Закрытые пейзажи. Глава 11. Тому не понять свободы

               

  Через три дня в квартиру Артура отчетливо и требовательно позвонили.
Сам он в эти минуты был отдан на растерзания тем угарным кошмарам, что преследуют человека по ночам в период бесшабашного и накатанного множеством дней прочного запоя. Дело не ограничилось вечером с Рябовым & K°.  Жуткая головная боль на следующее утро вынудила обоих на интенсивную терапию  с помощью вчерашнего аналога (similia similibus curantur ). Одной бутылки, которая чудом оставалась в Митькиной суме, оказалось маловато для полного курса лечения, и молодые люди направились хорошо знакомыми тропами. Примерно через час выяснилось, что восстановленное здоровье в состоянии и не прочь отдать дань почести веселым богам вторично. Действие перенеслось на лоно природы, с девочками, костерком и потугами на «аджарский» шашлык (почему именно аджарский, не смог бы пояснить и тот, кто первый его так окрестил, а кто это был, не могли и вспомнить), который под конец так обгорел, что все пожалели невинно убиенного агнца и скормили угольки парочке бездомных дворняжек, терпеливо дожидавшихся неподалеку своего часа. Хлынувший затем ливень символизировал занавес и окончание второго акта: девицы хором заголосили и, подобрав что смогли, покинули авансцену спортивной трусцой, сопровождаемые наиболее галантными (или голодными) ухажерами. Артур с Митькой себя к таковым не причисляли и посему снова остались вдвоем, мужественно приветствуя небесные хляби и взбадривая себя очередными порциями хванчкары местного разлива, пока не отшибло память. Третьи сутки «нон-стопа» Артур вытягивал уже без животворного Митькиного посредничества – компаньеро ждали работа и семейное отпущение грехов. Поэтому запой стал приобретать элегический оттенок: опять потянуло на природу, только уже без постороннего вмешательства в помыслы, грезы и чаяния. Особенно замечательно было ощущать, как портвейн пробуждает к жизни оцепеневшие после дикой двухдневной попойки сосуды и ткани, расправляет страдающий и ссохшийся мозг навстречу синеве и ослепительному золоту небесной империи, раскинувшей своё безграничье после разгона циклонических туч. Валяясь среди разнотравья околожуковских перелесков, слушая беззаботный посвист и томное гудение пернатых и насекомых, он неторопливо потягивал из горлышка приторный суррогат и погружался в негу растворения и слияния с окружающим миром. В бездеятельном экстазе ему, естественно, начинало казаться, что он способен достичь в живописи небывалого; границы творческих возможностей раздвинулись обширнейшей панорамой, в которой ничего не стоило отыскать множество потрясающих задумок, доселе еще не открытых и не востребованных человечеством. Он не желал думать о том, что это всего лишь праздность одурманенного винными парами душевного тщеславия, вышвыривал из себя мысли о неизбежном похмелье и посталкогольной депрессии, а, следовательно, и временном бездействии, хорошо зная, что примерно столько же времени не в состоянии будет прикоснуться к краскам и бумаге...
  Духовная разрядка с помощью зеленого змия и бесшабашных собутыльников – вещь для людей творческого склада почти такая же полезная, как массаж и баня для спортсмена. По крайней мере Артуру так хотелось думать, когда он сомнамбулически бродил по окрестностям поселка, вдыхая пряные запахи озона и запревшего леса, и вынашивал планы на ближайшее будущее. Проекты один великолепнее другого оттесняли друг друга, как девицы в очереди за недорогой, но престижной косметикой, не давая ему мысленно сосредоточиться на каком-либо из них более цельно, и потому он решил, что по приходе домой непременно запишет в блокнот всё то, что всплыло в голове за этот чудесный пасторально-вдохновенный денёк. Изложит всё на бумаге, чтобы потом не улетучилось вместе с хмелем. И, конечно же, по приходе домой начисто забыл об этом...
