Новелла
Шёл человек по своим делам. Жаркий день был в зените, температура за бортом приближалась к средней по больнице. А это означало, что лучше укрыться в тень. Шум машин, мчащихся мимо, казался просто невыносимым. Даже было странно, что люди это терпят. Но ведь и он прежде не обращал на это особого внимания!
По тротуару его обгоняли три барышни в сарафанах, а с ними – мальчишечка в панаме, лет четырёх. Неожиданно несчастный шмель плюхнулся перед ними на асфальт. Одна из троицы рванула к нему, чтобы раздавить бедолагу, хотя остальные, в том числе малыш, просили этого не делать. Но девица всё же не оставила несчастному шансов на спасение.
– Ну и зачем ты его убила? Он тебя трогал? – устало спросил Иосиф.
– Ненавижу их! Противные! – капризно оправдалась та.
– Если бы ты знала, насколько ты сама сейчас противна, – сокрушённо покачал головой Иосиф. – Когда-нибудь тебя раздавят так же. Не в прямом, так в переносном смысле… Запомни мои слова, – почему-то сказал он.
Сказав, подумал: «Зачем это я? У неё же на лице всё написано… Наверно, это омерзительно-капризный голос?! Ах да, малыш. Это было сказано для него. Он не должен стать таким». Мысли с трудом поворачивались в голове. При полном штиле духота окутала город.
Вспомнилась жена. Тогда было такое же душное жаркое лето. Он, окончивший последний выпуск высшего военно-инженерного строительного училища, возводил мосты на востоке страны. И вдруг однажды, словно гром среди ясного неба – отвратительный скандал, с воплями и упрёками по поводу нежелания губить себя в этих зататырках. Она, превратившаяся в разъярённую фурию, и такой же, как сегодня, капризный голос её, требующий невыполнимого при абсолютном нежелании слышать другую сторону.
После того как ураган угас, не получив подпитки, Иосиф замолчал совсем и надолго. Молчал он, когда был развод, молчал, когда слетела звёздочка с погон… Молчание стало обычным его состоянием. А потом были стройки, стройки, стройки. Специалистом он оказался превосходным. А то, что сдержан в разговорах, так это делу не мешало, хотя и не способствовало, конечно, продвижению по службе. Но он этого словно не замечал.
Сослуживцы, почему-то решившие, что одному человеку живётся плохо, пытались его женить. Но Иосиф, бывало, глянет так своими глазищами цвета ультрамарин – и словно пригвоздит к месту. Так что дамы рады были поскорее унести от него ноги, а ребята дали ему кличку Скала – то ли удивляясь его стойкости, то ли завидуя его свободе.
У этой Скалы был обычай: перед началом важного дела сажать дерево, и всегда – какое-нибудь особенное. Это были черешчатые дубы и чёрный ясень, сортовые рябины, серебристые тополя, плакучие ивы, кедровые сосны да белые акации. Если дело начиналось зимой, он сажал в горшочек семена для проращивания, а потом давал саженцу жить на воле, не забывая поливать в засушливую пору. Так что все они состоялись, ибо рука у Иосифа была лёгкая.
Не успели коллеги привыкнуть к этой странности, а тут ещё одна открылась. Застали его как-то в выходной день на лавочке у пруда с томиком стихов Евгения Евтушенко. Оказалось, что Пушкин и Евтушенко его любимые поэты, а из «Евгения Онегина» он много знал наизусть. Поговорили, поохали да на том и успокоились.
Шли годы. После увольнения в запас его позвали в центральный округ строить жилые дома. Как-то раз случилось ему консультировать своих знакомых по организации дренажа и водоотвода на даче. Участок был старый, неухоженный, только недавно купленный и едва расчищенный от зарослей плодовых деревьев. Зато на нём сохранилась старинная дача с мезонином и фасадом в стиле классицизма. И случилось там Иосифу подвернуть ногу, да так, что аж ступить было больно. Хозяева заволновались, предложили обезболивающую мазь и помогли перевязать ногу эластичным бинтом. Потом полезли на чердак, где среди брошенного скарба мелькала вроде бы трость. А через некоторое время вручили её пострадавшему. Трость оказалась тёмно-вишнёвого цвета, с гнутой ручкой, с латунными вставками и гравировкой: «Боржоми 1936 г.». Она была весьма тонкой, элегантной, но прочной. По всей видимости, принадлежала высокому человеку и сделана, кажется, из акации.
Взял её Иосиф и явственно ощутил лёгкий толчок. Рукоятка трости ладно пришлась по его руке.
– Чья такая? – спросил у приятеля.
– Тут жили потомки художника Зильберштейна. Может, его…
Допоздна субботы и весь следующий день Иосиф лазил по участку, замерял его и брал пробы грунта, чертил и рассчитывал, объяснял приятелю технические моменты и выяснял планы на строительство. Всё это время трость надёжно сопровождала его. Нога ещё болела – благо, что левая: у него машина автомат.
