Осенью в октябре уже было темно в семь часов вечера, как зимою, и хотелось только одного – поскорее уехать отсюда куда-нибудь в Москву, где только и есть настоящая, интересная жизнь, настоящие, а не скучные люди. Но думая об этом в темные вечера, Вырин вспоминал, что теперь у него нет работы, а если бы и была, то получал бы он опять столько, что не хватило бы даже на нормальную пищу, одежду, а не только на билет до Москвы. Тогда он, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей, включал телевизор, но и там почему-то все показывали в фильмах ту же Москву, богатые дома с резными дверями, рекламу дорогих автомобилей, квартиры с евроремонтом, компьютерами, и Вырин тогда ругался, зло выключал телевизор и шел куда-нибудь без цели. Но на улице у магазина было уже пусто, не видно было даже ищущих выпить, а слякоть стояла такая, что старые сапоги Вырина быстро промокали.
Изредка мимо проползали тяжело груженые лесовозы, идти больше в деревне было некуда, кроме как в недавно построенный азербайджанцами бар. Но и там все стоило дорого, опять нужны были деньги, и Вырин понуро брел мимо, глядя на две роскошные иномарки каких-то крутых приезжих, на сырые черные деревья в темноте, на окна старого советского двухэтажного дома, где было видно, как ругаются на кухне два инвалида, муж и жена, жившие вместе.
Приходя в свою избу, Вырин потом долго слушал, как шипит дождь по старой шиферной крыше, а капли бьют о железные подоконники нудно и монотонно: «Зря! Зря! Зря!»
Тогда еще больше хотелось куда-то бежать без оглядки, сломя голову, сесть в автобус, потом в поезд, бросить все: скотину в сарае, старую, черную баню, похожую на сгорбленную старуху, продать и телевизор, и видеомагнитофон, и корову – и ехать куда-нибудь на юг, на Черное море, где, как рассказывал сосед, есть какие-то кипарисы, а вода такая теплая и чистая, как в городской ванне.
А затем наступала долгая ночь, скучная, бессонная, с разными и надоедливыми, как блохи, мыслями: о бедности, о прошлом, о больной жене, которая на него кричала и ругалась, когда он делал что-то не так по дому, о дочке, жившей в городе, тоже бедной, как и он сам – она так мало зарабатывала в каком-то ОАО, что Вырин стеснялся даже заглядывать ей в глаза, когда она редко-редко приезжала.
Утром, опять под дождем, Вырин чинил давно сгнивший забор в огороде, то и дело оббивая с сапог грязь – чтобы не слышать ругани жены на бедность, на непутевость их жизни, на то, что все давно нашли хорошую работу, ездят по командировкам, а он, бестолковый, беспутый, так называла его она, до сих пор никак не мог уволиться со своего гаража.
Заходя в черный предбанник с мешками картошки, Вырин долго курил, следя, как дождевые капли падают и расползаются по черному дереву досок, проложенных между грядками, как вода скучно течет в ржавую железную бочку.
Он намеревался опять идти колоть дрова за деньги к соседке, но вспомнил, что колет неловко, медленно – болели руки, поясница, кажется, приходила старость.
В гараже, откуда он уволился, висела такая же тьма, сырость, как и на улице, старый, неотремонтированный трактор так и стоял на яме, никому не нужный.
В курилке, как и всегда, шел разговор, консервная банка была полна окурков, в щель крыши капала вода, лампочка под потолком горела тускло, освещая промасленную одежду.Серега Тымин, старый шофер, рассказывал, как дорого приходится платить за еду в дорожных кафе, а командировочных выдает начальство мало, затем стали обсуждать, какие оклады получают сами начальники, и Вовка, водитель с «Волги», теперь возивший мелкое начальство, сказал: «У нашего – двести тысяч в месяц». После этого все долго и угрюмо молчали, поплевывая в банку, а Крумин, бывший коммунист, вдруг заявил: « Это вам – не советская власть!» Возразить было нечего. Стали вспоминать старую жизнь, что раньше бензин стоил 7 копеек за литр, а теперь уже -16 рублей, и Вырин, туша сигарету, заметил: «Раньше почти накопил на «Жигуля», деньги пропали при Ельцине,а теперь при таких ценах мне машина вовсе не нужна».
