Насим так

Насим так
– Насим так, Анатолий Фёдорович! Педсовет. В мире неспокойно, – сказал директор нанайской школы-интерната Александр Фёдорович Дигор. Маленький, с умными азиатскими глазами, он смотрел на меня изучающе.
Учительская школы напоминала большой капитанский мостик, с которого был виден широкий Амур, убегавший в таёжную даль.
«Насим так» позазумевало «Значит так». Директор употреблял эту фразу через слово.
За час до этого я ловил хариуса в одной из ям – небольшом озерце, что блестело на  уступе горной речушки, впадающей в Амур.
– Анатолий Фёдорович, педсовет! – неожиданно вынырнул из кустов нанайский юноша-десятиклассник – гонец Дигора. Я вздрогнул:
– Ну, ты меня напугал: думал, амба! (так нанайцы зовут тигра, которого очень боятся).
Педсовет – важное заседание, и скоро я оказался на «капитанском мостике», где маленький седой директор держал в руках газету «Правду» трёхмесячной давности.
– Да я и сам обеспокоен международной обстановкой, – ответил я, хотя мысленно был готов послать его подальше.
Судьба занесла меня в нанайскую деревню: до этого я работал в другой школе. Было начало лета. Мне как учителю английского было совершенно нечего делать, и я обречённо выслушивал длительные монологи «Насим така», как мысленно я называл директора. Эти наши встречи он именовал педсоветами, и происходили они утром, в обед и вечером, когда у директора была охота ораторствовать.
Хотелось есть – столовая в интернате летом не работала, – а он кормил меня разговорами о политике. Хотя иногда рассказывал и случаи из своей жизни.
– Поймали калугу. Я сел на неё, и ноги, насим так, до земли не достают! – делился он впечатлениями от рыбалки, и глаза его блестели, как у истинного рыбака. Я был так голоден, что был готов проглотить эту громадную калугу.
На сердце стало веселее, когда вышел из учительской и вдохнул свежий ветер с Амура. Лодки, как котята, уткнулись в его пологий левый берег. Рядом на волнах покачивался дебаркадер для судов на подводных крыльях, куда по трапу карабкались жители деревни: подошла «Ракета».
– Осторожно, судно перевернёте! – осаживал капитан пассажиров.
– Может, порыбачим? – неожиданно вынырнул из-за спины тот же самый гонец. Звали его Саша (пока возвращались с речки – подружились).
– А чем?
– Вот закидушка.
Отойдя немного в сторону, я забросил снасть в стремительно бежавший Амур. Неожиданно леска натянулась.
– Есть, – прошептал я, не веря своему счастью: на другом конце закидушки ощущалась невероятная тяжесть.
– Бревно? – предположил я.
– Калуга? – вторил мне мой Дерсу Узала.
– Дзынь! – как струна оборвалась леска. Мечты на ужин были похоронены.
Я пошёл в свою квартиру в учительском доме – единственном на всю деревню (кроме школы) двухэтажном строении, где я обитал с другими: учителем физики и математики со справкой  о том, что он прослушал курс  педагогического института, и учительницей русского языка с точно таким же сертификатом. Наверное, в районо считали их вполне подходящими для нанайской деревни.
Только я зашёл в комнату, где одиноко стояла железная кровать – осталась от солдат – строителей интерната, – как в дверь постучали.
– Анатолий Фёдорович, вы должны принять государственный экзамен по английскому языку в десятом классе! – обратились ко мне несколько мам-нанаек из деревни.
Я так и сел. Всю жизнь кто-то принимал у меня государственные экзамены, а тут я сам стал вершителем судеб.
– Не знаю, – ответил я. – У меня нет полномочий.
На следующее утро я, как Гвидон из сказки Пушкина, бродил по берегу Амура в раздумье, чего бы съесть.
– Анатолий Фёдорович, педсовет! – снова вынырнул из-за плеча Саша.
– Ты меня скоро до трясучки доведёшь своими педсоветами.
