Всё-то я вам рассказала. Всё про себя поведала. Ой, да, прям- таки, всё, да не всё, а только то, что сама помню. К сегодняшнему дню, когда я пишу эти строки, прошло восемьдесят два года. И, если бы из моей большой семьи, был жив ещё кто ни будь, он бы рассказал гораздо больше.
Так бы и текла моя жизнь разноцветным колесом, яркой радугой, если бы не некоторые мелкие неприятности.
По какой такой причине мне не нравились тесные помещения, не знаю. Только я боялась бани… Там было всегда темно, даже днём. Единственное окошечко мало свету давало, а мылись всегда по вечерам, то приходилось зажигать лампёшку. По субботам, в жаркой темноте, в пару начиналось дикое, на мой взгляд, действие.
Первым паром в баню шли мужики, отец и сосед Сёма. Часто и Паша драчун приходил. Эти, как мама говорила, мылись с придурью. Им веники свежие подавай, квасу кринку. Ежели летом, дак из колодца ледяной воды в предбанник заносят. Зимой дескать, мужики из пару, да прямо в снег. Не знаю, чё им так приспичило, в снег нырять…? Сама-то я не видела. Люди сказывали. А я ведь тятеньку всегда умней всех считала…
И чё там, в бане, вальяжничать…? Подумай-ка, баре какие…? Ну, за вениками-то, я на баню заскочу, быстренько. А воды девки достанут из колодца, мама баню вытопит… Господа какие, подумашь. Сёма всегда со своим веником. А Пашуха, в кальсонах и курмушке через дорогу перескочит и всё. Не пил бы, и веники и баня, свои были бы. Нет, глотку –то кто заливать будет, язви его.
Кстати, в деревне, не в каждом дворе были свои бани. И часто баню топили по очереди, а мылись две-три семьи. Пару всем хватало. Воду-то рекой не лили. Её надо было с речки на коромысле натаскать.
В бане главное пар. Взрослые на полке хлестали сами себя, или друг друга распаренными берёзовыми вениками. Жар был невыносим.
Зная мое яростное нежелание лезть в этот горячий кошмар, и моё умение убегать, пока тятенька с Сёмой и Пашухой парились, старшие сестрицы пытались догнать меня. Сразу после мужиков, мама перемывала малышню, Шурку, Клавку, Лёльку, и меня.
Последними мылись девки. Те долго мылись, ведь волосы-то густущие, прополощи, попробуй. Тоже, красавицы голожопые, как дорвутся до бани… Вечно девки в бане, дольше всех плескались, и всё чё-то визжали, будто кто их щекотал… Вот охота была…
По этой причине, каждую субботу я сбегала, а за мной устраивался марафон. Желающих меня поймать было пол деревни. Кино, да и только. Только кина у нас тогда не было, это я приврала.
Хотя и бегала я быстрее всех, но противостать целой бегущей и орущей «орде», я все-таки не могла.
Меня ловили и тащили мое худое, и дергающееся тельце, в эту ненавистную баню, как приговорённого агнца.
Мои младший брат, уже вымытый и розовый, как поросёнок, сидел на лавке , завернутый в чистую пелёнку. Сидел, сопел, и хоть бы хны. А чего ему хныкать…? Когда мама освободиться, даст ему, бугаю титьку. А я –то за что маюсь…?
Мама , не долго говоря, ставила меня между колен, крепко прижимала, и, намылив мою спутанную шевелюру, отмывала с неё всю пыль и грязь, заодно с мыслями о моей нелёгкой судьбе.
Вначале я пыталась орать и брыкаться, но силы были не равные, и мыло лезло в рот. Я болталась в маминых руках как сломанная ветка, пока она тёрла, не жалея, мое тельце. Орать уже не хотелось, силы были на исходе.
И как это мама всё угадывала…? Как знала, что я вот-вот помру…? И как раз, в этот момент полного изнеможения, в предбанник заходил тятенька, мама надевала на меня чистую рубашечку, и передавала нас с Шуркой отцу. Он брал нас к себе
под мышки и заносил в дом.