...Ему снилось, что он неожиданнейшим образом (впрочем, во сне всё казалось закономерным и логически обоснованным) в составе разношерстной компании, знакомых и незнакомых людей плывет не то в гигантском ковчеге, не то на дрейфующей станции. Цель плавания – поиск исчезнувших картин Шагала (!). Известно только, что похитила их директорша турфирмы «Ассоль» (которую Артур ни во сне, ни наяву в глаза не видывал). Как ни странно, Ирины в личном составе ковчега-станции тоже нету, хотя ее незримое присутствие ощущается во всех уголках сна. Кто руководит экспедицией – тоже непонятно: здесь и Вадим, и Рябов с Пентагоном, и сосед Проконин с незатухающей сигарой в зубах, и тетка Тамара с автоматом «узи» за спиной, и даже единожды увиденная в «Кармен» Леночка в своей искрящейся шубейке (правда, Кости почему-то рядом не оказалось), ослепительная и изящная, как сказочная принцесса. Несмотря на отсутствие командора, мероприятие осуществляется четко и целенаправленно: запеленгован объект погони, и ковчег-станция на всех невидимых парах настигает расхитительниц национального достояния...
Но вот что странно: всё путешествие происходит в сплошной ночи. Понятие времени очень часто во снах непроизвольно абстрагируется, и может казаться, что прошли месяцы, хотя, как утверждают ученые, в реальности увиденные события длятся совсем недолго – всего несколько минут. Но Артур в этом сне уже потерял счет времени; он начинает осознавать, что Солнце как космическое светило давно уже потухло, и вскорости всех ожидает «Каюк-Армагеддон»; теряется весь смысл их поисков, и это как раз почему-то кажется особенно ужасным. Словно в похищенных шагаловских трудах заключается секрет спасения цивилизации, но при этом не остается опять-таки времени на его разгадку – с каждым днем всё холоднее и труднее передвигаться.
...Внезапно раздается странный и раскатистый шум; никто не может понять, откуда он доносится – то ли издалека, то ли изнутри океана. Все в ужасе озираются по сторонам и не сразу замечают встающий на горизонте огромный шар. Только это не Солнце – он гораздо больше в размерах и мертвенно-голубого цвета. Почему-то все догадываются, что это Юпитер (откуда такая уверенность – еще одна загадка), вопреки гравитационным законам сорвавшийся с орбиты и устремившийся в неведомые космические дали. На беду землян, их малюсенькая по сравнению с титаном обитель первой вынуждена испытать на себе гранд-пинок и сотрястись в предсмертной агонии, - вот он, Армагеддон, предсказанный Библией! Гигант приближается, растет на глазах и издает такие шумы, что не слышно собственных истошных воплей... Но что за шумы – не знаешь, как их назвать: грохот? нет... свист? не похоже... треск? опять не то... звон... звон... Звон!..
...Переход из потустороннего в реальное оказался достаточно болезненным. Грудная клетка бешено сотрясалась, пот лил градом, а черепная коробка будто налилась свинцом. Звонок в прихожей (он же шум летевшей на таран планеты-гиганта) раскаливал свинец и норовил прорвать костную оболочку, как жерло потухшего вулкана страстей и помыслов. Артур замычал и перевернулся на спину. Обрывки планеты-гиганта всё еще вспыхивали в глазах голубовато-изумрудными пятнами, в основном слабея, но всякий раз вспыхивая в такт очередному нажиму звонковой кнопки. Нежданный утренний визитёр был на редкость строптивым и уверенным в своих притязаниях на Артурово внимание.
«Скорее всего, Митька с дежурства воротился, с требованием продолжения банкета», — ухмыльнулся сквозь зенитные всполохи перед глазами Артур и, с трудом покинув измятое диванное ложе, побрел открывать дверь. Не разглядев в коридорных полупотёмках посетителя, жестом пригласил зайти. И только в прихожей разобрал, что перед ним его цеховой мастер Иван Данилович Сазонов собственной персоной...
— Хор-рош… — пробормотал тот, разглядывая изрядно помятого запоем и кошмарами Артура, и покачал головой.
