся... все образуется, я тебе обещаю! Ты же нужен еще армии! И у тебя такие связи... Ну, покаешься, повинишься, мол, затмение нашло...
- На меня, Федор Корнилович, затмение не находило! И я не ради своей шкуры, а ради России, которую распяли, лишили будущего!.. Так что, ты извини, но каяться не собираюсь. А тебе желаю здравствовать и... всяческих благ. Честь имею! - он вскинул руку к виску, но вспомнив, что где-то потерял фуражку, тут же быстро и неловко опустил ее. - Все! Бывай, дорогой... не поминай лихом!
- Зря ты, зря, - растерянно забормотал Разумов и, оглянувшись на людей, которые, не дождавшись его, уже уходили, переступил с ноги на ногу и, махнув рукой и опустив седую голову, побежал вслед за ними.
Легостаев проводил его тяжелым взглядом и вернулся в опустевший зал Президиума. Подойдя к окну, он снова долго и задумчиво смотрел на свой дом, такой родной и такой близкий. Окна его были по-прежнему темны и безжизненны.
"Ну, вот и все, - подумал он. - Дорогие поймут, а время рассудит... Жаль, конечно, что все так нелепо закончилось, но и жить не по совести нет больше сил..."
Вытащив из кармана небольшой бельгийский браунинг, давний подарок любимого деда, он прижал его к груди, закрыл глаза и, стараясь улыбнуться, выстрелил себе в сердце...
...Вход в подвал был открыт, и железная дверь, видимо, выломанная кем-то, висела на двух петлях. Разумов и сопровождающие его офицеры, среди которых один был из Бункерного управления МБ, спустились на второй уровень (ниже было лишь бомбоубежище) и долго блуждали по его переходам, то и дело натыкаясь на таких же бедолаг. Кто-то бился в истерике, кто-то громко ругался, растерявшись в лабиринте бесконечных закоулков.
Офицер из Бункерного специализировался на коммуникациях, проложенных вдоль и поперек под всей столицей. Однако карты у него не было, и он брел наугад, ориентируясь по наитию. Из-за этого до первого известного коллектора они добирались почти целый час. Плутая в потемках, офицер рассказывал о подземных автотрассах, имеющих выезды в Кремль и на Мичуринский проспект. Однако сам, как ни старался, входа в них не обнаружил.
Шли по пояс в бурлящей горячей воде, столь хлорированной, что многие задыхались от испарений. Иногда кто-то падал, захлебываясь и крича, его вытаскивали и дальше волокли на себе. Некоторые паниковали, отказывались идти, умоляя оставить их или убить. Однако остальные, твердо решив выбраться, продолжали свой страшный, непредсказуемый путь.
На "Краснопресненской" у зоопарка выйти не удалось. Там дежурил ОМОН, уже выловивший многих. На Смоленской коллектор тоже охранялся. Оставались Плющиха, Новодевичий монастырь...
Но Разумов, не в состоянии больше двигаться (сказывалось давнее ранение в легкое), попросил, чтобы его выпустили здесь.
Протолкнувшись ползком по трубе к железной лестнице, он поднялся к решетке, на которой стояли, балагуря и похохатывая, двое омоновцев в касках и бронежилетах.
- Э-эй, ребятки, позвольте выйти! - задыхаясь и кашляя, с усилием выкрикнул он.
И солдаты, услышав его голос из подземелья, моментально и радостно отреагировали. Отодвинув тяжелую квадратную решетку, они за шиворот вытащили насквозь промокшего генерала и изумленно уставились на него. Тут же к ним от горящего неподалеку костерка подскочили еще трое подвыпивших патрульных.
- Это что еще за чучело? - засмеялся высокий и веснушчатый сержант, обнажая желтоватые, криво посаженные зубы. - И откуда оно такое явилось?
- Я... я г-генерал-лейтенант Р-разумов, - весь дрожа на пронизывающем холодном ветру, но стараясь соблюдать фасон и достоинство, простучал зубами Разумов. - П-прошу срочно д-доставить меня к ва-ашему к-командованию. У меня и-имеются важные сведения.
-Ну, так мне и докладывай, - ухмыльнулся кривозубый. - Я - командование. Слушаю, товарищ говнорал-лейтенант. Какие еще будут указания? - Депутатов мордовал, полковников калечил, а вот бить генерала еще не доводилось! А ну, братцы, поучим этого изменника! Чтоб навечно запомнил владикавказский ОМОН!
- Да вы что... д-да как вы смеете? - возмутился Разумов. Ему было нехорошо, его тошнило и трясло и от холода, и от волнения, и от лютой ненависти к этой полупьяной распоясавшейся солдатне, безнаказанно глумящейся над боевым генералом. - Я специальный представитель министра обороны! Выполняю ответственное задание! И вы скоро ответите за свое самоуправство! Я вас лично... собственноручно... - он потянулся к кобуре, но тут страшный удар дубинкой по переносице на мгновение лишил его сознания.