На этом трагедия моей жизни не кончалась.
Начиналось выдёргивание моих рыжих кудрей.
Эти занимались сёстры. Кто пожалеет мою бедную головушку? Правду сказать, сестра Анна тоже любила меня, и всегда старалась расчесывать мои спутанные кудряшки очень осторожно.
Я и сейчас вспоминаю её с грустью, болью, и благодарностью.
Про сестёр я тоже скажу, что помню. Потом.
На то время жили мы , по деревенским понятиям богато. ( Хоть и раскулачены были дед с бабушкой). Из дома никого не выселили, и не всё отобрали, потому, что отец воевал, а у мамы было уже четверо детей. А вот чё отобрали, не знаю. Меня тогда не было. Только помню, мама рассказывала, что пасеку почти всю сожгли, вместе с пчёлами… Жалко пчёл-то.
Был у нас Каурка, две коровы, телушки, овцы, не знаю, сколько. Полный двор кур, гусей.
А сама мама до того, жила в доме отца сиротой, как бы работницей. Она была из бедной семьи, где у бабушки, которую звали Олимпиада Дормидонтовна, были ещё дети, старше мамы. Брат Агап, и сестра Акулина. А мужа у бабушки не было. В те времена такое считалось большим позором.
А так как предполагаемый отец троих детей, был сыном богатого человека из Зырянки, который учился в Петербурге, и на лето приезжал навестить родителей в своем имении, после его отъездов, у красавицы Липки и рождались дети. Говорили люди, что любовь у них была сильная. И не трогали их. Но судьба не дала долго мучиться бабушке. В один год Бог прибрал по причине чахотки, сначала Акулину, потом Агапа. Умерла и Олимпиада, свет-Дормидонтовна. Мне всегда было жаль ее , хотя я ее никогда и не видела. В деревне, на виду у всех, идти по улице с «пузом» Это надо смелость иметь… Поди, стыдно ведь было… До меня еще далеко было.
И осталась младшая девочка, моя мама Пиама круглой сиротой. Мир не без добрых людей. Взяли девочку, мои будущие дед Максим, и бабушка Марфа. Хоть и богато жили, а хлебосольней их на деревне не было. Уже в мою пору к нам вечно народ приходил. Не то, что к Каржовым, к Колькиным родителям. Правда у Кольки отца-то тоже увезли давно. С бабкой парнишка жил. Кто его обстирывать-то будет, да отмывать? Вот он и сопливый всегда бегал.
Году не пожила мама у богатых людей, как приключилась в доме эта холера, болезнь. Говорят, любовь…! Видать, заразная. Сынок младший, Николушка, взял, да и полюбил девчонку- работницу. Ему, шестнадцать лет, ей и четырнадцати нет.
«Женюсь, и все тут…!». Тятенька-то мой заявил отцу. Сказал-
-« Женюсь на Пимке, и всё…! Люблю, дескать шибко…!
Дак и дед Максим был неуступчив. Хоть и хороша Пимка была, дак ведь нищая, почитай. Да и нагулянная. Мать-то её, Липа, не одного парня с ума свела в деревне. Даже из Перевалово приезжал один богатый жених, сватать… Нет, не пошла. Бедная, а не позарилась.
Порода такая, ордынская. «Нашла коса на камень…» Бит был мой тятенька жестоко. Три дня с лавки не вставал. В длинной рубахе, без штанов. Не пикнул даже. Потом в жару метался, бабушка от него не отходила, поила травами, шрамы смазывала. Дед старался в дом не заходить, а мама как серая мышка по углам пряталась, хотя ни в чем виновата не была. Она их побаивалась, этих хозяев. Были мужики небольшого роста, суховатые, рыжие, молчаливые, что отец, что сыновья. В деревне-то говорили, дескать, татарское отродье, а нас, ребятишек так и звали «ордынцами»
Чё бы ни было, а вскоре и поженились, и обвенчались. Вот от такой то, заразной любви шесть девчонок родилось, .да сынок. Жить бы, да радоваться. Да кабы воля своя…