Внешность Сазонова была довольно типичной для людей его склада и рода занятий. Высокий, костлявый и жилистый, он являл собой классический образец потомственного старожила путиловско-сормовских рабочих слободок, коего так успешно эксплуатировали в деле при царизме, а в кинематографе – при построении развитого социализма. Землистый цвет лица, крупный нос и глубоко запавшие глаза придавали всему облику суровый аскетизм, что вызывало к нему как со стороны начальства, так и подчиненных одинаковое чувство почтительного уважения, — того самого уважения, что испытываешь при виде умудренного производственным и житейским опытом труженика или вояки, всю жизнь отпахавшего верой и правдой, да только самой этой жизни, по сути, так и не повидавшего. Сазонов уже достиг пенсионного возраста, однако руководство всячески оттягивало его уход на покой и каждый год упрашивало, несмотря на всё обострявшуюся астму, еще самую малость потрудиться во благо родного предприятия. Не мысля себя вне заводских стен, Иван Данилович долго упрашивать себя не заставлял, тем паче что действительно являлся человеком почти незаменимым; несмотря на суровый облик, в душе был достаточно лояльным и редко наказывал за провинности, если таковые у кого-либо из его подчиненных случались.  Несмотря на это, дисциплина в его бригадах держалась на должном уровне: опять-таки из уважения к мастеру все старались не гнать всевозможного брака и не скандалить по любому поводу, что на заводе в целом проявлялось со временем всё чаще. Сазонов же со своей стороны хорошо понимал все проблемы и чаяния простого работяги и на некоторые аморальные деяния подзалетевших если не закрывал глаза, то старался по мере сил выгородить своего человека. Особенно по пятницам, когда уже с обеда начинались тайно спланированные и подогнанные с некую условную колею почти традиционные попойки, нередко заканчивавшиеся в понедельники, в конспиративной рабочей обстановке.
В общем, человек этот старался по возможности не портить крови как себе, так и окружающим. И, тем не менее, его внезапный визит к Артуру сразу же всё объяснял. Он означал крупные неприятности.
— Проходи, Данилыч, — хрипло выдавил из себя Артур и распахнул дверь в комнату. Почти все на заводе старались с Сазоновым фамильярничать, обращаться на «ты», что, впрочем, никак не влияло на уважение к нему. Скорее, выражало неосознанное стремление быть с ним накоротке, по-приятельски.
Пожилой мастер прошел в комнату и медленно присел в кресло. Внимательно огляделся, ни на чём не задерживая взгляда и опять уставился на Артура, опустившегося на диван рядом. Трудно было разобрать, что выражали его потемневшие глаза и поджатые губы – осуждение или грусть. Скорее, и то и другое одновременно.
— Дружок-то твой – заложил тебя, — наконец проговорил Сазонов после тягостного молчания.
— Какой ещё дружок? – хмуро поинтересовался Артур, опустив глаза и теребя уголок простыни, кое-как застеленной спьяну поверх диванного покрывала накануне вечером.
— Ну, какой... Тот, что липовую справку тебе состряпал. Привалов из сборочного...

Вот и всё. Впервые за много лет пошел на оправданный для себя риск – и сразу осечка. Да такая, что теперь уже ничто не поможет – попрут с завода с треском и скандалом, если еще милицию к этому делу не подключат. И отпираться бессмысленно: если бы еще на работу приходил, можно было как-то отмазаться, сказать, что брехня, никакой ксивы не было и в помине, поди докажи, что она существует в природе... Но вот эти четыре дня, пропитые и прогулянные...
— Так сразу и сдал меня? Пришел к начальнику и заявил?
— Нет, конечно. В прошлую пятницу этот шкет попался на проходной – целый моток медной проволоки хотел умакнуть. А тут как раз инспекция из главка соизволила пожаловать – проверяла дисциплину в предвыходной день. Больше дел никаких у этих дармоедов... Ну, взяли нашего салабона за жабры – медь-то нынче в дефиците, почти драгметалл. Тот, само собой, хвост поджал, да со страху всё про вашу аферу и выложил. Чтоб, значит, смягчить наказание. Я, говорит, Балашову липовый больничный за двадцать баксов надыбал, знаю, где такие бумажки пачками проштамповывают... В общем, чтоб как-то отмазать себя, всю эту лавочку на корню подставил. И тебя, и подружку свою, и того эскулапа, что печати с подписями клепал.
«Принц датский... Животное... Такие своей смертью не подыхают... Ну, Гамлетуша, попадись теперь мне на глаза! Я из тебя гуттаперчевого мальчика сделаю...»
— Сегодня какой день недели? – спросил Артур, продолжая теребить бязевую ткань и не глядя Сазонову в глаза.
— Сегодня? Вторник. 27-го мая. Что у тебя за событие, если ты в глубокий штопор винтанул, а?
