Я поднимался по грязной лестнице филологического факультета, пропахшей сыростью замшелых фолиантов, хранившихся в покрытом вековой изумрудной плесенью подвале.
Забытые книги иногда листали, сдувая пыль с пергаментной старой бумаги, профессора и въедливые аспиранты, знатоки и учёные, другие необычные субъекты, обременённые знаниями, почему-то до сих пор, вопреки простой логике реальной жизни, интересовавшиеся ходом истории. Время от времени старая, самая учёная крыса - главная по шайке крысиного племени, облюбовавшего подвал, не отказывала себе в удовольствии иногда попробовать на жёлтый зуб кожаный корешок какого-нибудь ветхого манускрипта.
Лестница была любимой средой обитания универсантов, которые обменивались здесь последними новостями, местом, где мальчики трогали за попы миловидных однокурсниц, а девочки, в преддверии зачета или экзамена, на всякий случай строили глазки проходящим мимо, спешащим на занятия строгим и бескомпромиссным преподавателям-мужчинам.
На ней, загаженной хабариками, студенты пили крепкий горько-кислый кофе, принесённый из студенческого буфета, подавляли голод мертво-жёлтыми, приготовленными на прогорклом масле, пирожками, улетающими,как глубинные бомбы, в лужёные студенческие желудки.
В этом пространстве со стенами, окрашенными в ядовито-горчичный цвет, с обвалившейся кое-где или висящей лохмотьями и бородами штукатуркой, витал дух противодействия всему официальному и формальному, царила непринуждённость в словах и мыслях.
Где-то на лестничной клетке, среди сонма юных почитателей его учёности и заслуг, как иностранный теплоход на рейде, окружённый любопытствующими лодочниками, попыхивал трубкой профессор-пушкинист, обволакивая убедительным, поставленным голосом юных студенточек, увлекая рассказами о парадоксах творчества, юморесками и анекдотами из биографий гениев литературы. Он с загадочным видом приоткрывал шкатулку необходимого с его точки зрения знания, в которой, на самом деле, ничего особенно полезного для будущих поколений, кроме симпатичных эротических приключений и перипетий творческой жизни гениев, не хранилось.
Здесь же всегда курили местные университетские фрики, маскирующие лень и неуемную жажду подлинного искусства и своего воплощения в нем, странными одеяниями, загадочной томностью, неадекватным поведением, замысловатыми мулечками и высокими черными башмаками со шнуровкой на толстой платформе. Тут же совершался обмен мыслями, новостями, конспектами, книгами, шпаргалками, пластинками, здесь язвили и смеялись по поводу и без.
Я шел на занятия по французской фонетике, которую преподавала сухая, согбенная старушка в строгом темно-сером « сталинском» пиджаке и блузке с брошь-жабо со старинной камеей. Как утверждали, старушка приходилась внучатой племянницей одному из русских классических мастеров, принадлежавших к «Могучей кучке».
Она унаследовала от композитора-родственника тягу к вязкотекучему и пафосному повествованию русской классической оперы и изводила студентов вариантами фонем, существовавшими на практике в каком-то далёком и прекрасном супер-плюс-квам-перфекте только в стародавние времена при дворе имперской Франции.
Преподаватель зло шутила, подтрунивая над пролетарским происхождением своих учеников и их неумением взять в толк какую-нибудь регрессивную аккомодацию, которые так и не понимали, как и с чем и для чего ее едят . Она считала полутона и хроматизмы французской фонетики чрезвычайно важными и незаменимыми в жизни человечества и доводила всех до исступления бесконечными нудными экзерсисами. Улыбка высокомерного снисхождения змеилась на ее лице, когда студент был не осведомлен в вопросах мировой культуры или был косолап во французской грамматике.
Вдруг я остановился, замер, заиндевел, превратился в кусок льда, почти умер. Мне показалось, что я вижу что-то совсем иное, запредельное, вне рамок моих жалких литературных фантазий.