Закончив работу, засобирался домой. От предложенных денег отказался, а вот трость с радостью принял. Иосиф не запомнил обратной дороги, хотя, наверно, были обычные воскресные пробки. Добравшись до дома, принял душ, растёр ногу мазью и, жуя яблоко, сел к компу, чтобы узнать всё возможное о Зильберштейне.
Узнал годы жизни Леонида Андреевича и то, что он был учеником Репина и выпускником Петербургской академии художеств, а потом членом товарищества южнорусских художников, возглавляемого Костанди. Известен как прекрасный портретист-график, мастер газетной и журнальной иллюстрации, создавший превосходную галерею портретов партийных и военных лидеров, выдающихся деятелей науки и культуры, передовиков производства. А ещё Леонид Андреевич был превосходным пейзажистом.
Оказалось, что был он знаком с Александром Степановичем Грином, и в РГА литературы и искусства хранятся два письма художника, адресованные Нине Николаевне Грин, жене писателя. В одном из них, от 10 сентября 1961 года, незадолго до своей смерти, он описал три встречи с Александром Степановичем – три коротких воспоминания пожилого человека о прошлом, словно три изящно сделанных маленьких этюда к портрету. Они так и названы автором: «Вместо портрета».
Было время, когда Грин отказался позировать знаменитому художнику, дав понять: «Мне этого не нужно, об этом не стоит говорить». При этом он внимательно и глубоко посмотрел на Леонида Андреевича. А потом тот увидел знакомый взмах руки писателя, фантазёра, философа, которого знал, любил и понимал.
А в фондах Феодосийского музея А. С. Грина, оказывается, хранился каталог выставки работ Зильберштейна, изданный в Москве в 1954 году, к его 70-летнему юбилею и 50-летию творческой деятельности. На нём дарственная надпись жене Грина: «Хорошая Нина Николаевна, посылаю Вам каталог персональной выставки. В нём Вы можете ознакомиться с тематикой, которой я занимался всю жизнь свою в искусстве. Глубоко уважаю, ценю в Вас хорошего человека. Л. Зильберштейн».
На рассвете утомлённо-счастливый Иосиф Андреевич заснул. Оставалось три часа до подъёма, и ему их вполне хватило. Он, как человек военный, всегда был готов к началу дел. Образ жизни вёл весьма аскетичный, не обрастал вещами, одежды имел мало, но добротную и подобранную со вкусом, как и обувь. Был всегда аккуратно подстрижен, свеж и бодр. Собственного угла не имел, да и никогда не желал этого. Жильё обычно снимал рядом с работой. Во время отпусков путешествовал по миру, но никто из знакомых не слышал, чтобы он рассказывал об этом.
Утром Иосиф Андреевич пришёл на работу, хромая и с тростью. С тех пор она стала его визитной карточкой и поводырём по новой для него жизни.
У строителя рабочий день начинается рано, тем более если ты этой работой живёшь и являешься начальством, да и от дома всего двадцать минут пешей прогулки. Поднявшись на восьмой этаж недостроенного дома и подумав про себя: «Вот и зарядочка!», Иосиф застыл в изумлении перед картиной, писаной самой природой на небесах: в шафрановом разливе утреннего тумана всходило солнце, а несколько южнее, подсвеченные косыми лучами, из мглисто-лазоревых небес вырастали розовыми сталагмитами облака…
В выходной Иосиф Андреевич отправился в город. Вернувшись, вынул из багажника машины новенький этюдник, набитый кистями и красками, кипу грунтованных картонов и пакет прочих причиндалов художника. Поднялся к себе, установил на кухне этюдник и, закрепив картон, выдавил краски на палитру, словно это было привычным делом. Он начал писать по памяти этюд той утренней феерии.
Когда через тройку часов этюд был готов, уничтожил его. На небесах это было волшебно, а его работа получилась слащавой. Вкуса Иосифу было не занимать. А трость Зильберштейна своё дело знала! Через неделю, прочитав на досуге несколько пособий по рисунку и живописи, Иосиф Андреевич снова устроился на кухне… И ведь пошло! Вскоре простоять выходной у этюдника либо полистать умную книгу стало потребностью души. Но душа этим не ограничилась. Несколько иным взглядом стал Иосиф смотреть на весь окружающий мир, и на свою работу в том числе.
В прошлом на строительстве мостов, дорог и фортификационных сооружений всё было как-то иначе, нежели здесь, в большом городе. Всё чаще ему приходилось собачиться с прорабами по качеству возводимых домов, приходилось перепроверять работу технадзора. А когда поменялись собственники строительного управления, произошёл случай беспрецедентный для него: по завершении нулевого цикла техдокументация была ещё недосогласована, деньги уже рассеялись, а в качестве строителей были приняты совершенно неквалифицированные люди, прибывшие сюда с советской периферии на заработки.