— Долго рассказывать, Данилыч. Для администрации это уважительной причиной не послужит. Даже если и с липовой ксивой дело замнется, в чём я глубоко сомневаюсь. Сейчас, как я понимаю, главное – уйти с минимальным количеством говна на себе.
 —- Ну, зачем так мрачно... – Иван Данилович откинулся в кресле и положил руки на подлокотники. – Не так уж всё для тебя хреново. Я договорился с Ходорвиловым, что в отделе кадров тебе оформят половину календарного отпуска задним числом. А там – еще с полторы недели можешь культурно отдыхать. – Он покосился на стоявшую в изголовье дивана опорожненную на треть бутылку портвейна (если верить наклейке).
— Понимаете, Данилыч, Ходорвилов – это одно, а вот с Князевым договариваться – всё равно что каменному идолу Есенина читать. Я ведь для него все равно что недобитый троцкист для наркома внутренних дел с полвека назад. И отыграется он на мне на полную катушку. Если не сейчас, то через некоторое время.
— С чего ты это взял? За тобой, кроме этого подзалёта, вроде как ничего не числится. И не таких гвардейцев доводилось из болота вытаскивать.
— Тоже долго объяснять. И противно, кстати. Ладно... – Артур поднялся. – Сейчас приведу себя в порядок, и поедем сдаваться... Вы на чём добрались сюда?
— На своих. Дело привычное. Служебных «козликов» или «волг» для такого дела не приставят.
— Это верно. Хотя... В свое время к людям опальным в этом плане уважения больше оказывали.
— Ты давай не тарахти, а в нормальный вид себя приводи. Оппозиция хр;нова...
Непонятно почему, но Артуру вдруг сделалось совсем легко на душе. Будто груз, придавивший с первых минут прихода Сазонова, оказался изнутри подгнившим и развалился на куски изопревшей трухи. И дело здесь было вовсе не в покровительственном гуманизме старшего мастера и главного инженера...
               

* * *       
— Ну-с... И как долго разрабатывался гениальный план под кодовым названием «Бытовая травма»?
Начальник инструментального цеха Князев, безусловно, имел все права на сарказм и прокурорскую напористость в стремлении как можно скорее вывести на чистую воду и сурово покарать виновника скандала. Он сидел, развалившись в своем рабочем кресле и, вытянув вперед длинные руки, перебирал кончиками пальцев по краю стола, словно пианист, задумавшийся о насущном. Над его головой строго лицезрел Артура прибитый к стене вождь мирового пролетариата в дешевенькой прессованной картонной рамке.
«Что же ты, крокодил, для полного комплекта еще одного вождя в кителе над собой не присобачил, раз такой идейный сторонник мировой революции?» — лениво подумал Артур, сев напротив Князева и закинув ногу на ногу. Сазонов, которого не попросили заняться производством, деликатно пристроился на втором стуле слева от «княжеского трона» — привычном для себя месте, занимаемом в часы летучек и планёрок.
 Сам Артур, выбритый и надушенный, с невыветрившимся хмельком в голове, никак не походил на кающегося грешника за перегородкой. Трудно объяснимый душевный подъем, накативший еще в квартире и не проходивший до сих пор, коварно подталкивал на адекватную интонацию в предстоящем разговоре.
— Вопрос слышали, молодой человек?
— Не глухой. Просто, если стараться отвечать буквально, надо хорошенько порыться в памяти. – Артур с невинными глазами рассматривал, как у начальника разрастается нервный тик; сие явление обычно предшествовало грозе. Однако злорадство, излучаемое «княжескими» очами, вносило непредсказуемость в дальнейшее поведение шефа.
— Ага, стало быть, задумка назревала уже давно, раз память барахлит, — едко заметил Князев.
— Вообще-то да, — тонко улыбнулся Артур. – Кажется, с тех пор, как стал ощущать здесь дискомфорт, связанный с недоверием и всяческими подозрениями в шпионаже и умышленном подрыве трудовой дисциплины.
— Не надо скоморошничать, Балашов! Мы здесь не для того, чтобы сочинять буклеты к новогодней стенгазете. Ты отвечай по существу: с какой целью решил объегорить администрацию завода и устроить внеочередной отпуск? Неужто утомился? Ты ведь, насколько я мог наблюдать, здесь никогда особо не перетруждался. Или я не прав?
