Разве человек виноват, что родился тогда, когда родился? Женщина, называющая себя моей матерью, считала именно так. Она с детства говорила, что не появись я на свет, ее жизнь была бы другой. Сложилась бы. Как-будто, мое появление в этом мире не результат ее утех со стражником из сопровождения какого-то торговца, а моя прихоть. Да я и сам был бы рад родиться в другой семье, где если уж не любят друг друга, то хотя бы заботятся. Верх проявленных родительских чувств моей матери – это разрешение не появляться дома до самого позднего вечера.
Не могу сказать, что ненавидел ее. Я был мал и до определенного возраста все эти внезапные тычки, пощечины и подзатыльники воспринимал как само собой разумеющееся. Не понимал, что она мстит мне за свою исковерканную самой же собой жизнь. Резкая неприязнь возникла тогда, когда к нам стал захаживать кузнец с вечно красным лицом и отталкивающим запахом немытого тела. Когда он своей ручищей отодвигал меня за дверь, одновременно отпуская пахабные шутки в сторону моей матери. Однако после его неприятных визитов в нашем доме появлялась еда, а мать хоть немного отставала от меня со своими обвинениями, ругательствами и проклятиями.
Жалкая жизнь жалкого ребенка. Никому не нужного, презираемого собственной матерью. Когда остальные мальчишки играли в воинов и мечтали когда-нибудь уйти с каким-нибудь конунгом, внезапно посетившим нашу глухомань, я даже представить себе не мог подобного. Быть предметом для издевательств – верх той славы, которую обещала мне жизнь.
Я был гораздо мельче своих ровесников и много худее. Сказывалось то, что мать недокармливала меня. То ли молока у нее было немного, то ли просто хотела побыстрее избавиться от меня. Какая теперь разница? Я рос тварью в ее глазах. Некоторые уже хвалились первыми волосами на груди и в подробностях рассказывали переживания первой юношеской любви. Я, будучи изгоем, мог лишь подслушивать то, чем жили другие мальчишки. Все чаще в голове возникал этот вопрос матери, произнесенный ее визгливым голосом: «Зачем ты родился? Я не молила богов о детях!»
Атаки на деревню не были чем-то необычным. В среднем, они случались несколько раз за сезон. Говорящие с нами на одном языке редко калечили кого-то, еще реже убивали. Они твердили, что им нужны припасы для походов. Им редко отказывали. Они не выгребали все без остатка, не засматривались на деревенских девушек, не забирали с собой способных держать оружие юношей. Желающих отправиться с ними и без этого было немало. В тайне все ненавидели нашу убогую деревеньку, запертую между болотами, запах которых по весне становился невыносимым. Признаться, я тоже хотел, чтобы меня забрали. Но на меня обращали внимания не больше, чем на муху. Отмахнулся и забыл.
Но однажды случилось то, что изменило мою жизнь. Мое представление о ней. Да и меня, если быть честным. Налет был столь же внезапным, сколь и ужасающим. Эти странные люди не пытались выбить что-то угрозами, не стремились договариваться. Они странной, кровавой волной прошлись по деревне, убивая с такой быстротой и легкостью, словно они не ради битвы явились, а ради охоты. Ничем другим я не мог это назвать. Я даже убежать не пытался. Эти люди, совершенно обнаженные, лишь накинувшие на себя шкуры волков, убивали всех, кто попадал им на пути. Ото всюду доносились вопли, плач, мужские хриплые угрозы, моментально прерываемые неприятным хлюпающим звуком. Я спрятался за кладкой дров, впервые порадовавшись, что я столь невысок и худ. Я выглянул лишь тогда, когда понял, что слышу крики собственной матери. Несколько этих разбойников делали с ней тоже, что и тот кузнец. Только одновременно. Я как завороженный наблюдал за этим действом: мерзким и, одновременно, притягательным. Мать в это мгновение стала мне еще более отвратительна. Правда, осознал я это спустя годы. Вся эта мерзкая картина возникала у меня перед глазами столь легко и естественно, что я легко впадал в ярость. Позже, разумеется, я научился этим пользоваться…
Не в силах оторвать взор от этой сцены, я понял, что почти полностью выбрался из своего укрытия. Странные разбойники были более внимательные. Один из них с какой-то неестественной скоростью подскочил ко мне и в ту же секунду я ощутил удар по голове такой силы, что я рухнул на землю. Сознание не покинуло меня, увы. Боль была такой силы, что я заревел нисколько не стесняясь. И стал молить тех богов, имена которых я слышал от соседей. Я просил, чтобы меня немедленно забрали к себе. Никчемная жизнь – никчемная смерть.
