Аннотация к роману:
Действие книги происходит во время Второй Мировой Войны, в одном из сел, волею судьбы оказавшемся на самой линии фронта. Несмотря на объявленную эвакуацию, многие из жителей отказались эвакуироваться. Прошедшие через продразверстку, через раскулачивание, они утрачивают всякую надежду на спасение,им некуда уходить, у них нет другого дома, и они оказываются как бы между молотом и наковальней, где смерть ожидает как по ту, так и по другую сторону.
Предлагаю вниманию читателей первые пять глав произведения, которые планирую выкладывать по одной из расчета один раз в неделю.
На данный момент эта книга выкладывается полностью на ресурсах платной подписки "Целлюлоза" и "Либстейшн".
Приглашаю всех желающих прочесть роман, зарегистрировавшись по ссылкам:
https://zelluloza.ru/register/24914/
https://libst.ru/?ref=3994
Подробную информацию об авторе и его произведениях можно найти на его страничке "В Контакте" по ссылке:
https://vk.com/id313146208
С уважением, Автор.
Глава 4. НОЧЬ ДУШЕВНОЙ И ФИЗИЧЕСКОЙ БОЛИ
Вечером, когда едва зашло солнце, Иван Евдокимов лежал пластом на нетопленной печи, накрывшись одеялом. Спина снова дала знать о себе. То ли он переусердствовал с рубкой дров, то ли сказалось нервное потрясение, вызванное встречей с майором. Так или иначе, но спина разболелась не на шутку, и боль усиливалась с каждой минутой. Порой она становилась настолько невыносимой, что Иван стискивал зубы, чтобы не закричать. Когда он забрался на печь, то едва даже смог вытянуться во весь рост.
Его не пугала мысль о смерти. Собственно, он и остался в этой деревне, чтобы разделить участь всех, кто не пожелал уходить отсюда. Он искал смерти.
Да, он искал смерти, как бы это не фатально и не фарисейски звучало. Иван не считал себя пессимистом. Он считал себя реалистом, а реальность он видел таковой: страна, отрекшаяся от Бога, объявившая ему войну, и предавшая на смерть своего Царя, теперь ввергнута в кровавый хаос. Людская злоба и ненависть делали свое дело. Беспощадно уничтожалось духовенство, истреблялась интеллигенция, искоренялось крестьянство. Все считались врагами народа. Тогда невольно вставал вопрос – кто является самим народом? Кто принадлежал к его числу, если добрая треть всего населения беспощадно вырезалась? Люди боялись друг друга, сосед доносил на соседа. Жизни, как таковой, не было. Было существование. Каждый жил исключительно сегодняшним днем, в ожидании, когда за ним придут, и он станет следующим. Придет ЧК, ГПУ, НКВД, и кого пустят в расход на этот раз.
Это нельзя было назвать жизнью. Точно так же думал и Иван. Он знал, что на нем лежит, и будет пожизненно лежать клеймо сына врага народа. Ведь его отец был священником, а значит, врагом народа. В стране, которая объявила войну Богу, было просто страшно жить. Невозможно. Это была не жизнь, это был ад. И Иван, как человек верующий, прекрасно это осознавал.
Всякому, кто верил в Бога, не было больше места на Руси, которая уже двадцать пять лет, как перестала даже и быть Русью, перестала быть Россией. В ней теперь господствовала советская власть, а значит, власть тьмы.
Иван не питал иллюзий по поводу своей участи. Он был удивлен тем, что дожил до сегодняшнего дня, а не был уничтожен вместе со своим отцом. Для него было очевидным, какая участь постигает всех верующих людей, а сын священника не мог утаить того, что он верит в Бога. Впрочем, верит ли он, или не верит, это уже не имело значения. Сын священника – это клеймо будет лежать на нем всю его жизнь. У него больше не было дома. У него больше не было родины. Ему больше не было места в этой новой стране, новом государстве, которое раньше называлось Российской Империей. Так же, как не было места тем несчастным крестьянам, которые остались в деревне, в ожидании своей смерти. Их отцы, матери, братья – все были объявлены врагами народа. Да и они сами теперь стояли на очереди в списках НКВД, ГПУ, или кто там у них пришел на смену ЧК.