Это было никак не связанное с моей жизнью явление - полное противоречие предыдущим впечатлениям и опыту, познаниям, которые я неумело, вне мер и весов, масштабов и общих правил, без разумения, бездумно, как чужой и неудобный карнавальный костюм, старался примерить на себя. « Ваш нежный рот-сплошное целованье»… и так далее…
Зачем, по какой такой необходимости, я входил ранее- до этого момента, в перипетии романов Голсуорси с его беспардонно морализирующей «Белой обезьяной» и переходами одного и того же образа из разряда алчущих денег негодяев в разряд почти святых? По какой-такой высшей прихоти я пытался понять глубину и красоту текстов, сострадать книжным героям и героиням? Зачем все это было? Для чего я вникал и пытался расшифровать тургеневские длинноты, чтобы додуматься, докопаться до правды, раскрыть полифонию, услышать и осмыслить симфонию прозы, сложенную из простых слов? О чем, собственно, речь в этих бесполезных романах?
Что? Я ещё стою? Я живой? Я - здесь, с вами? Или уже исчез? Растворился? Превратился в пепел, прах, пыль?
В общем, я увидел ее. Я вдохнул, поперхнулся, задохнулся этим неведомым мне резким пряным запахом - смесью лимонной цедры, ванили и красного перца.
Многослойные цветные юбки, многочисленные браслеты на узких запястьях, бусы, яркий шарф сделали меня неадекватным, тихим, покорным; поместили меня куда-то далеко, в иную, нереальную плоскость, в стеклянную колбу, которая делало мое лицо глупым и одутловатым, и, одновременно, затаскивали мой мозг в дьявольскую морозильную камеру.
Этот притягательный манящий незнакомый плод, который вдруг ни с того ни сего мне было позволено поднять с земли, попробовать на язык, понять и изведать. Он совсем не сочетался с содержанием моей жизни среди вечно гриппующих, чихающих, пресных, и ностальгирующих по чему-то неконкретному и высокому, друзей.
И поскольку я оценивал себя трезво, я понимал, что этот фрукт из Эдемского сада греха, где, по определению, никогда не растет сорная трава, не водятся кровожадные и хитрые звери, не пузырят глаза многоумные и коварные жабы, где есть только ангелы и разноцветные, весёлые, беззаботные птички, свинцовой гирей свалился мне на голову и в миг обрушил моё сознание. Хотя он, этот фрукт, для меня, конечно же, был не предусмотрен и не предназначен.
Жалкая реплика мужчины, живущего в абсолютно другом мире, твердила мне:
«Что я могу? Я не кручусь на турнике, не занимаюсь культуризмом, одеваюсь немодно и непрестижно, не участвую в общественной работе, чтобы немедленно сделать карьеру, не бегаю, выпучив глаза, возбуждённо обсуждая проигрыш любимой футбольной команды, не воспринимаю рок, не слежу за жизнью модных кумиров etc,
а только могу сесть, чуть-чуть поиграть словами, и протерев очки, написать какую-то бездарную слащавую муть типа- «Любя тебя, я город свой оставлю...».
«Ну, и оставь, в чем проблема? Без тебя тут всякого хлама навалом! Не задерживайся!» - скажут мне и будут абсолютно правы.
Ее один глаз был чуть меньше другого, и это совершенство правильного, данного богом античного лица с прямым носом, пухлыми и влажными губами, маленькая круглая попка и небольшие упругие девичьи груди создавали обманное эротичное сочетание изящного вкусного порока и физической красоты, как будто бы явившееся из эпохи грехопадения древнего Рима.
Эта полубогиня стояла облокотившись на ржавые рыжие перила, я подошёл и почему-то спросил по-французски:”Il y a des problemes?”*
Было так просто и незамысловато для студента филфака произнести пару знакомых фраз на иностранном языке, и служило, как лучшее средство защиты в преодолении неуклюжести, неловкости, что вроде и не вело к каким-либо конкретным последствиям, обязательным действиям или императивам. Cлова молодого человека, который не умел и не знал, как привлечь девушку и ещё меньше понимал, как общаться и вести себя с женщиной, а в сущности, в полном смысле мужчиной и не являлся, а был наивным и не очень внятным переложением, списком, наброском будущего мужчины, чудовищной смесью романов и выученных наизусть, как молитвы, стихов, бессмысленных слез, вернее даже их следов, романтических поэтов, сумасшедших чудаков, которых безрассудная, страстная, но малоопытная юность возводила в гении и пасторы, в дурном сочетании с удушающей и жёсткой атакой бушующих гормонов, бьющих прямо в мозг и ниже пояса.