Чья-то сильная рука дернула меня за плечо, стараясь поставить на ноги. Я открыл глаза, но сквозь пелену слез не смог рассмотреть того, кто это сделал.
- Крепкий, - услышал я хриплый голос. – И у него глаза волка. А вы говорили, что здесь поживиться будет нечем. Как же нечем, новый брат у нас будет.
- Если не сдохнет до того, как глаза откроет, - голос отозвавшегося был такой же хриплый, словно царапающий ухо.
Я потер глаза. Первое, что я разглядел, так это огромную медвежью пасть на голове мужчины, поддерживающего меня за плечо. Я попытался вырваться, резко одернув плечом, но тело не поддалось. Я стоял, хлюпая носом и растирая свободной рукой слезы по щекам. Двоякое чувство тогда завладело мной. Хотелось упасть, уснуть, умереть. Чтобы не было этой сцены с матерью, не было удара, от которого голова трещала. И не было этой бессмысленной, полной страданий и ненависти жизни.
- Сам каким был, когда Торальд тебя из навоза доставал? – от усмешки, исказившей обезображенное шрамом лицо, меня затрясло. – Выйдет из него толк. Или я не Медведь, а трусливый лис!
Вокруг нас уже собралась толпа. Все рассматривали меня, как диковинку. Я почувствовал, что от боли и переживаний обмочился. Результат активной материнской «любви» и издевательств других мальчишек. Правда, я надеялся, что перерос это. Но никто не обратил внимание на мою слабость.
- Мать твоя? – кивнул он в сторону женщины, испортившим мне детство и юность.
Я мотнул головой. Вид матери, неприятно возбужденной, взлохмаченной, с широко раскинутыми ногами вызывал острое чувство брезгливости.
- Не обращай внимание. Обыкновенная баба. Они все такие. Не способны на другое, - просто ответил «Медведь».
Тогда его слова показались мне ответом на все детские вопросы. Почему она меня ненавидит? Почему ругает и бьет без причины? Неужели я действительно такое чудовище в ее глазах? Этот человек дал мне понять, что причина в ней, а не во мне. Тогда мне и в голову не пришло, что к другим детям относились с трепетной заботой. Я услышал нужное и короткое объяснение.
- А теперь, Волчонок, пора изменить свою жизнь. Оставить позади тех, кто был близок кровью. Если повезет у тебя будет новая семья. Один любит своих детей. Не меняет их на мимолетные радости. Не изменяет им и не предает.
Последнее, что я запомнил из того дня, так это хруст шейных позвонков моей матери.
***
Не могу сказать, что жизнь моя стала лучше, когда меня притащили в логово эти волкоподобные люди. Она стала другой, определенно. Тяжелее, где-то больнее и мучительней. Но интересней. Первые дни я почти не выходил из маленькой палатки, больше похожей на домик, который некоторые соседи строили для своих собак. Но теперь я не испытывал голода. Мне давали немного мяса каждый день. Дома я ел его только когда мать засыпала и я пробирался к кладовой, почти теряя сознание от слабости. За что, потом конечно же, влетало. Здесь было иначе. Со мной особенно не общались, но и не издевались и не задирали.
Когда я осмелел окончательно, я стал ненадолго выбираться из своего убежища и даже прогуливался по лагерю. Первое, на что я обратил внимание, было полное отсутствие женщин. Готовили, тренировались и таскали воду только мужчины. Несмотря на холод, они спокойно ходили голыми, не стесняясь и даже не покрываясь мурашками.
- У тебя жар, - услышал я голос рядом с собой.
