Продолжение.
Начало: главы: 1,2,3,4
Глава пятая
Замещать коллегу Луке Васильевичу приходилось не первый раз. Фельдшер попивал, любил погостить у тещи и частенько наведывался к ней с женой. Словом, относился к лечебному делу без чрезмерного рвения и был весьма рад «помощнице», прибывшей к нему на практику. Он быстренько ввел ее в курс дела и отправился на очередной «передых», очень даже кстати для самого Луки Васильевича. Узнав про «сиротство» словечанской больницы, он по собственной инициативе явился в земство с прошением о переводе, почти одновременно с полученной телеграммой.
К своему удивлению, он застал больницу в полном порядке, а больных обихоженными и довольными новенькой «фершалкой». Быстро составив распорядок дня таким образом, чтобы максимально разгрузить практикантку, Лука Васильевич, тем не менее, привычно справлялся с основной работой сам. Теперь утро Маня начинала с приготовления лекарств в аптеке.
– Товарищ Николенко! – строго сдвинув брови, обращался к ней фельдшер. – Приготовьте, пожалуйста, в первую очередь…
– Я вас просила! – вспыхивала Маня. – Ваши шутки мне неприятны.
– Ах, Боже мой, извините, мадемуазель, я как-то случайно обмолвился…
И после снова:
– Мадам Николенко!
– Да что ж это такое! – сердилась Маня. – Вы просто смеетесь надо мной!
– И думать не смейте о таком! – в свою очередь вспыхивал фельдшер. – А вам даю слово, товарищ Николенко, что больше не буду называть вас мадам Николенко.
Он уходил, и воцарялась долгая пауза. А Маня, вслед ему скорчив рожицу и высунув розовый язык, думала: «Ну, что же, вообще-то звучит неплохо: “Мадам Никол;н-ко”, – на французский манер…» Иногда она напевала, но чаще беспричинно смеялась. Счастлив был и Лука Васильевич, не даром он считался не только опытным практиком-диагностом, но кое-что смыслил и в психологии.
Фельдшер принимал больных утром, делал обходы и назначения, нес ночные дежурства и ездил по вызовам. Коллеги, да и сами больные ценили его профессиональные качества.
Вскоре он стал брать с собой Маню на вызова в местечко, знакомил с больными, объяснял течение болезней, все это давало определенную пользу. Во время приемов – приглашал на осмотр больных, заставлял вместе выслушивать, ставить диагноз и делать необходимые назначения. Похоже, он задался целью научить ее всему, что знал сам.
Однако находилось и свободное время, которое молодые люди проводили вместе. Симпатичная девушка, по-прежнему не разбиравшаяся толком в большой политике, воспитанная на русской классике в православной семье, была энергична и трудолюбива, к тому же обладала твердостью характера, острым умом и добрым, отзывчивым сердцем. Каких еще лучших качеств можно было желать?
Лука Васильевич старался не терять головы, но когда она бежала к нему навстречу рано утром от ближнего леса, с лугов, на рассвете, в веночке из полевых цветов на растрепавшихся злато-русых кудрях, останавливалась в нескольких шагах, замирала… а потом строго «докладывала»:
– Ваше задание, Лука Васильевич, я исполнила с вечера. Порошки на стеклянном столике номер два. Доброе утро!
Он молча кивал, стараясь не глядеть на маленькие босые ступни практикантки с порозовевшими от прохладной утренней росы пальчиками, не зная, куда деваться от невыносимого желания схватить ее на руки и отнести далеко-далеко, в пахучий стог на берегу речки…
Вместо этого, сглотнув горьковатый привкус во рту, навсегда оставшийся после ранения, он говорил как можно мягче:
– Вам не следует одной уходить далеко в такую рань. Здесь леса глухие…
– Да кто же, кроме зайчишек, меня напугать может? – заливисто смеялась Маня. – Признайтесь, вам и самому побегать по росе хочется, только вы стесняетесь, правда? – и не дожидаясь ответа, она убегала в свой флигелек завтракать.
Конечно, ему этого хотелось… но бывший военный фельдшер позволял себе легкомысленных вольностей.
