Наш издатель, или шеф, – мужчина со странностями. Ему сильно за пятьдесят, седина уже вполне ударила в бороду (которую он к зиме обычно отпускает), а бес – соответственно – в ребро. У шефа заостренные донкихотские усики и умильный вид; так он пытается произвести впечатление на свою дичь: молодых голодных девиц из социального низа, рыскающих возле дискаунтов в надежде пожрать на халяву или, на худой случай, подобрать с асфальта в людном месте пару-тройку бычков подлиннее.
Простушки ведутся на усы издателя, но берут с него деньги. Это нам достоверно известно, так как время от времени они начинают разыскивать шефа у нас в редакции и Сара Ефимовна быстро раскручивает их на доверительность, не стесняясь в конце разговора сунуть девчонке монету в два евро или початую пачку сигарет.
Обычно шеф учит своих юных весталок играть на гитаре и в шахматы, а выучив – дает от ворот поворот. У него в телефоне имеется черный список, там он может заблокировать любой номер, и у девчонки в мобильнике после этого без конца слышатся длинные гудки.
У меня же самого вид, наоборот, очень скромный, положительный: светлые мягкие волосы, большие залысины, нос картошкой и всё прочее, поэтому шефовы брошенки, недолго думая, принимаются делать намеки мне, а моя врожденная вежливость не позволяет мне строго расставить акценты: так и иду на поводу у малолеток, и вот уже новая история, такая же скучная, как предыдущая, сменяет ее и втягивает меня в чужие судьбы, в диковинные обстоятельства. И деньги! деньги! Куда они их без конца тратят, это новое поколение?
Эту звали по-модному – Люси. Лет двадцати трех, не больше. Пока она была в ванной, я – каюсь! – перерыл всю ее сумочку. И ничего подозрительного не нашел. Даже с именем всё сошлось без вранья – ее действительно звали Люси Шульце.
– Ты орешь как дикая кошка, девочка, – незло укорил я ее, когда она снова появилась в гостиной. – И потом еще спрашиваешь за это плату. Это возмутительно.
– Ну и что? У женщин жизнь сложная.
– Какая ты женщина? Ты еще подросток.
– Тем более у женщин-подростков. Мне каждый месяц нужен новый пуловер. Я не бегаю по секонд-хэндам.
– Раз в месяц... А встречаемся мы раз в неделю, а то и дважды. Я вылечу с тобой в трубу!
– А кремы?! А топики? А слипс?! «Исподнее»... как ты выражаешься. И слипс это только полдела, надо еще и «что-наверх».
– Топик надень наверх! Просто по смыслу...
– Я что же, по-твоему, должна ходить без лифчика? Как чувырла? Мы живем в цивилизованной стране!
– Ты вся... буквально доверху набита предрассудками. Ну почему если без лифчика, то непременно чувырла?
– Баста-баста-баста! – начинает вопить она. – Это не обсуждается!
– Ты что, итальянка? – спрашиваю я строго.
– Нет. С чего ты взял?
– Почему тогда «баста»? И Люси?
– Потому что баста! Забастовка! Я бастую...
Ну что ты на это скажешь... Я развожу руками и даю ей денег. Она тут же складывает губы дудочкой и тянется чмокнуть. Дикость какая-то!
А потом однажды она вдруг к слову выдала: «Ты должен отдавать себе отчет в билатеральных последствиях...»
– Что-что? – переспросил я. – Давай объяснимся!
– Тут нечего объяснять... – Она побросала в сумочку косметику и, вскинув ее на плечо, двинулась в сторону двери.
Я ее не удерживал. Что-то в ее фразе и во всём ее разом изменившемся облике меня насторожило.
После нашей следующей встречи я мигом выскочил на улицу по черной лестнице, впрыгнул в машину и, чертыхаясь, проехал следом за ее автобусом до самой последней остановки, где она наконец вышла. Уже вечерело, так что я неспеша проследовал за ней пару кварталов и вскоре оказался в добротном и очень небедном «зидлунге*». Наконец Люси в тридцати шагах впереди забренчала ключами. Я остановился. Скрипнула прочная решетчатая калитка, и наступила тишина. Я подождал еще минутку, а затем подошел поближе. «Частное владение. Проход запрещен», стояло на желтой казенной табличке, прицепленной к забору возле калитки.
«Вот так девочка...» – проговорил я. И отправился восвояси.
Дома я загрузил в Гугл Люсино фото и ввел ее имя с фамилией. Пару секунд на экране крутилась вертушка, означающая поиск, а потом... потом я покрутил головой и протер глаза, не желая верить написанному. Люси Шульце числилась докторанткой психфака соседнего с Бейценом университета. Еще немного порывшись в сети, я нашел и тему ее работы. Вот она: «Готовность женщины к страданию в свободных отношениях» – как-то так, хотя по-немецки оно звучит суше и строже: по-учёному.
– Ты что творишь? – с порога заорал я на нее, когда она появилась снова. – Кто дал тебе право втравливать меня в твои психоэксперименты? А главное – брать за это деньги.
Надо было видеть, как она изменилась в лице. Откуда что берется... И эта спесь, и неприступный вид, и... с таким видом контролер проверяет билеты в дорогом европейском экспрессе.
– Ты отлично знаешь, дружок... – процедила она. – ...Что деньги брались не за это. В другом месте тебя бы тоже ввели в расход, а так хоть польза была... от этих унылых движений. И кстати, если тебе всё так неприятно... – Она на секунду задумалась. – Короче: я получила грант, год в Америке, я давно об этом мечтала. Через месяц мне надо быть в Штатах, в Денвере. Я привезла тебе тамагочи.
– Что-о-о?! – Я выпучил глаза, не находя слов.
– Тамагочи. Не ожидала, что ты так скоро меня вычислишь. Думала: навру что-нибудь и просто исчезну. А тебе останется тамагочи. Это продвинутая модель, я с ним просидела три полных вечера. Теперь он говорит моим голосом и даже с моими интонациями... Можешь потом перепрограммировать, если не нравится.
И тут... я заметил в глазах ее слезы. А еще через секунду почувствовал, что и сам...
Мы пошмыгали носами, обнялись, она вскинула на плечо свою сумку, и дверь за нею закрылась.
Выпив бренди и наскоро дав ему впитаться, я достал из кармана игрушку на веревочке и нажал сбоку кнопку.
– Помни о билатеральных последствиях... – слегка дребезжащим, но несомненно Люсиным голосом проговорило электронное чудище.
И тут я зашмыгал снова...
*Siedlung – букв. «поселок», в черте города: квартал или небольшой, в несколько кварталов, район единообразной застройки домовладельцев, принадлежащих к какому-л. строительному кооперативу.