Я действительно чувствовал себя нехорошо, но думал, что всему виной все еще разрывающаяся от боли голова.
- Рановато тебе пока, конечно… Но с другой стороны… - я обернулся и увидел позади себя «Медведя». – Пора почувствовать связь с Одином.
- Это один из богов? – рискнул спросить я.
- Ха! Один из богов! Это единственный бог и все тут. И лучше будет, малец, если других богов ты забудешь. Даже их имена тебе ни к чему. Много мыслей оно… плохо. Только голова болит. А тебе она ясной нужна. Чтобы стать одним из нас.
- Одним из вас? – испугался я, глядя на здоровенных мужчин, дерущихся на топорах и громко гогочущих одновременно. – Не гожусь я. Мать говорила, что из такого слабака только для кур пастух вырастит.
- Дурная у тебя мать. Ты ее слова не вспоминай, - нахмурил косматые брови «Медведь». – Сама-то она кем стала?
- Я тоже буду… таким, - вновь взглянул я на «Медведя», вид которого меня уже не пугал.
- А почему ж нет? Станешь еще сильнее. Коли меня слушать будешь и жизнь свою прежнею вспоминать перестанешь. А сначала… ты должен перестать бояться. Кстати, что пугает тебя больше всего?
***
Легче было сказать "не боюсь", чем отучить себя паниковать. Меня учили кошмарным образом. Оставляли ночью одного, в лесу. Без оружия и огня. Сажали на поваленное дерево и запрещали вставать и даже пересаживаться. Тот, кто считает лес чем-то прекрасным – никогда не бывал там ночью. В одиночестве. Когда от собственного дыхания мурашки бегут по коже, от уханья филинов кровь стынет в жилах. Случайный шорох ветки заставляет сердце из груди выпрыгивать. Но даже это не сравнится с тишиной, которая окружает тебя. Помню, меня мутило от страха, когда я видел то светящиеся глаза какого-то зверя, то чувствовал животное дыхание затылком. Пальцы коченели и дрожали, но я боялся поднести ладони ко рту и согреть их дыханием. А вдруг от меня именно этого ждут? Когда я пошевелюсь?
С утра воины являлись за мной. Посмеивались, глядя на бледного и замершего мальчишку. Как я понял позже, в итоге я просто привык бояться. Очередная ночь, очередной раз промерзшее до костей тело, испарина от слишком близко пролетевшей птицы… Это слишком часто повторялось, чтобы продолжать бояться.
Однажды меня нашли не на том месте, которое велели не покидать, а возле дерева, в дупле которого я возился палочкой, развлекая себя игрой с жившими там птенцами. «Медведь» тогда сказал, что я переборол страх пустоты. И если бы я еще в первую ночь занял себя чем-нибудь, то она бы стала последней. Нет смысла испытывать страхом того, кто не обращает на него внимания. Это был его второй урок.
Я почти скучал по лесу, когда меня учили не бояться задохнуться. Я не умел плавать и боялся ни смерти от удушья, а глубины. Они привязывали мне к спине камень и бросали в реку. Первый несколько раз я рыдал и умолял просто убить меня. За это меня хлестали по щекам. «Не должно берсеркеру говорить! И уж совсем не должно молить о пощаде и о смерти! Тебя молить должны!»
Воздуха не хватало. Я приходил в себя на берегу с давящей болью в груди и долго не мог отдышаться. Потом я понял, что если не жадно держать воздух, а позволять ему время от времени отпускать тебя, становилось легче. В последний раз я даже успел поглазеть на усеянное гладкими камушками дно, а не только думать о том, когда меня вытащат. Страх глубины ушел. Очередной урок был усвоен.
«Медведь» часто говорил мне, что большинство боится именно чужой смерти. Своя она такая далекая, а вот смерть близкого… на твоих глазах. Я видел уже, как умирали люди. Даже в своей деревни я наблюдал, как медленно и мучительно покидала жизнь тело нашей старухи-соседки. Странно, но когда она была жива, я почти любил ее. Она была одной из немногих, кто не задирал меня, не пытался ударить. Иногда она угощала меня сладким медовым пирогом и часто говорила, что у меня очень красивые глаза. Желтые, как у волка. Когда же старуха слегла от прескверной хвори, я перестал навещать ее. Не мог заставить себя привыкнуть к этому едко-сладкому запаху разложения еще живого тела. А не в силах выносить ее мученических криков, я просто ложился на землю и закрывал уши. Слишком хорошо было слышно, слишком много боли для детских ушей.