Хрустнули хрупкие носовые хрящи, голова запрокинулась, и лицо залилось кровью.
"Сволочи! Они изуродовали меня", - с ужасом подумал он, слыша глухо, как сквозь воду, торжествующий тенорок кривозубого.
- По мне что Грачев, что этот - одна шайка! Все они, суки, сидят на наших шеях! И давить их, тварей, надо, пока есть возможность. Сегодня этих, завтра тех - придет еще времечко!.. А ну, бери его, хлопцы, чтобы больше не вякал!
Новый лютый удар дубинкой по голове опрокинул Федора Корниловича на спину. Он попытался встать, застонал, сопротивляясь, - негоже генералу погибать столь позорно, - но тут сразу с двух сторон - в печень и в селезенку молотнули тяжелые подкованные сапоги. А потом кто-то с разбега вспрыгнул ему на грудь, каблуком ломая ребра и расплющивая диафрагму...
Несколько прохожих, видя эту расправу, потрясенно бросились в разные стороны. А один благообразный, пожилой, бородатенький застыл, вскинув руки к небу и взывая к разуму карателей.
Самый юный солдатик, большеглазый, улыбающийся, тот, что выволакивал генерала за шиворот, развернулся и, прижав автомат к животу, срезал лишнего свидетеля короткой очередью. Затем склонившись над еще дышащим Разумовым, сорвал с него погоны, вынул из кобуры пистолет: "Пригодится на гражданке!" - и, обшарив карманы и не найдя ничего ценного, выразительно взглянул на кривозубого.
- Че с ним делать? Спустим обратно?
- А куда же еще, - хлюпая синим носом, усмехнулся тот. - И того, милосердного, следом за ним...
Подхватив Разумова под мышки, он кивнул "молодым", и они подтащили его к открытому люку. Мгновение - и изуродованное тело генерала провалилось все в тот же глубокий колодец. Спустя минуту еще двое парней сбросили туда же застреленного старика. Затем, задвинув решетку и оглядевшись по сторонам, они, держа автоматы наизготовку, удалились, закуривая на ходу и перекидываясь беззлобными шуточками...
Глава 18
...Белый дом стоял одинокий, закоптелый и страшный. Запах сырой и едкой гари чувствовался даже на расстоянии, и Милов, не в силах вдыхать его, понурился и поспешно пошел прочь. Там и тут бродили какие-то скорбящие люди, некоторые с зажженными свечками в руках. У поверженного креста молился священник. Однако больше было обычных любопытных, вожделенно разглядывающих поверженный российский "рейхстаг".
На центральной лестнице и у некоторых подъездов стояли милицейские патрули, стояли мирно, никого не трогая, но не подпуская близко к зданию. Ветер мел по асфальту опавшие листья, задувал стоящие на земле свечи.И огромные каркающие стаи ворон кружились над Домом и над площадью Свободной России, словно над запущенным черным погостом.
Неожиданно чей-то громкий, уверенный голос заставил Милова оглянуться. Молодой экскурсовод выводил из автобуса группу провинциальных туристов. Вероятно, это были люди с московских вокзалов, пожелавшие в ожидании своих поездов покататься и познакомиться со столицей. Выстроив слушателей полукругом, экскурсовод, с видом полководца, выигравшего сражение, стал рассказывать, как здесь все происходило. Потрясенные туристы открывали рты, приобщаясь к новейшей российской Истории.
Что-то дрогнуло в душе Милова. Ему захотелось усовестить этого развязного пухлощекого молодца, делающего бизнес на страданиях Отечества. А заодно пристыдить и этих наивных, столь доверчиво внимающих ему мужчин и женщин. Но он тут же отказался от этого, понимая, что протест его вызовет лишь отчуждение и насмешки.
"А чего нам не слушать, если деньги уплочены?"
Да, теперь это место, как и все прилегающие к нему дома, переулки, улицы, стадион, вероятно, включено в коммерческие маршруты. И сюда будут водить и возить желающих, лишь бы только интересовались и, главное, платили.
Илья ускорил шаг и спустя некоторое время вышел к Бородинскому мосту. Поднявшись по крутой лестнице, встал у колоннады, украшенной знаменами и панцирями древних легионеров. Неожиданно вспомнились чьи-то давние стихи:
...Путь наших предков, гордых и отважных,
Был неделим в работе и в бою.
Отечества наследники и стражи,
Мы свято верим в Родину свою.
И наших судеб жизненные корни,
как всех грядущих всходов семена,
В родной земле, сухой, корявой, черной,
У Братска,
Бреста
И Бородина...
