КРАСНЫЙ КРЕСТ
Когда-то давно, в бытность мою активным членом клуба любителей аниме, кроме того, одной из немногих владеющих японским, случилось у нас внеплановое собрание. На таких собраниях, как правило, обсуждались новые работы ведущих японских режиссеров аниме индустрии, составлялась программа для фестивалей и открытых вечером, а также можно было немного поимпровизировать. Были среди нас хорошие рассказчики, были и умелые художники. И вот, покончив с обсуждением насущных проблем, мы усаживались в круг и импровизировали вместе. Групповая импровизация - это что-то вроде групповой медитации, только с прямо противоположным результатом. Вместо того, чтобы избавляться от мыслей, мы подбрасывали друг другу идеи, горячо спорили над развитием событий и концовкой, пока наши художники делали беглые зарисовки, правили, терли вовсю ластиками. Это был захватывающий творческий процесс, и часто, засидевшись допоздна, когда переставал ходить транспорт, мы разбредались по темным улицам города - кто к друзьям, живущим неподалеку, а кто домой на своих двух, через мост, на левый берег ярко освещенного огнями Днепра.
И вот, однажды, собравшись в очередной раз на квартире у председателя нашего клуба, милой ясноглазой девушки со светлой косой, чем-то напоминающей красавицу Марни из знаменитой анимации Миядзаки “Когда Марни была здесь”, мы вновь принялись импровизировать. Все началось с названия. Еще не было основательных предложений по сюжету, когда один из постоянных членов клуба вдруг предложил название “Поломанные крылья”.
- Какие крылья? - удивились мы все в один голос.
- Поломанные, - невозмутимо повторил худенький паренек в больших очках.
Поговаривали, будто зрение его ухудшалось с катастрофической быстротой и без хирургического вмешательства он вскоре может совсем ослепнуть. Но денег на операцию у его семьи не было. Сам он подрабатывал после лекций в одном из ресторанов в центре города и при этом умудрялся не пропускать ни одного собрания клуба любителей аниме. Он говорил мало, все больше слушал, но его замечания никогда не проходили незамеченными.
- Отчего же они поломанные? - удивилась я, и мне вдруг стало его безгранично жаль. “Это он, наверное, о себе,” - подумала я тогда.
- Действительно! - поддержал меня еще один из постоянных членов клуба, - в чем сюжет?
- Да с сюжетом-то все просто, - пожал плечами паренек и поправил большие очки, - вот рождается человек, а за спиной у него крылья, только он не знает, зачем они нужны… Ему бы летать, но он упорно учится ходить по земле. С крыльями это очень неудобно, и постепенно эти два ненужных отростка ломаются и отпадают…
Сидевшие за низким столиком художники, воодушевившись неожиданной идеей, заскрипели карандашами, зашуршали бумагой, затерли ластиками.
- Но вот, однажды, - продолжал наш худощавый вдохновитель, - осмотрев поломанные крылья, человек вдруг поднял голову к небесам и понял, какую ошибку совершил… С тех пор он пытается приклеить их обратно клеем, привязать веревками, прилепить смолой, пока это не убивает его…
- Нет-нет, - возразило сразу несколько человек, - надо оставить открытый конец.
- Да, открытый конец лучше, - согласилась я, - он дает место для надежды.
Поломанные крылья и место для надежды - эти два образа надолго врезались мне в память вместе с клубом аниме и худощавым парнишкой в очках, о судьбе которого я ничего больше не знаю. Они стали своеобразным символом чемодана эмигранта, который я с тех пор не раз упаковывала, прощаясь, расставаясь, прикрепляя кое-как эти крылья и зная, что уже никогда не вернусь ни к прежней жизни, ни к тем людям, которые меня окружали.
Смысл слова “никогда” раскрывается не сразу, он начинает доходить до нашего сознания постепенно, когда, потеряв близкого человека, мы вдруг находим его записную книжку, понимая, что он уже никогда в ней ничего не запишет; когда опустившись в кресло, в котором он любил сидеть, нас, как огнем, обжигает его отсутствие. Смысл слова “никогда” медленно подкрадывается к нам тогда, когда, открыв старый фотоальбом, мы ловим себя на мысли, что уже не можем вспомнить имена. Смысл слова “никогда” бьет нас в затылок гулким эхом захлопнувшейся за спиной двери. Ничто так не близко эмигранту, как это запутавшееся в бесконечности чувство “никогда”.