Даже главный прораб его – тёртый калач – орал страшным матом, но ничего не мог сделать. Рабочие заискивающе улыбались, говоря на плохом русском, что «всё будет хорошо, начальник», и продолжали свой беспредел. По истечении полутора месяцев их со скандалом разогнали, пригрозив выдворением и не заплатив денег. Потом набрали таких же. Всё повторилось. Поняв, что это будет до самой крыши и собственник не желает вникать в опасности такой стройки, Иосиф Андреевич покинул строительное управление.
Как-то утром Иосифу ужасно захотелось выпить чашку какао и съесть булку с маслом. Он когда-то читал, что это был обычный завтрак Зильберштейна перед выходом в Академию художеств, впрочем, и ужин тоже. Вот только к шоколаду Иосиф привыкнуть не смог – не любил он сладкого.
Последнее время всё чаще ловил себя на том, что его мысли зачем-то возвращаются к жизни Леонида Андреевича. К его удивительной встрече с Грином. Словно это он сам, Иосиф, около полуночи, возвращаясь из театра Комиссаржевской, увидел по другую сторону Казанской улицы, что у Невского проспекта, возле ярко-освещённой входной двери ресторана «Доминик» наклонившуюся знакомую фигуру. Это был Грин.
Словно это он обратился к нему со словами: «Александр Степанович, зачем вам стоять под дождём? Если хотите, будете стоять у меня в комнате. Я живу за углом на улице Гоголя, против ресторана “Вена”». На что тот помолчал, а потом взял его под руку и сказал: «Ну что же, пойдём». И они отправились под зонтом. Никого не беспокоя, открыли своим ключом дверь и вошли в комнату. На столе был приготовлен обычный ужин: стакан какао в термосе, французская булка, разрезанная вдоль, смазанная маслом, и рядом – плитка шоколада «Каlе».
Это он, Иосиф, предложил Александру Степановичу съесть его ужин, так как был сыт. Тот отказался и сказал: «Я это оставлю на утро и утром, перед уколом, позавтракаю». Потом он снял один из двух матрасов и подушку с предложенной ему кровати, лёг и тут же заснул со счастливой улыбкой ребёнка.
Утром, в восемь часов, когда зазвонил будильник, его уже не было. Съев завтрак, он ушёл, как обычно, не прощаясь. При ближайшей встрече Грин тепло, ласково улыбнулся и молча пожал руку.
Была середина августа, запоздавшего в этом году лета. Приятель снова пригласил Иосифа к себе на дачу, но теперь уже на шашлыки, устроенные по поводу завершения всех ремонтных работ. Взяв бутылку армянского коньяка, боржоми и первый в этом году арбуз, килограммов на десять, Иосиф отправился ранним субботним утром в путь. Трость и этюдник с парой картонок были с ним. Добрался быстро, минут за сорок. Приятель его, тоже ранняя птичка, был уже на ногах, но всё семейство ещё спало крепким утренним сном.
Выпив на отдельно стоящей кухне по чашке крепкого ароматного чая, полюбовавшись на реставрированный старинный дом и поговорив о том о сём, Иосиф отпросился пойти немного «потыкать кисточкой» на пруду, что всего в пяти минутах от дачи. Утро было ясным, но в воздухе уже пахло дождём. Было как-то грустно, свежо и чисто – на душе, на сердце, в мыслях и августовском воздухе.
Повесив на плечо этюдник и опираясь на тросточку, Иосиф Андреевич отправился на пленэр. У калитки он обернулся к приятелю и, улыбаясь, махнул рукой.
К десяти утра из-за леса выползла клубящаяся чёрная туча и землю сотряс отдалённый разряд грома. Подождав немного, приятель с женой, вооружившись зонтами, решили пойти за Иосифом. Выйдя за околицу, они сразу увидели его на берегу пруда, уже закрывающего этюдник. И тут раздался резкий удар грома и одновременно молния пронзила берег.
Потребовалось некоторое время, чтобы, открыв глаза, прийти в себя. На берегу так и стоял этюдник, возле которого поднимался лёгкий дымок. Ни Иосифа Андреевича, ни одежды его, ни даже трости Зильберштейна там не было!.. Разряд около миллиона вольт и температура порядка тридцати тысяч градусов сделали своё дело.
В небесной канцелярии свою работу знали прекрасно, и планы на жизнь у них там свои. А между тем, когда Грейс оговаривала с лечащим врачом вопрос продления поддержания мужа на аппарате жизнеобеспечения, Хосе начал подавать признаки жизни, которые отразились прежде всего на экране монитора. Думаю, что двенадцать дней её слёз, молитв и постоянного присутствия при муже не прошли даром.
После выписки из госпиталя Хосе не допустили к технической работе в аэропорту. Но благодаря заслугам в организации и строительстве Гибралтарского аэродрома, ему оформили бессрочный пропуск на него. А у них с Грейс, всего полгода назад обретших друг друга, началась новая, счастливая, но, увы, не долгая жизнь. Жизнь, полная любви, романтики, творчества. Жизнь, в которой Хосе словно заново появился на свет и смотрел на мир совсем другими глазами.
Москва, 2017
Фото из интернета