Что ж, у России в каждом веке было не одно Бородино. А у него, как и у многих его сверстников, полем брани и чести стал Афганистан, объединивший их всех в годы проклятой войны и навсегда разъединивший несколько дней назад. Ветераны Кандагара, Джелал-Абада, Газни, Искаполя, Бай рама, Пули-Хумри теперь стреляли друг в друга. Одни, лежа на броне бэтээров и танков, другие из пылающих окон Белого дома.
"В Афганистане погибло почти четырнадцать тысяч человек, - прошептал Милов, вспомнив увиденную у Булавина еще не обнародованную сводку. - Двадцать три тысячи двести пятьдесят восемь раненых. Четыре с половиной тысячи искалеченных. Двести девяносто три пленных. Ну а сколько же погибло за эти дни?"
Он думал, что после Афганистана никогда больше не услышит лязга гусениц, грохота пушек и треска пулеметов. Он мечтал о том, что не увидит и чужой крови.
Он услышал, увидел и пролил ее сам.
Черное изуродованное здание на набережной ужасало и притягивало к себе взор. Казалось, оно еще дымится и оттуда доносятся крики погибающих. Почему же так непримиримо схлестнулись люди, совсем еще недавно бывшие братьями? Почему разошелся великий народ, разделившись, как в Гражданской, на красных и на белых? Придет ли наконец всеобщее отрезвление, покаяние, прощение, забвение, покой? Кто знает? Кто знает... Должны пройти годы прежде, чем остынет эта боль.
Илья почувствовал, что что-то мешает ему. Вынул руку из кармана с зажатой в ней небольшой квадратной коробочкой. На мягком атласе покоилась, сверкая, Золотая Звезда Героя России. Лента, стилизованная под государственный флаг. Жаркий блеск полированного тяжелого металла.
Вспомнилась формулировка, указанная в Грамоте: "...за высокое мужество и героизм..."
"За высокое мужество..." А во имя чего? Чтобы кто-то исчез, а кто-то остался, продолжая свою политику на крови и на костях поверженных соперников? Правда, если бы победили те, из Белого дома, они наверняка поступили бы так же.
Так к чему были тогда эти страшные жертвы? Что они дадут стране, народу, ему лично? Ну ему, может, что-то и дадут. Хотя вряд ли он когда-нибудь нацепит эту Звездочку. Странно, но, пожалуй, кроме Звезд космонавтов, все остальные омыты кровью. И кровь эта рано или поздно выступает на золоте. Вон ведь Афган дал семьдесят шесть Героев, двадцать шесть из которых стали ими посмертно.
Снова рядом послышались возбужденные голоса. Какой-то субъект, увешанный фотоаппаратами, уговаривал молодую пару сняться на фоне обгоревшего Дома Советов.
- Уверяю вас, получится исторический кадр! Ну, конечно, оплатить его придется подороже. Но потом, когда придет время... Соглашайтесь, господа, всего три тысячи!
"Вот и кровью торгуют, стоя на крови!" - горько подумал Илья. И вдруг, яростно сжав кулаки, подскочил к выбирающим позу для съемки влюбленным.
- А ну прочь отсюда! Пошли, пошли! Не то...
- Да вы что? - запротестовал было фотограф, но, увидев страшно выкатившиеся синие глаза и дергающийся на щеке и на шее багровый шрам, перечеркнутый свежей подсохшей царапиной, испуганно отступил назад и спешно ретировался.
"Так теперь будет долго... Они будут приходить сюда сотнями, тысячами... Их ничто не удержит, как не удержало в тот день, когда отсюда расстреливали засевших... О, мы все виноваты и причастны к этой бойне! Даже те, кто в ней вообще не участвовал...
Жареный петух может невольно клюнуть нас всех очень, очень больно!- неожиданно взорвалось в мозгу... - Черный петух! - тут же поправился Илья. - Черный петух... Год Черного Петуха! И пророчество сбылось. Петушок все же клюнул!.."
Вынув Золотую Звезду из футляра, он перевернул ее, глядя на порядковый номер.
"Ишь ты, удостоился попасть в первую сотню. Среди самых заслуженных и отважных... Вот что значит быть вовремя в нужном месте!.."
Черные тучи неслись над Москвой. Сквозь клочковатые разрывы между ними проглядывало по-весеннему чистое небо. Милов протянул руку над оградой моста, перегнулся через нее и разжал ладонь. Звездочка на мгновение вспыхнула, улетая, и пропала в бегущей мимо воде. Он нагнулся еще ниже, желая услышать всплеск, но ревущий за спиной поток машин заглушал любые звуки.
"Вот и все, - вздохнул Илья. - Пора возвращаться... Сабира скоро выпишут, а Матвей... Матвей...»
Подняв воротник плаща, он еще несколько минут стоял неподвижно, глядя на изуродованное черно-белое здание. Затем швырнул под ноги ненужную коробочку, раздавил ее каблуком и, отбросив в сторону, медленно зашагал вверх, к Смоленской площади…