Покурив, Вырин пошел через деревню к своему дому, на окраину. Когда-то он искренне радовался, что купил этот дом – он стоял в самом лесу, под соснами, отдельно ото всех. В окна было видно озеро, теперь уже превратившееся в болото, раньше из окон в просвет сосен было видно, как строят огромный углеперегрузочный комплекс, многие всерьез думали, что после стройки деревня превратится в хороший поселок, а теперь он видел только серые, промокшие на дожде руины с кое-где торчавшей ржавой арматурой: перспективный некогда населенный пункт стал простой деревней. Вырин думал, попивая чай из давно расколотой чашки, что вот, теперь вокруг на много километров – такой же дождь, безлюдье, запустение, от сел и деревень в конце концов остаются только точки на карте, малочисленная молодежь бежит в город, старые советские дома рушатся, старикам же деваться некуда - они доживают там, где привыкли. И Вырин был уверен, что со временем вся Россия станет одними кладбищами, зарастающими травой, осиной, а лет через пятьдесят и от этих кладбищ не останется и следа – все затянет лес, кустарник, и даже памяти никакой о всех, кто тут живет, не будет.
Он часто размышлял об этом, ремонтируя парник, укладывая поленницу, и оттого всякая работа валилась у него из рук: какой же смысл что-то строить и делать там, где никто не собирается жить? И от этого еще больше хотелось уехать, оставить не только хозяйство, но и все эти безлюдные места, и часто Вырин с тоской смотрел на птиц, тянущихся по серому небу на юг, завидуя их свободе и независимости.
Вышла жена из дома, хромая, некрасивая,- она сломала ногу на работе, упав с гнилой лестницы,- в старом, дырявом платье:
- Выпень! Безработный! Сказал, пойдешь делать парник, а сам ворон считаешь! – и выплеснула таз.
Вырин стал забивать ржавые гвозди, купленные по дешевке у алкоголика. Однако гвозди гнулись и ломались, так что стоило большого труда починить забор. Домой идти не хотелось: не было денег уплатить за газ, за свет, и он знал, что жена опять начнет пилить его.
Вырин снял фуфайку, одел старую куртку и побрел по улице, опять без цели, не зная, куда пойти. Несколько мальчишек везли кривую тележку с металлоломом, прокатил, не поздоровавшись, сосед-нефтяник на новой «Волге», пенсионеры переругивались возле почты, ожидая пенсию, несколько раз его звали выпить, он отказался.
Дойдя до библиотеки, нерешительно потоптался у входа – он давно здесь не был. Покурил не спеша, зашел по шаткой, деревянной лестнице в читальный зал. Взял книгу наугад, чтобы только убить время – и увлекся. Попался ему исторический роман какого-то французского писателя о временах Людовика, и Вырин, зачитавшись, даже не заметил, как пролетело несколько часов. В романе подробно описывалась придворная жизнь, даже наряды дам были выписаны до мелочей – и картина минувшего стояла перед глазами, как живая.
Идя домой по тропке мимо ржавых гаражей у болота, Вырин думал о том, как интересно жили в старину во Франции, думал, что таких людей, как в романе, уже давно на свете нигде нет, потом почему-то вспомнил рассказы деда о дореволюционной жизни: «Работать в старину в городе по часам считалось проклятием для человека.» И он думал, что вот теперь все и везде работают по часам, и никто не считает это проклятием, и вся жизнь у людей из-за вечной нехватки времени на что-то иное, светлое, высокое, проходит так, как вот это болото – скучно, серо, как непроточная, давно вонючая вода, где хорошо только одним бессмысленным и радостным, бестолковым лягушкам.
Во сне Вырину почему-то опять виделся королевский двор, балы и позолота, дамы скользили в шелковых декольте по узорным мраморным полам, старинные платья со шлейфами метались там и сям, а посредине стоял почему-то их управляющий, молодой, в дорогом кожаном пиджаке и скороговоркой бормотал, дирижируя: « Денег нет. Денег нет. Денег нет».
Вырин танцевал с продавщицей Валькой, одетой, как и все, то и дело наступая сапогами на ее подол, потом прибежала жена, руки почему-то вымазаны были у нее в вермишели, стала опять кричать, ругаться – и Вырин проснулся.