Меня готовили к убийству. Признаться, от одной мысли об этом колени начинали предательски дрожать. «Медведь» говорил, что первое убийство – самое яркое. Поэтому очень важно, как оно произойдет. И что в моей жизни теперь их будет много, но само к ним отношение будет формировать то самое – первое. «Ты должен чувствовать удовлетворение, а не вину» - пояснил он мне тогда.
В отличии от тех воинов, что иногда посещали нашу деревню, берсеркеры ничего не планировали. Все в них возникало стихийно. Даже, стайно что ли. Дело нескольких мгновений. Правда, перед самой атакой они передавали друг другу бутыль с непонятным содержимым, от одного глотка которого их тела начинали неестественно выворачиваться, а с губ срывался звериный крик. Мне тогда не дали сделать глотка. Сказали, что я не готов. Еще не освободился от оков совести.
Атака была точь-в-точь такой, как в ту памятную ночь, когда мой мир изменился. Берсеркеры, подгоняемые яростью, крушили и убивали. Из домов, куда они пробирались, доносились женские крики и мольбы. Мужчины, решившие противопоставить звериной ярости оружие, падали замертво едва успевая взмахнуть мечом или топором. «Медведь», наблюдающий за битвой со стороны, кивнул мне на замершего возле небольшого стожка мужчину. Тот бешено озирался по сторонам, сжимая в руке маленький, точно игрушечный нож. Поняв бессловесный приказ, я в несколько мгновений оказался перед этим несчастным, пряча за спиной выданный мне заточенный кабаний клык.
- Мальчик, о боги, что твориться? – спросил меня мужчина. – Кто эти голые дикари в волчьих шкурах?
Я молчал. Мой вид еще оставался человеческим. До первой смерти нельзя было раздеваться, уподобляясь братьям. Это неуважение к тем, кто добился права быть свободным от одежд битвами.
- Где воины Конрада, когда они так нужны? Разве не для того, чтобы оставаться в безопасности, мы отдавали им последнее? – почти рыдал мужчина, не скрывая дрожи.
«Медведь» всегда говорил, что чтобы быть в безопасности, нужно убивать всех, кого не называешь братом. «Чем больше умрет этих противников Одина – тем больше вероятности, что ты проснешься живым, уснув в незнакомом месте».
Я подошел ближе, все так же пряча за спиной клык. Мужчина, вероятно, ждал от меня ответа, а никак ни того, что я начну приближаться. Рука, сжимающая нож, чуть приподнялась. В глазах человека облегчение сменилось ужасом.
- Так ты… с ними. Мальчик, да что могло тебя заставить…
- Ну хватит уже! – возникший за его спиной «Медведь» зажал ему рот ладонью. – Волчонок, ты не готов для битвы, но готов к тому, что кровь омоет твои руки. Давай уже! Я рядом.
Я сделал еще несколько шагов. Расстояние, нас разделяющее, было не более вытянутой руки. Казалось бы, нет ничего проще, чем сделать рывок. Но тело онемело. Я же никак не мог понять, как это? Жил человек – жил. И тут одно движение – и все.
- Живее! – рычал «Медведь»
Я зажмурился и попытался замахнуться. Мою руку перехватили и, в ту же секунду, опрокинули на спину, больно сдавливая грудь ногой.
- Глаза раскрой! – сказал один из братьев, отвесив мне звонкую оплеуху.
Я поднялся и снова посмотрел на зажатого в «объятиях» «Медведя» мужчину. Ни в чем передо мной не виноватого. Я не хотел причинять ему боль. Искренне не хотел. Разве он постепенно превращал меня в чудовище без эмоций и мыслей?
- Я начну отрывать у тебя по пальцу каждое мгновение, что ты будешь медлить, - прошипел на ухо один из братьев, больно удерживая меня за волосы.