Но деваться было некуда: я снова пошёл на «капитанский мостик».
– Надо обязательно провести экзамен! – сказала мне завуч школы-интерната Лидия Фёдоровна – она была правой рукой директора.
Завуч – с метисками это бывает – была такой яркой и красивой, что портрет её висел на видном месте в районо.
– Ладно, – сдался я, поддавшись обаянию начальницы.
Мы стали обсуждать с ней детали предстоящего государственного экзамена, а я искоса поглядывал в окно: там ревнивый муж Лидии Фёдоровны, двухметровый белорус Кудря, ходил, как часовой. Кулаки у него были по ведёрку.
– Как бы этот педсовет не стал для меня последним, – думал я. – Пришибёт же!
Но всё, слава Богу, обошлось…
Настал день экзамена. Я раздал десятиклассникам простенькие книжечки на английском, и настала тишина.
Наверное, они изучали язык до меня с учителями со справками: английского они не знали вообще. Чтобы не огорчать никого, поставил всем «четыре». Только Саша получил «пять»: он выдавил из себя несколько слов, отчасти похожих на английские.
– Анатолий Фёдорович! – постучал он вечером ко мне в комнату.
– Неужели снова педсовет?!
– Нет, – улыбнулся паренёк, – отец осетра прислал.
– Скажи ему спасибо от всего народного образования! – обрадовался я.
Коллеги, что жили со мной в квартире, смотрели на меня голодными глазами: в магазине продавали только хлеб и подушечки. Я не стал их мучить.
– Пир на весь мир! – объявил я.
– Ура! – вскликнули обители квартиры.
Мы сварганили отличную уху и, впервые за моё пребывание в деревне, я был сыт. Мне стало тепло и уютно на белом свете.
– Хорошо всё-таки быть специалистом по английскому языку, – подумал я.
Следующее утро было радостным и весёлым, и я решил пройтись по деревне. Навстречу мне, оживленно разговаривая, попалась группа аборигенов.
– По какому поводу веселье? – спросил я.
– Петька на стройке дома упал со стены и разбился насмерть. Поминать будем, – послышались весёлые голоса.
– Какой жизнерадостный народ. Даже печаль превращают в радость, – подумал я.
На горизонте показался маленький директор. Я нырнул было в переулочек…
– Анатолий Фёдорович! – весело окликнул он меня издалека.
«Неужели снова педсовет?!» – с ужасом подумал я и пошёл ему навстречу нетвёрдыми ногами.
– Иду я, насим так, и не помню, где картуз забыл: у Катьки или у Нинки, – сообщил он мне новость.
У него было две жены: русская, учительница физики, и нанайка-домохозяйка. Так и катался он в женской ласке, как сыр в масле. От обоих у него были дети, и все были круглые отличники.
– Ха-ха-ха! – с усилием посмеялся я и добавил:
– Ну, я пошёл.
– Хорошо, насим так. Но вечером – педсовет: школьники подрались.
Вечерний педсовет напомнил мне картину «Совет в Филях». Было так тихо, что было слышно, как гудели мухи, залетевшие из свинюшника Лидии Фёдоровны.
Дигор говорил еле слышно, как Сталин, но лица драчунов были бледнее мела, когда он объявил им выговор с занесением в личное дело: большой властью обладал этот маленький человек, и все ловили каждое его слово...
– Лодку обокрали! – ворвалась на «капитанский мостик» Лидия Фёдоровна.
Я ожидал очередного «педсовета» и увидел, как из её чёрных восточных очей сыпались искры гнева.
Шум она подняла на всю деревню, и к вечеру все недостающие разъёмы и трубки с двигателя лодки оказались на месте. Потом я узнал, что все, кто бросал лодки на берегу хоть на полчаса, обрекали их на разграбление. Таковы были суровые законы племени.
У меня появился друг – лесничий Василий. Он обретался на втором этаже нашего дома.
– Еду на рыбалку, – сообщил он мне. – Риск большой.