Из-за туч бледно сиял диск солнца, окна соседних изб тонули в тумане, в нем терялись стволы сосен. Изба Вырина тоже тонула в тумане, мох на бревнах намок, сиял каплями воды. Вырин пошел на рыбалку, взяв несколько удочек и закидушки. По дороге изредка тарахтели мотоциклы, прошелестел джип управляющего, мигая многочисленными огоньками, потом Вырин прошел мимо двухэтажного здания конторы с гнилыми ставнями и рамами: уже шли на работу, некторые здоровались, а Колян, товарищ по работе, сказал: « Правильно сделал, что уволился. За такие деньги пусть трактор пашет, он железный».
На лесной речке в густом тумане терялся протвоположный берег, а там, где должно было быть солнце, светилось большое розовое пятно. Вырин забросил закидушки, следил за поплавками, мечтая о больших щуках, которых можно было бы продать, но клевали одни только мелкие караси, Вырин складывая их в полиэтиленовый пакет, успевал заваривать в котелке чай, чистить картошку для ухи. Сварив уху, медленно черпал алюминиевой ложкой, думая о том, что впервые за много лет, однообразных, похожих друг на друга как вот эти коричневые листья, где нечего было и вспомнить, у него наконец-то появилось время пожить, как человек: размышлять о жизни, о себе, о будущем, читать всякие хорошие книги.
Вот только поговорить об этом было не с кем – в их деревне все жили только мелкими, сегодняшними заботами, не строя никаких планов на будущее, зная, что завтра, через месяц, через год, через десять лет будет все одно и то же – те же огороды, та же картошка, осенью расколка дров, а зимой – все тот же телевизор по вечерам.
Вырин не знал, почему вся жизнь проходит так нелепо, глупо, не оставляя после себя следа на земле. Но он чувствовал и думал: « Всюду, куда все-таки ни поедь, везде – одно и то же. Вся жизнь у людей уходит только на работу, работу, работу, а потом на отдых от нее. Сто раз прав был дед: мы живем хуже проклятых, сами того не замечая».
С этого памятного дня по вечерам, когда жена рано ложилась спать, он все лежал на диване с книгой – только книги отвечали на его вопросы, только они давали какое-то удовлетворение, умиротворяли смуту на душе. И в такие вечера он часто читал «Обломова», который бунтовал против всего строя глупой человеческой жизни - также, как и он, лежа на диване. Сам образ жизни Обломова был самым лучшим способом громко сказать всем о суете, беготне, толкотне и пошлости общества. Но понимали это – совсем немногие. Те, кто не принимал участия в общей скачке за благами, в общей грызне за «место под солнцем», «выживает сильнейший». Только - те, кто был еще не мертв душой, как все остальные – бегущие, прихорашивающиеся, торопящиеся: куда , для кого?
Об этом часто размышлял Вырин, потушив свет, положив книгу на подушку, глядя на звездное небо за окном, на облетевшие черные строчки яблони, на медленное идущее в серебристом море мистическое, нездешнее, вечное лицо луны.
Мысленно Вырин проносился надо всей страной в такие вечера, и что же? Всюду, в панельных пятиэтажках, в кирпичных домах, в городках и селах за наглухо зашторенными окнами по всей огромной стране никто и нигде больше не смотрел ни на луну, ни на звезды, никто уже ни о чем не мечтал – кроме завтрашней работы, отпуска, зарплаты побольше, новых сапог, новой машины. Даже влюбленные – и те сидели в душных, прокуренных барах, плясали в угаре на темных дискотеках, в шумных клубах.
А те, кто еще думал о чем-то ином, о совсем иной, лучшей жизни в радости – были сами по себе, разьединены и временем, и расстоянием, и шумом дня, и разговорами ни о чем.
И Вырин, сидя до полночи у окна, думал в темноте, что, вероятно, и через сто, и через двести лет будет все то же самое: работа, толчея, суета, тщетное, пустое, суматоха, политика, шум теленовостей, борьба каких-то партий, обсуждение законов. Все, что угодно – только не то настоящее, осмысленное, ради чего вообще живет человек на земле, что открывается только в ночи при луне – в этой короткой и такой бессмысленной жизни.
2008 год