Случилось это в тот год, когда Европу окатило холодной волной экономического кризиса, и все ее благополучие лопнуло, как мыльный пузырь. Множество компаний обанкротились и прекратили свое существование, люди остались без работы, что также привело к неожиданному всплеску расизма на Скандинавском полуострове. Слово “работа” превратилось в слово-паразит и не сходило с уст у всех, от мала до велика. Поиск работы скорее напоминал лотерею, а в выигрышный билет нужно было цепляться зубами, чтобы потом оголтело мчаться за выигрышем. Забыв о дипломах и квалификациях, мы искали любую работу, которая могла бы хоть в какой-то мере гарантировать выживание. На этом тонущем корабле мы все были равны, и степень удачи зависела лишь от степени предприимчивости каждого из нас, от возможности подняться с палубы и вскарабкаться на капитанский мостик. Конечно, крайними тут же стали эмигранты, чья вина заключалась в том, что они, как и местные, участвовали в этой гонке за сокращающимися рабочими местами. Но у мигрантов есть особый талант к выживанию. Мы приспосабливались, ждали, выживали. Это было своего рода манифестацией общечеловеческого стремления к равенству, подавляемого нездоровыми приступами расизма и сегрегации.
У красного деревянного здания поликлиники в самом сердце города Эспоо, на круто уходящем вверх холме, зимой покрывающимся толстой коркой льда, грозящего неожиданными переломами случайным прохожим, расположилось серое, неприметное, почти невидимое здание Красного Креста. Это было одно из тех зданий, мимо которого можно проходить много лет и даже не догадываться о его существовании, а потом вдруг обнаружить длинную очередь толпящихся у его входа людей.
Каждое утро, ровно в семь, люди собирались на скользком обледеневшем холме в надежде получить пакет с бесплатной едой. Люди здесь были разные. Были бездомные, лица которых потемнели от постоянного контакта со стихиями, а давно утратившая свой цвет одежда пропиталась едким запахом дешевого алкоголя; были многодетные матери-одиночки, прижимающие к себе детей, оберегая их от холода; старики и инвалиды; сомалийские беженцы; были также и хорошо одетые молодые люди, стыдливо избегающие взглядов, - они стояли, низко склонив голову, стараясь по возможности слиться с толпой. У всех этих людей было одно общее - отчаяние. Именно оно, отчаяние, заставляло забыть о гордости, возрасте и социальном статусе, чтобы прийти сюда в поисках бесплатного хлеба. Пакетов, однако, хватало не всем. Поэтому самые находчивые занимали очередь еще в пять утра, стойко выдерживая мороз и пронизывающий ветер, чтобы первыми войти в открывшиеся двери этого блеклого, ничем не примечательного здания Красного Креста, дающего надежду, ту самую надежду открытого конца.
Остановившись в конце очереди и уткнувшись носом в теплый шарф, я попробовала немного продлить оборванный сон, однако, испытав себя в роли слона, пронялась искренним сочувствием к этим животным, поскольку сама оказалась совсем не приспособленной к тому, чтобы спать стоя. К моменту моего прихода в очереди уже было человек тридцать. Прямо передо мной стояла женщина с палками для ходьбы. На вид ей было далеко за семьдесят, и она тяжело опиралась на свои палки, ожидая открытия дверей. В большинстве своем люди стояли молча, редко можно было увидеть небольшие группки, обсуждавшие крах системы, необходимость нововведений в социальной политике и конспирологию о новом мировом порядке. При обсуждении последнего лица их сразу приобретали выражение крайней засекреченности, как будто только им одним была известна вся доподлинная информация о таинственных иллюминати и господах The New World Order. Все это туманно всплывало перед моими глазами сквозь мелкий падающий снег в предрассветных сумерках, вызывая ощущение полусна-полуреальности происходящего. Было очень холодно, и пальцы ног начали постепенно терять контакт с телом. Очень хотелось опуститься на твердую корку льда и уснуть. В этот момент кто-то громко крикнул мне на ухо:
- Parlez-vous fran;ais?
- А?! - я подскочила от неожиданности и чуть, было, не врезалась в стоящую передо мной женщину с палками для ходьбы.
- ;Hablas espa;ol? - продолжал свой допрос грузный мужчина в изрядно потасканной куртке.
Немного растерявшись от такого бесцеремонного нарушения моего полусонного состояния, я молча покачала головой.
- Do you speak English? - снова спросил он, окатив меня волной сильного перегара.
Не имея ни малейшего понятия о том, чего, собственно, добивается от меня этот полиглот сомнительного вида, я молча кивнула, стараясь держаться поближе к женщине с палками для ходьбы.
- А я сразу понял, что ты иностранка! - быстро заговорил он по-английски, - ты откуда родом?