Со стороны Германии тоже шла смерть. О, несомненно, это была Божья кара для отступников и палачей народа. Да только простым, несчастным жертвам не было в том никакой отрады. Смерть была всюду – впереди, и позади. И не было надежды. А вот это уже страшнее любой смерти. Когда нет надежды.
Боль стрельнула с такой силой, что Иван заскрипел зубами. Еще недавно, когда автомат майора был нацелен на него, он испытал страх перед смертью. Хоть он и пытался убедить майора в том, что не боится смерти, это было не так. Страх смерти всегда свойственен человеку. Но сейчас, когда боль буквально сводила его с ума, Иван пожалел о том, что майор не выстрелил. В самом деле, зачем ему жить? Его ничто не держит в этой жизни. У него нет ни родных, ни близких, нет даже дома, если не считать этой халупы, которую он занимает безо всяких прав на это, и которую в любой момент может разворотить взрывом. Так что же ему делать, как быть, если он лишен будущего?
Уехать за границу? Многие интеллигенты так и поступили, поскольку прекрасно осознавали, что в этой стране у них нет будущего. У них отняли родину, и оставаться здесь было бы равносильно смертному приговору. И они выбрали жалкое существование на чужбине. Мог ли и он, Иван, поступить таким образом? Имел ли на это право?
Но, во-первых, являлся ли он интеллигентом? И что вообще означает это слово?
Его отец был священником. Новая власть приравнивает это к интеллигенции. Или что-то в этом роде. Но разве это интеллигенция? Церковь сама относилась негативно к интеллигенции, поскольку та за последнее столетие стала почти полностью атеистической.
Да и какая, впрочем, в этом разница. Главным было то, что Иван не допускал даже мысли о том, что он уедет куда-нибудь на чужбину. Он не мог и помыслить о том, что сможет жить без родины, которой его уже, в сущности, давно лишили.
Но вот допустим, просто допустим, что новая власть оставит его в покое. Не будет преследовать его, не будет видеть в нем врага народа. Просто махнет на него рукой, и скажет; живи, как хочешь, приспосабливайся, как можешь. Разве он сможет приспособиться? Разве он сможет жить, видя в какую пропасть катится его родная страна? Видеть, как вокруг растет и крепнет сатанизм? Видеть, как уничтожаются последние храмы, и как истребляется духовенство? Смотреть на то, как вокруг происходит открытое глумление над Богом, и над христовой верой? В таких условия может жить только предатель, человек, равнодушный к памяти своих предков, и к своей родине. Только безбожник и сатанист может жить в этом аду. Это означает, что человек, в котором сохранилось хоть что-то христианское, не сможет ни создать своей семьи, ни даже просто жениться. Где он найдет такую жену, которая бы разделяла его взгляды? А если и найдет, как он сможет растить детей в таких условиях? Как сможет он научить детей христовой вере, если ему придется отдавать их в советскую школу? Уж там-то их научат совершенно иному. Двум богам служить нельзя. Если его дети будут христианами, то они сами не смогут учиться в богомерзкой советской школе, ведь чтобы закончить ее, им нужно будет отречься от Бога, отречься от Христа. Или, по крайней мере, притвориться, а в душе сохранить веру.
Но это будет уже лицемерие. Говорить одно, а думать совсем другое. Будет ли такая вера верой? Нет, это будет фарисейство, ложь и притворство. По делам их узнаете, что они ученики мои. Если дела будут богомерзкими, то это означает, что и те, кто творят их, являются мерзостью перед Богом. И потом, велик соблазн дьявола. Ребенок, попавший в школу сатаны, не сможет остаться христианином, не сможет остаться с Богом. Ему не будет там житья.
Христианину рядом с сатаной не может быть места.
Боль в спине, которая, казалось бы, начала немного идти на убыль, вдруг вспыхнула с новой силой. Что-то стрельнуло в позвоночнике.