Иногда они вместе прогуливались в ближней роще, которую она называла «маленькой Швейцарией». Маня любила собирать букеты из полевых цветов, называя каждый по имени: «Вот Колокольчик, – говорила она, – звени мой миленький, звени, желай всем счастья и любви! А вот Ромашка – милый цвет, узнай сердечный мой секрет…»
– Отчего же вы такой серьезный, Лука Васильевич? Ну, скажите, разве не прекрасна наша «маленькая Швейцария»? Какое чудное лето нынче! В шиповниках, у реки, поет соловей на рассвете… Пойдемте завтра слушать, хорошо?
– Конечно, – соглашался фельдшер. – Обязательно пойдем завтра. Только не убегайте от меня, Мария Владимировна. Ну что же вы, совсем как ребенок резвитесь, давайте спокойно прогуляемся. Мне как-то неловко поспешать за вами.
Ему и в самом деле было неловко. «Вот же чурбан стоеросовый, – ругал он себя, – будто аршин проглотил или бегать разучился?!» И сейчас же возражал: «Разбегусь, ей Богу, вот сейчас побегу. Только уж когда догоню…» И закрывал глаза, и стискивал зубы, и чувствовал, что ручаться за себя больше не в силах.
– Вернемся домой! – строго потребовал он. – Сыро становится. Да и проведать Линчеева мы обещали.
– Да, да, – поспешно согласилась Маня, – подарим ему букет, ладно?
– Хм, с чего это вы спрашиваете у меня разрешения? – удивился Лука Васильевич. – Дарите, разумеется. Больному будет приятно.
Но самого фельдшера почему-то охватила досада. И хотя он мысленно в который раз обругал себя всяческими грубыми словами, это не помогло. Там, где зарождается любовь, всегда караулит ревность… Влюбленный фельдшер просто позабыл об этом…
Линчеев жил напротив больницы, он был болен туберкулезом. Манечка регулярно навещала больного и была поражена коварностью этой болезни, она очень жалела Линчеева. Больной всегда просил, чтобы практикантка приходила почаще, потому что был совсем одинок. Жена сбежала от него с любовником. Трое маленьких детей остались без присмотра, больничная кухарка Акулина носила им еду и обслуживала все семейство из жалости.
Манечка стала навещать больного по несколько раз на день, но что можно было сделать еще, чем помочь? Лекарств от этого страшного недуга тогда не было. Богатых увозили на воды в Италию или в Крым, остальные были обречены на медленное мучительное умирание и, вдобавок ко всем страданиям, невольно подвергали окружавших угрозе весьма вероятного заражения.
Окно в спальне Линчеева оставалось распахнутым днем и ночью, его мучили приступы удушливого кашля. Вот лежит он, обессиленный, смотрит на зеленую крону ореха, а подняться уже не может… Часто просил он почитать стихи Надсона, особенно нравились ему печальные строки:
Напрасно захочет душа отдохнуть
И сладким покоем забыться;
Мне некому руку в тоске протянуть,
Мне некому больше молиться…
И всегда смотрел Линчеев такими благодарными, ласковыми глазами на свою попечительницу, что сердце Манечки разрывалось от жалости. Бессильна была медицина перед жестоким недугом.
Вот пришли они с Лукой Васильевичем к Линчееву после прогулки. Маня подарила ему красивый букет полевых цветов. Он очень обрадовался ромашкам, прикладывал их к груди, касался губами... Попросил почитать стихи, а потом захотел встать, хотя не делал этого уже несколько месяцев.
Вместе они помогли больному подняться, он вдруг распрямился, протянул одну руку к окну, другой оперся о Манино плечо и сказал: «Как хорошо, я почти здоров», – и тут же стал оседать на пол… Лука Васильевич подхватил Линчеева на руки и положил на постель уже мертвого. Маня упала на колени, шепча молитву, а фельдшер принялся делать уколы камфары и кофеина, но все напрасно. Тогда он осторожно поднял Маню и усадил в кресло, а сам закрыл покойного простыней. Прибежала Акулина, стали собираться люди, но девушка все никак не могла поверить в то, что смерть бывает такой быстрой и легкой…
*******************
Продолжение следует