Он смотрел на меня круглыми от страха глазами.
– Возьми меня собой, – попросился я, холодея от собственной храбрости.
Сели в лодку и вышли на тоню.
«Тихо Амур свои волны несёт» – запел я. Величавая река блистала во всём своём великолепии, и было необыкновенно хорошо на душе: я чувствовал себя настоящим браконьером.
Сеть стекала из моих рук в воду, как ручеёк, и растворялась в голубой от неба воде.
– Появится инспекция – сразу отрезай отводы, – велел мне подельник.
Тонкий, как вьюн, Василий достал из ножен громадный тесак, которым можно было убить амбу. В глаза у него прыгала тревога.
– Тра-тах-тах! – разбудила тишину приближающаяся лодка.
– Поймали! Поймали! – запаниковал Василий. – Руби хвосты!
– Ничего мы не поймали, – я медлил, глядя на бледного, как смерть, браконьера: жалко было сети.
Лодка оказалась с туземцами.
– Ну что, поймали чего-нибудь? – спросил меня один из тех, кто поминал Петьку. Он смотрел на нас насмешливо.
– Голяк! – весело ответил я.
Аборигены ловко забросили коротенькую сеть и скоро  удалились. На корме их  лодки  горой серебра блестела только что пойманная рыба.
Слова материализуются: наша длиннющая сеть была пуста, когда мы втащили её в лодку.
– Повезло нанайчатам, – сердито проворчал Василий.
– Просто ловить умеют. Ты о них неуважительно не говори, а то не ровен час.
Расстроенный напарник пропустил мои слова мимо ушей...
– Ваську бьют! – залетела в тот же вечер ко мне в комнату жена бретёра Василина. Толстенькая, с васильковыми глазами, она была в полном отчаянии.
«В жизни всегда есть место подвигу!» – подумал я и ринулся выручать друга…
– Что ты им сказал? – спросила Василина, вытирая с мужниного лица ваткой, смоченной в спирте, следы тумаков. Слезы катились по её румяным, с ямочками, щекам.
– Сказал, что они дураки.
– Сам ты дурак, – сказал я.– Плесни мне огненной воды, Василина: до сих пор сердце колотится. Если бы не выпускники во главе с Сашей, не знаю, чем бы дело кончилось...
– Ко мне мама едет,– объявил однажды утром Вячеслав Петрович – Славик, – учитель физики.
Мама не заставила себя долго ждать: явилась с дебаркадера с клеткой в руке, маленькая и толстенькая, как и её сын.
– Что это у вас? – спросил я у неё.
– Хомячки, не с кем было оставить. Они ушли в свою комнату, из которой доносились вопли Славика – реакция на воспитательные тирады матери.
На деревню опустился вечер. Я сидел на разбитой кухне без света и смотрел из окна на Амур, по которому, как дворцы, освещённые огнями, проплывали речные суда.
– А-а-а! – раздался дикий крик из комнаты Алины Петровны, учительницы русского со справкой об окончанию соостветсвующего факультета педагогического института.
Она выскочила в ночной сорочке в коридор сама не своя. За ней – какой-то угрюмый тип, появившийся неизвестно откуда.
– Что такое? – спросил я лохматого незнакомца.
– Мыши испугалась, – мрачно ответил тип.
Неожиданно дали свет. В кухню забежал пушистый комочек. Алина прижалась к типу и снова заорала:
– А-а-а!
– Не бойся, ласточка. Я эту мышь сейчас пришибу.
Меня осенило:
– Это хомячки!
Вечер прошёл необычно: часа два мы ловили ошалевших от погони хомяков. А утром мама Славика пошла на дебаркадер, чтобы сесть на «Ракету», что шла в город.
– Больше не приезжай, – сказал ей на прощанье сын. – Дай мне пожить самостоятельно.
Пузатенький, с усиками, он напоминал мне большого ребёнка. Да он таким и был.