Эта маленькая чёрная маска, которая сжимала лицо - пара слов на иностранном языке, давала возможность легко обхитрить неуверенность юности, преодолеть барьер, разделяющий нежную розовую невинность и манящее простое плотское желание, и все это - только посредством всего двух-трёх слов на чужом языке, изрекаемых с пафосом недомужчиной.
Только всего одна простая фраза, произнесённая на плохом французском, помогала разрешить все эти неловкие и неудобные проблемы застенчивости и неосведомлённости в искусстве флирта, перейти к простоте обычного общения на «ты».
- Да, привет, у меня действительно некоторые сложности с французским языком. Не могу сдать зачёт. Мой любимый, Вахa (она нажала на это слово «любимый» интонацией) сейчас отсутствует.Он аспирант из Чечни. У них там, в Чечне, очередная заварушка, а я никак не могу сдать контрольную работу по грамматике. Уже который раз меня не допускают к экзамену. А Ваха-Черепаха - все в отъезде! А так, он все решает обычно! Без проблем!
Ее раскосые разновеликие зелёные глаза затемнились цветом перезревшего на летнем солнце крыжовника и стали влажными:
- Может, ты мне поможешь?
Я почувствовал небесное озарение позади себя, будто ангелы коснулись моей спины, неотвратимую безудержную нежность к этой, совершенно мне чужой, находящейся на олимпе красоты, к которому я обычно не был причастен и допущен, влекущей меня женщине и, в полном одурении, как шпокнутый, откуда-то сверху
ударенный свинцовым молотом, разбивающим логику, ход и обыденность жизни, все и вся на своём пути - вдребезги.
Я, простое, ходящее на двух лапах существо, уже был невидим глазом - ни под микроскопом, ни через телескоп мудрейшего звездочёта в длинном колпаке, утомлённого огромностью знаний, разбирающего мир на кусочки, партикулы, молекулы. Даже для него, я стал бы прозрачным, не тактильным и не заметным, как воздух, которым мы дышим - и я уже просто, без затей, без всяких художественных реминисценций воспринимал мир, как детскую игру «мама-папа».
Бессмысленные жизненные кроссворды, неосторожные, случайные прикосновения и бесцельные и лукавые интрижки, ведущие в никуда и затеянные незачем и без причин, просто так- от скуки или недоумию, создающие лишь сиюминутную радость, а потом приносящие краткое спокойствие плоти и тоску - исчезли, испарились. Как и все эти ненужные и пустые слова и объяснения, весь чудовищный литературный бред, конечный смысл которого - в неизбежной взаимной тяге двух живых существ, стремлении одного простого мяса к другому, мужчины к женщине, к продолжению рода, как брачный полет двух неразумных, но благочестивых пчёл, повинующихся только природе, как запрограммированное копошение и тщательное старание ничтожного, но трудолюбивого муравья, тащащего на спине непомерно тяжёлую огромную белую куколку, придавливающую его маленькую голову, чтобы продлить потомство; постоянное стремление к противоположному полу, к чему-то неизведанному и непонятому... дабы приобщиться, наконец, к тому, что принято называть любовью, и сделать все возможное и невозможное ради неё.
Я только и смог простонать, прошептать, промяукать:«Да, конечно же!». Плевать на чужеродный запах - я все-таки его чувствую, я им наслаждаюсь, я в нем купаюсь, я его смакую, я его обожаю, я его боготворю!
Я понял, что ненавижу женщин, маскирующих отсутствие личной жизни разглагольствованиями о высоких материях, употребляющих термины "экзистенциальность», «релевантность», злоязыких и желчных, обсуждающих мировые проблемы, просто незнакомых с любовью или забывших о своём прямом назначении, от анализа философских воззрений которых могли бы легко покончить с собой мудрейшие из мудрых, И в тоже время, проклинаю всех мужчин, которые не могут предвидеть ни завтра, а тем более, послезавтра; ни честно оглянуться на прошлое, сохранить и защитить своё племя, содрать с себя кожу, бросится на амбразуру, вопреки сложившимся жизненным передрягам, мужчин, которые считают своим главным достоинством и вершиной мира только то, что помещается у них между ног!