Я все еще боялся боли. И боялся даже представить, как «Медведь» научит меня справляться с этим страхом. Я представил себе свою мать с тем кузнецом, ради которого меня выставляли на ночь из дома. Я спал на подмерзающем к ночи сене, а с утра давился кашлем… И все для чего? Я видел кузнеца на месте человека. Его лицо с оспинами, огромный горбатый нос, вечно прилипшие к щекам грязные патлы… Во имя этого урода можно выгонять родного сына?
Я пришел в себя, когда почувствовал, как что-то теплое ударило по лицу и стало стекать по подбородку. Я сидел на мужчине, грудь которого превратилась в сплошную рану. А я… Я не помнил, когда повалил его, как наносил эти удары. В отголосках памяти стоял мой крик, полный детской обиды и отчаянья.
Я скатился с него и посмотрел на свои ладони. Впервые, грязные от чужой крови, а не от собственной. Такая теплая… Я почувствовал, что мои вечно замерзающие руки согревались. Странное ощущение. Ты сделал плохо, а тебе стало лучше.
Правда, продлилось мое упоение теплом недолго. Стоило мне покоситься на лицо этого несчастного, по вискам забило, на лбу появилась нервная испарина, а к горлу подкатил ком. Даже не вспомню, сколько по времени продолжалось это выворачивание наизнанку. Казалось, желудок уже пуст, но новые конвульсии заставляли меня сгибаться и мучительно корчиться. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то не взял меня за шкирку, как нашкодившего котенка, и не протащил к ведру, наполненному водой. Несколько раз грубо и с силой окунув меня с головой, «Медведь» поставил меня ровно, удерживая за плечи.
- Молодец, волчонок. С другими и хуже бывало. То в обморок рухнут, как девки, бывало, что визжали, как поросята. А ты… правильно реагируешь.
В тот момент я не знал, что в этой жизни правильно, а что нет.
***
Мной овладела блаженная пустота. Я все реже обдумывал то, что нужно было делать. Все больше полагался на чутье. Оказывается, в мире полно запахов. И даже каждый цветок из одного соцветия пахнет по-разному. Что уж о людях говорить… Одни пахли безысходностью, другие страхом, третьи – надеждой. Неприятней всего пахли женщины. Всегда одинаково, как правило. Я особенно любил тех, кто сопротивлялся. Кто пытался кусаться и царапаться. К таким просыпалось нечто вроде уважения. Правда, заканчивалось оно тогда, когда я, сбрасывал животный пар и ломал хребет очередной самке. Именно самке. Странно, как я раньше мог видеть в них нечто другое? Как мог быть влюблен в одну из таких, вечно желающих понести? Еще в прошлой жизни я считал, что если хоть день не увижу румяную, полногрудую дочурку нашего лекаря, то умру… Дочери давно нет, а я жив.
Однако мне становилось все тяжелее улавливать суть советов «Медведя». Он словно помешенный, заставлял меня делать то, чего мне не хотелось. Рассказывал об истинной свободе, которую сам не давал. Говорил о важности отсутствия мыслей, хотя при этом кормил меня своими ежедневно. Меня это раздражало до зубного скрежета. Однажды я даже бросился на него, не в силах больше слушать. Он одним ударом лишил меня сознания. Я очнулся в клетке, сооруженной для наказания слишком своенравных братьев. Я рычал от злости и пытался погнуть прутья, но они не поддавались. И тогда, я решил последовать совету «Медведя»… Тому, далекому, сказанному еще перепуганному мальчику. Нужно избавляться от того, кто мешает. «Медведь» не давал мне стать тем, кем мне бы хотелось.
Я долго готовился. Сдирал кулаки в кровь, отрабатывая удар на деревьях. Не высыпался, наблюдая день и ночь за вожаком, отыскивая слабости. В те редкие часы, когда он засыпал, залазил в его логово и лихорадочно обнюхивал лежащие там травы, из которых он варил то вызывающее ярость пойло. И, в конце концов, я бросил ему вызов. При остальных братьях. Заявил, что не нуждаюсь в его опеке. И что давно у нас не было хорошей охоты. Даже заявил, что он осторожничает, потому что слабый.