— Дело не в трудностях в работе, — возразил Артур. – И не в чьей-то правоте или неправоте. Причина тут такого характера, что даже если я и разложу всё по полочкам, вы с вашей администрацией всё равно не возьмете ее в расчет. Это – сугубо личного характера, и отчитываться перед кем бы то ни было я не собираюсь.
— Ага... Ну, а та мамзель, что сообщила мне по телефону о якобы несчастном случае, — она что, тоже «личного характера» или же переплетается со всей этой историей?
«Так, пора выпускать когти», — решил Артур.
— Мамзелей, — он поднял глаза и в упор глянул начальнику в переносицу, — вы можете улицезреть почти в каждом цехе на лестничных пролетах. Обкурили стены похлеще мужиков. А про КБ и административный корпус и говорить не стоит. И посему прошу не задевать ту, про которую ничего не знаете, своим шершавым языком (у Князева забегали на скулах желваки, а Сазонов предостерегающе закашлялся). Да, она звонила по моей просьбе. Да, ей я всё объяснил, и она в целом одобрила мой план, если, конечно, не считать средства, к которому я прибегнул, — я имею в виду липовый бюллетень. Но это здесь, повторяю, никого не должно касаться.
— Ну конечно, — насмешливо протянул Князев. – Где уж нам, черни заболотной, обсуждать ваши тайные делишки, богема сопливая.
Артур фыркнул. Начиналось представление. Сошка, возомнившая себя императором всея урочища, спрыгнула на сцену Таганки и раздулась, чтобы расквакаться.
— Если бы я причислял себя к богемному сословию, то уж, конечно, не пахал бы тут ради куска хлеба, - спокойно ответил он. – А что касается делишек, то здесь вы немного ближе к истине: мне действительно срочно понадобился документированный отмаз, чтобы на некоторое время сгинуть отсюда. Иначе делишки не удалось бы осуществить – завод отвлекал.
«Только бы Данилыч не вякнул, в каком виде он меня сегодня застал. Хотя... не всё ли равно?..»
Сазонов не выдал; молча сидел он на своем месте и лишь изредка сухо покашливал в кулак.
— Вот значит как, — зловеще улыбаясь, произнёс Князев. – Ну что же, теперь с нашей стороны помех не будет – теперь для своих делишек у тебя, Балашов, времени будет хоть завались... Ознакомься-ка вот с этим документом. – Он достал из лежавшей рядом папки лист бумаги и положил его на край стола. – Это твой приговор, Балашов.
Иван Данилович незаметно для начальника сделал Артуру успокаивающий знак рукой – мол, ничего страшного, прочти документ и, главное, не лезь в бутылку.
Артур же не счел нужным подниматься и идти в противоположный конец стола, чтобы читать рапорт начальника о его досадной промашке. Он откинулся назад и слегка поерзал на сиденье стула, демонстративно устраиваясь поудобнее.
— Ошибаемся, Князев, — с расстановкой произнес он. – Это не приговор, а скорее наоборот – указ об освобождении. Поскольку в стенах этого заводишка я всегда ощущал себя угнетенным и бесправным холопом. И кстати, почему ты вбил себе в голову, что если меня отсюда вышвырнут, то я непременно подохну голодной смертью под забором?
— Артур! – не выдержал Сазонов, с некоторым испугом воззрившись на своего подопечного и слегка подавшись вперед.
 Начальника инструментального цеха никогда не видели побледневшим; в моменты гнева или же внезапно свалившихся неприятностей цвет его лица обретал зеленовато-болотный оттенок, — вероятно, от переизбытка в организме желчи. Вот и сейчас, покрывшись тинным осадком, он подался вперед и зашипел:
— Ты мне не тыкай, сосунок бесхвостый. Тебя еще и в проекте не было, когда я на этом, как ты называешь, заводишке вот этими руками, — он растопырил перед собой обе длани, — производство подымал. А насчет голодной смерти – что ты про это знаешь? Ты после войны мерзлой картофельной шелухой не давился и от цинги не загибался, чтобы про такое рассусоливать. Ты...
— Перестань, Кузьмич, — вмешался Сазонов, видимо, решив, что настал для этого подходящий момент. – Вы только распаляете друг друга без толку, а ни хрена решить не можете. При чём тут цинга, послевоенные годы? Уже не те времена, когда это в пример ставят.