На глазах у Ивана выступили слезы. Он взглянул в окно, и увидел, что там еще не до конца стемнело. Впереди была длинная, бесконечная ночь. Может быть, это и есть ад: ночь, которая никогда не кончится, и день, который никогда не начнется. Конечно, боль когда-нибудь должна будет прекратиться. Это не первый его приступ, и рано или поздно, но боль всегда отпускала. Так должно быть и в этот раз. К утру боль должна утихнуть.
Но, Господи Боже, это означало, что за всю ночь он не сможет сомкнуть глаз. В каком же состоянии он будет завтра?
Боль, страшная, почти непереносимая боль. За что она ему ниспослана, за какие прегрешения? За что? А разве нет на нем грехов, достойных смерти? И что он, собственно, сделал праведного в своей жизни, одно бессмысленное существование. Жизнь в страхе, и в ожидании, а также в накоплении обид и желания воздаяния этим красным палачам, в руках которых находится Россия уже в течение двадцати пяти лет. Да и как он может жить иначе, если вокруг твориться такое? Если нет будущего, и нет надежды. Вся жизнь бессмысленна, и у него нет даже цели, чтобы оправдать свое пустое существование.
Внезапно в дверь постучали. Это был тихий, и нерешительный стук – так обычно стучит женщина, которая пришла тайком, и боится быть замеченной.
Иван, сделав усилие, оторвал голову от подушки. Кто же это может быть в такой поздний час?
- Кто там? – крикнул он, и удивился собственному голосу, настолько тот оказался слабым и срывающимся.
- Это я, Полина, - послышался из-за двери тихий и, как показалось Евдокимову, испуганный голос.
Полина, подумал он, вот уже как нельзя более неудачное время для посещения. Он вовсе не хотел, чтобы она видела его в таком состоянии. Все-таки, мужская гордость давала о себе знать. Да и что, в самом деле, могло привести ее в такой поздний час?
- Что-нибудь случилось? – спросил Иван, боясь пошевелиться, так как это было чревато новой волной боли.
- Нет, нет, ничего не случилось, - поторопилась ответить Полина. – Просто я подумала, что ты, может быть, еще не лег спать, ведь еще нет и девяти.
Нет и девяти?! Иван почувствовал, как его прошибает холодный пот. Нет, этого никак не может быть. Прошла целая вечность. Нет и девяти! Это означало, что ночь еще даже не наступила. Был просто еще поздний вечер.
Господи Боже, как же он переживет эту ночь?
- С тобой все в порядке? – спросила за дверью Полина и, судя по ее голосу, она начинала чувствовать неладное.
Какое уж тут «в порядке», когда такая боль, подумал Иван. Но признаваться в этом Полине он не хотел.
- В порядке, - пересилив себя, солгал Евдокимов.
- Я могу войти?
Иван скрипнул зубами. И что ему делать? Он не мог прогнать ее, но и не хотел, чтобы она видела, в каком он находится состоянии.
- Входи.
Зачем он это сказал? Возможно потому, что подсознательно он понимал, что нуждается в чьей-нибудь помощи.
Дверь со скрипом отворилась, и на пороге, освещенная лунным светом, пробивающимся сквозь разрывы в тучах, показалась Полина.
Евдокимов не запирал дверей. Делал он это вовсе не потому, что никого не боялся, а просто понимал, если за ним придет НКВД, то никакие двери его не спасут. А больше, в общем-то, он никого не опасался.
- Ваня, ты где? – с тревогой спросила Полина, стоя на пороге, и всматриваясь в темноту.
- Я здесь, - отозвался с печи Иван.
- Ты не спишь? Тогда почему ты сидишь в темноте, и не зажигаешь свечу?
Он ничего не ответил.
Полина медленно двинулась к печи и, встав на скамейку, заглянула наверх.
- Ваня, что случилось?
Ее глаза уже несколько привыкли к темноте, и она с трудом разглядела лежащего лицом вниз Ивана.
- Что… что с тобой?
Он понял, что теперь нет смысла скрывать правду.
- Спина.
- У тебя болит спина?
На мгновение показалось, что Полина опешила, таким неожиданным оказалось для нее признание Евдокимова. Затем ее словно прорвало:
- Что же ты сразу не сказал. Где у тебя свеча?
- Там, на столе.
Женщина схватила подсвечник, в котором был свечной огарок.