Я знал, что зелье он выпьет один, а мне не даст ни глотка. Или попытается обмануть, споив обычную травяную настойку от жара. Но я смог сделать такое же! Обостренное обоняние не подвело! Я вдруг понял, что передвигаться с помощью рук и ног одновременно удобнее, поэтому не спеша опустился на четвереньки, не спуская глаз с «Медведя».
- Знаешь, а ты первый, кто додумался приготовить зелье самостоятельно. Другие не пытались. Дернувший влезть в мое логово и бросить мне вызов… Я не ошибся в тебе, волчонок.
В голове стоял гул. Голос изнутри: чужой, далекий – подсказывал, что делать и куда отпрыгнуть. Старый «Медведь» не растерял хватки и буквально до полусмерти загонял меня. Но я не думал тянуться к оружию. Нет, не правильно. Голос в голове говорил, что истинная победа – победа голыми руками. А с ножом и ребенок может убить. Я не был ребенком! Я знал, что смогу! Меня учил лучший.
Победа была с горечью. Я снова, как и много лет назад разрывался от противоречивых чувств. С одной стороны, я потерял человека, чуть ли не единственного, относившегося ко мне хорошо. С другой – сквозь звон в ушах и внутренний голос, я слышал будто издали поздравления своих братьев. Я облизал губы и оглядел соратников. Они улыбались, помахивали мечами и подбадривали меня. Я сполз с тела поверженного «Медведя» и понуро побрел в его логово. «Сон – лучшее снадобье от хворей, которые нам несет совесть» - сказал мне однажды «Медведь».
***
Человек привыкает ко всему. Я привык побеждать. Почти каждодневные налеты на деревни, создание новых логов, время от времени, атака воинов конунгов на наши новые убежища… Все это переставало будоражить кровь. Чтобы как-то поддерживать себя, я стал пить зелье каждый день, а не только перед налетом. Я охотился так, как подобает дикому зверю. Перестал таскать с собой оружие. Зачем оно? Его можно потерять. Зубы и руки потерять сложнее. Я стал слышать недоверчивый шепоток от братьев. Осуждением пах едва ли не каждый берсеркер. Один из них, набравшись храбрости, даже подошел ко мне и посоветовал не злоупотреблять зельем. Мол, от большого количества, я просто сгорю в один момент. Но я не мог остановиться. Когда нагоняешь кабана и борешься с ним на равных, а потом притаскиваешь добычу в логово – это неописуемое чувство. А все опасения других – обычная зависть.
Что-то изменилось во мне во время очередного налета. Обычная ярость, легко возникающая уже даже без зелья, куда-то улетучилась. Я словно очнулся, когда схватив перепуганного мальчугана за горло, уже хотел было швырнуть его в стену. Что-то заставило меня всмотреться в его глаза. Такие чистые, несмотря на пелену слез. А от безысходности, которую нес его взгляд, екнуло уже давно забытое мною сердце. От него не пахло страхом. Лишь смирение и некоторой тоской.
- Отец твой? – спросил я его, проследив взгляд мальчугана.
Слабо сопротивляющегося мужчину братья с гоготом нанизывали на кол, которым он же пытался отбиваться. Мальчишка кивнул. А я вдруг понял, что говорю, хотя не делал этого несколько месяцев. Даже с братьями общался жестами. Мне казалось, так удобнее.
- Иногда лучше расстаться с чем-то, чтобы начать новую жизнь. Даже если это – самое дорогое, - я заметил, что мальчик внимательно смотрит на меня, не моргая. Не на отца, а на меня. Хорошее начало. – Больно будет только сначала, волчонок. А потом… Ты поймешь, кто ты на самом деле…
- Если не сдохнет до того, как еще раз моргнет, - прокомментировал кто-то из братьев.
Я улыбнулся и стер ладонью слезы с лица мальчика. Получилось грубовато, должно быть. Но тот утер нос и с интересом продолжал на меня смотреть.
- А теперь, волчонок, расскажи мне: чего ты боишься больше всего на свете?