— Ты прав, Данилыч, — вздохнув, согласился Князев. – Это мы с тобой, да еще пару человек из цеха могут понять. А им, — он кивнул на Артура, — это только пустое жужжание над ухом.
«Интересно, — подумал тот, — что ты можешь знать про те времена, если еще в прошлом году свое 50-летие отмечал? Или ты имеешь в виду войну холодную?»
Благоразумие удержало его произнести эти слова вслух.
— Хорошо сидим, — как бы в пространство заметил он.
— Вот именно, — со значением проговорил начальник цеха. – Вместо того, чтобы заниматься текущими делами, нам приходится разгребать мусор в собственных стенах. Но что поделаешь, Данилыч? Если не мы, то кто? Если не теперь, то когда?.. Короче, Балашов. Я увольняю тебя за прогулы, систематическое нарушение трудовой дисциплины и за использование практикантов в корыстных личных целях.
— И всего-то? – с деланной вежливостью удивился Артур, вставая со стула. – Да вы просто находка для жуликов, Алексей Кузьмич, истинный гуманист. Подумать только: чуть мировую промышленность и здравоохранение не подорвал, а мне за это какую-то запись в трудовой книжке...
Данилыч уже понял, что вмешиваться бесполезно – это лишь подорвет его авторитет.
— Он еще острит, — поморщился Князев. – Да тебя после этого, Балашов, даже улицы подметать никто не возьмет, понимаешь ты это?
— Я подамся в наемные киллеры и подыму свой рейтинг до международных масштабов. Все террористические организации будут за баснословные гонорары оспаривать меня друг у друга...
— Во-он! – заревел Князев, опять покрываясь болотными оттенками и с показным апломбом вытягивая указующий перст в сторону дверей.
Артур, выходя из кабинета, поймал себя на мысли, что ситуация всё же несет в себе внешний комизм; Сазонов шагал вслед за ним, горестно опустив голову, и потому со стороны могло показаться, что заключительный начальничий ор предназначался и ему. Артур не сдержался и прыснул, когда двери закрылись за ними.
— Эх, молодежь... – печально крякнул Иван Данилович. – Вам бы только хиханьки да хаханьки, не хотите вникать ни во что. Ладно бы на твоем месте кто-то из фабзайцев был, это еще туда-сюда, в башке ветер свищет, ничего, кроме баб, на уме... Но ты-то, взрослый мужик... Что тебя за язык дергало? Сидел бы, поддакивал: виноват, мол, промашка вышла, с кем не бывало... Ты ведь не только себе кислород перекрыл, ты еще и меня подставил. Я уже и договорился насчет тебя и в дирекции, и в профкоме. На худой конец строгача влепили бы, премиальные сняли. Так нет, хлебом не корми, с работы лети, только дай вволю пособачиться... Вот уж от тебя – никак не ожидал. Н-да-а...
Он махнул рукой и медленно побрел в сторону цеха. На какой-то миг Артуру сделалось грустновато и немножко стыдно перед ним. Он-то, по крайней мере, не стремился выжить своего помощника, переживал за него всё это время, надеялся как-то уломать начальника... Однако вскоре общая приподнятость вернулась, и Артур почти забыл о старом мастере.

В последующие дни, оформляя и подписывая все необходимые на заводе документы, он неоднократно спрашивал себя, отчего же все-таки ему было так легко и вольготно на душе. Казалось бы – всё, кранты, получи волчий билет, теперь действительно все дороги, считай, перекрыты всерьез и надолго... Ан нет, какой-то гипотетический дьяволенок не просто успокаивал, но и взбадривал (не считая упрятанного за пазухой в плоской фляжке спирта – Артуровой заначки в рабочем столе), указывая на то, что отныне он, Артур, уже не будет скован ненавистной заводской рутиной, и его свободолюбивый дух теперь вполне созрел для реализации своих планов. Интуиция подсказывала ему, что в ближайшее время проблема куска хлеба насущного тревожить не будет. Почему так, он не старался себя утруждать размышлениями. Так было просто спокойнее на душе. Разве что гложила совесть за Данилыча – вот уж кто действительно показал себя по-настоящему человеком с большой буквы, душой и сердцем всего завода...