Я не терплю жирные немытые волосы и грязное белье, поучительные речи, мудрствования, мыслителей, предрекающих истины с похоронным видом, лишенных и слабого намека на радости физического блаженства, бесконечные сомнения и предосторожности, длинные объяснения о смысле жизни, дурацкую рассудительность!
Я люблю физическую красоту и ароматы дорогих духов!
Я просто хочу мира, данного мне в ощущении - в ощущении моих пальцев, моих губ, в простой радости человеческого тела, в лаконичном взлёте рук и повороте головы.
"Pourquoi pas?"**- ответил я, нахохлившись от чванства, что меня, наконец, заметили, новизны и опасений, как мышонок, впервые намеревающийся наконец, выскочить из темной и скучной отеческой норы.
Разноцветные юбки и блузка висели на стуле, бусы и браслеты-на полу. Она лежала в постели рядом со мной, но образ необыкновенного мужественного и, одновременно, сладкого, как "рахат-лукум", мужчины, ради которого эта женщина была готова на все - предательство, забвение, низость, измену - этот образ витал над нами и неотвратимо делал нас просто посторонними, случайными людьми. К тому же, он решал проблемы… И ей абсолютно было неважно читал ли он Бодлера, Жида или Мориака, нравился ли ему Масне или Сен-Санс, отличал ли Мане от Моне - всех этих безбожников и кудесников от искусства. Ей безгранично было все равно, что он думает о строении и свойствах мироздания; безразлично, что я - неловкий созерцатель чужих мужских побед- полагаю о любви. Для нее это был бред и литература! Будьте вы прокляты, пошли бы вы к черту, умники и умницы, писатели, художники, если за всем стоит такой элементарный, ужасающий простотой ответ!
Я ощущал и ненавидел посторонний запах, запах чеченского обрезанного члена, который опередил меня в этом бессмысленном чемпионате самцов, в котором я был изначально аутсайдером - просто потому, что не относил это к главным человеческим достоинствам и инструментам завоевания женщин и познания мира, и даже, вообще, не считал это важным.
Она отвернула лицо в сторону от меня. Я тупо созерцал ее бессмысленно торчащие яркие розовые соски, круглую плотную попу. Я задыхался от сладкой патоки, сводящей сахаром скулы, бьющей в нос, от горчившей горло приторной пошлой красоты - и я стал ничем.
Когда я вошел в нее, она прошептала тягуче: "Здра-а-а-вствуй!", и я подумал, сколько же раз она уже так просто здоровалась.
Что было дальше? Ничего. Пустота. Бездонная пропасть.
Я испытывал ее попу, потому что ей нравилось, я посетил ее рот, потому что ей нравилось, облил ее лицо тёплой сметаной своего семени, потому что ей нравилось. Чтобы я не сделал, чтобы ей нравилось и было в угоду и наслаждением ей!
Я стал тем безмозглым животным, козлом, грязью, ничтожеством. Я все делал уже так, как существо - не человек, а инфузория-туфелька, физиологическая единица.
В сущности, это было жестокое принуждение к сексу, тонко обрамлённое простыми словами: «Тебе нравится?».
На самом деле это было тупое и грубое изнасилование.
Скорее всего, она даже не вдавалась в такие тонкости, и все время видела перед собой другого- настоящего мужчину с огромным членом, безупречным тренированным телом, лицом мифологического героя, а не меня. Она смотрела на все случившееся, как на маленькое литературное недоразумение- по ходу, почти, как на несуразность, случайность- не требующее дополнительных разъяснений; на меня, как на забавную и нелепую детскую раскраску из журнала для малышей. В конце концов, она, как своей лучшей задушевной подруге, почему-то шепнула мне в ухо, слегка прикусив мне мочку, доверительно и просто доложив: «Послезавтра приезжает Ваха! Он будет очень доволен, если я сдам зачёт!»
Седая преподавательница французского внимательно, с недоверием, просмотрела контрольную работу, искусственно улыбнулась, обнажив ряд ровных желтоватых фальшивых зубов, поправила накрахмаленное белое жабо и сказала ей:
"Tres bien, vous faites des progres !"***
* Есть проблемы ? (франц.)
** Почему бы и нет? (франц.)
*** Очень хорошо, вы делаете успехи! (франц.)