- Издалека, - уклончиво ответила я, и профессиональный интерес к жизненным историям, наконец, заставил меня обратить внимание на моего нового знакомого.
На вид ему было немногим за пятьдесят. Как уже упоминалось выше, одежда его была сильно поношенной, с едким запахом публичных мест, из чего я сделала вывод, что он, - увы, - бездомный. За плечами у него висел драный рюкзак, волосы давно не знали, что такое шампунь и расческа. Небритые впалые щеки от холода (или от алкоголя?) светились ярким, нездоровым румянцем. Он сильно сутулился и всей своей грузностью нависал надо мной так, что казалось, он сейчас упадет.
Задумчиво нахмурив брови, он что-то промычал и посмотрел на меня отекшими (видимо, от бессонных ночей) глазами. Мой ничего не значащий ответ странным образом удовлетворил его любопытство.
- Я знаю пять иностранных языков, - снова заговорил он, растопырив перед моим носом свою большую и грубую пятерню, - английский, французский, немецкий, итальянский…
- Испанский, - закончила я за него, вспоминая, как он причал мне на ухо “;Hablas espa;ol?”
- Да-да, - он кивнул своей большой головой и выдавил из себя некое подобие улыбки, - и еще английский, и немецкий… и этот, как его…
- Французский, - улыбнулась я, - и еще, конечно, шведский?
- Умница! - лицо его расплылось в широкой улыбке, а в глазах заблестела неподдельная радость.
- Итого шесть! - подытожила я.
- Шесть? - он почесал затылок и взгляд его вдруг стал блуждающим, - да, получается шесть…
- А вместе с родным выходит семь! - продолжала я ободряюще.
- Эх, и кому все это надо! - мой новый знакомый махнул своей огромной рукой, как будто отгоняя непрошеные воспоминания, и волна холодного воздуха коснулась моей щеки.
- Ну, как Вы можете так говорить, - возразила я, притопывая ногами от холода, - знание языков бесценно!
- А ты чего здесь стоишь? - спросил он вдруг безо всякого перехода.
Тогда мне стало очень некомфортно, и краска стыда залила мои щеки. Даже морозный воздух в тот момент показался обжигающе горячим, и я размотала шарф. “Зачем задавать такие вопросы в лоб - во мне нарастало возмущение, - ведь он хорошо знает, почему мы все здесь стоим!”
- А Вы зачем? - парировала я, отбросив всякий такт.
- Затем же, зачем и ты, - ответил он, нахмурив брови, - потому что мы никому не нужны… все мы… они высосали из нас все и вышвырнули… я на них двадцать лет проишачил, и вот…
С этими словами он многозначительно развел руками, и в свете зарождающегося дня этот чудной бездомный полиглот вдруг показался мне одним из тех бунтовщиков, с тлеющего недовольства которых начинались все революции.
- На кого, на них? - попыталась уточнить я.
- Да неважно, - он как-то безразлично отмахнулся и вдруг наклонился ко мне совсем близко, - а потом я заключил сделку с дьяволом…
- И как? - я недоверчиво посмотрела на него, задержав дыхание, чтобы не свалиться от его перегара.
- Сама видишь, как, - он рассмеялся и прохрипел, - хитер черт, его не проведешь!
Двери здания открылись, и очередь зашевелилась. Это был момент пробуждения. Все сразу начали рыться в сумках и карманах в поисках удостоверения безработного, что-то друг у друга спрашивать, проталкиваться вперед. Вытащив из кармана свое удостоверение, я неуверенно повертела его в руках, потом посмотрела на своего нового знакомого. Опустившись на корточки, он деловито рылся в своем рюкзаке, бормоча себе что-то под нос. Меня раздирало противоречивое чувство стыда и нужды. И, медленно продвигаясь все ближе и ближе к двери, я постепенно отходила в сторону, пока меня не вытолкнули из очереди более шустрые товарищи.
Остановившись поодаль, я наблюдала, как голова очереди быстро исчезает в открытых дверях безликого здания Красного Креста. Моего нового знакомого уже не было видно и, мысленно попрощавшись с ним, я побрела домой, стараясь не думать о пище телесной, о которой настойчиво напоминал мне мой желудок.
“Я на них двадцать лет проишачил...” - вспоминала я его слова, почти физически ощущая жалость к этому совершенно незнакомому мне человеку. “Двадцать лет он учился ходить, не замечая крыльев за спиной, - подумала я тогда, осторожно спускаясь по обледеневшему холму, - но надежда есть всегда… Да, надежда есть всегда!”