– Ну вы и напугали вчера Алину своими хомяками, – сказал я, когда он вернулся с берега.
– Да? Я её люблю, – неожиданно признался мне Славик...
Историю с хомяками я рассказ старой одинокой учительнице Полине Львовне.
– Слава любит Алину, – сообщил я ей.
– Правда? Надо их поженить. Будет прекрасная пара – оба чудные.
– Пожалуй, да, – согласился я и представил бессмысленный взгляд учителя физики и всегда мутные глаза Алины.
А Славик, как бы следуя её словам, сам принялся ухаживать за девицей:  лохматый тип скоро навсегда уплыл на «Ракете» в город.
– С вами здесь от скуки с ума сойдёшь, – сказал он мне на прощание.
Свидания проходили под моим окном на лавочке, и луна освещала влюбленных.
– Решил я искупаться, разделся и сел в тазик с водой, а она потекла по всей комнате, – стараясь рассмешить девушку, рассказывал однажды Славик.
Я улыбнулся нелепой позе Славика, представив его в тазике, а Алина фыркнула и ушла в свою комнату.
– Видеть этого идиота не могу, – сказала мне Алина на следующее утро.
Полина Львовна очень расстроилась, что свадьбы не будет, когда во время очередного чая я рассказал о печальном конце любви Славика.
– Придётся тебе жениться на Алине! – решительно сказала мне старушка.
Меня спасло только появление курсанта военного училища – высокого парня с раскосыми глазами. Уроженец деревни, он был неотразим в своём мундире.
– Ха-ха-ха! – дико смеялась лунными вечерами Алина. Её, наверное, смешили остроты курсанта, которых он набрался в училище...
– Анатолий Фёдорович, я в Ленинградский университет поступил! – сказал мне мой друг Саша, появившись после долгого отсутствия.
– Поздравляю, но как ты английский сдал?
– А я по квоте!
Рыба устала прятаться от нас, и после рыбалки мы варили на берегу уху. Было тепло, и волны что-то нашёптывали нам.
– «Учись, мой сын: наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни…», – напутствовал я своего наперсника, когда он садился на белый крылатый корабль «Метеор», чтобы потом лететь в Ленинград...
Остался у меня только один друг – Полина Львовна. Мы по-прежнему гоняли с ней долгими вечерами чаи.
– Кто это? – спросил я однажды, глядя на портрет молодого человека, что как икона висел в углу.
– Мой сын. Восемь лет как уехал, и только в позапрошлом году прислал открытку.
Как величайшую реликвию она достала жёлтый кусочек толстой бумаги и показала мне. Всплакнула. Потом налила мне новую чашку и стала рассказывать истории о деревне на реке, где она состарилась.
После этого печального свидания я задумчиво побрел по деревенской улице.
– Гав-гав, – послышалось сзади. Я резко обернулся, но было поздно: подлая собака тяпнула меня за пятку.
– Ах ты сволочь! – воскликнул я.
Прихрамывая, я явился к участковому врачу – маленькой нанаечке в белом халатике.
– Мне что-нибудь от бешенства! – попросил я.
Она порылась в ящике на столе и дала мне коробочку таблеток. Надеясь на исцеление, я поспешил в своё жилище.
– Что случилось? – спросил меня новый сосед по дому, учитель химии, увидя меня расстроенным. Я показал пилюли.
– Моя жена пьет такие для укрепления костей младенца.
– Наверное, докторша тоже поступила в Ленинградский университет по квоте, – подумал я и собрался умирать.
Но я выжил.
– Анатолий Фёдорович, педсовет! – позвал меня как-то в конце августа другой нанайский юноша, когда я ловил своих любимых хариусов.
Я явился на «капитанский мостик», где уже собралось много народу.
– Насим так, это наш новый учитель английского языка, – представил меня учителям Дигор.
Я улыбнулся и все улыбнулись мне.
– Не взорвёмся, так прорвёмся, – подумал я.
Начинался  мой первый учебный год в нанайской школе-интернате.