Песец. Разбитое сердце.
ДР.
На день рождения Песец я приехал в мастеровой спецовочной форме. У нее прямо в комнате, когда все девочки- гости вышли, (ведь других парней не было на празднике), я достал из красной корпоративной сумки «Панасоник» припасенные вещи из выходной одежды-джинсы и свитер, и стал таким же серым и незаметным, как и все. Не помню, чтобы мы вместе с Песец участвовали в каких-то конкурсах на дне рождения в одной паре, ведь я демонстративно на нее не претендовал, чтобы угодить Буду!, выражая свою лояльность и «травоядность». Но мы с Буду! явно блистали на этом празднике жизни, как два будущих цеховых мастера. В их квартире прогоревшего бизнесмена, обанкротившегося предпринимателя, раздавленного своими страхами и рисками, я так и не учуял той драмы бедности и разорения их семьи, про которую живописно и тенденциозно рассказывал Буду!, подчеркивая их материальные трудности. Внимательно прислушиваясь в квартире, я хотел учуять этот витавший предпринимательский дух, чего-то обломанного, как будто сломанных крыльев, как Баба- Яга искала «русский дух», чтобы понять, что же такое бизнес в нематериальном формате и воплощении, в том уникальном опыте, который, на пробу, может быть и неудачным.
Кошка.
На самом дне рождения были какие -то конкурсы, и ее подруга Кошка была в бархатно-велюровом розовом спортивном костюме, который я из-за внешнего сходства ошибочно принял за пижаму. Маленькая и хрупкая, как слайс какого-то снека, миниатюрная и изящная, как коллекционный предмет, коротко стриженная «под мальчика», с прической, как у Джоли в фильме «Хакеры». Будто на глазах у меня резвился ручной домашний зверек, послушный, кроткий, тихий и спокойный питомец. Изящная, как темненькая Кати из «Елен и ребята», которая нравилась моему другу детства Стасу, тогда как мне нравилась Джоанна из Техаса -такая «боевая», «здоровая тетка», большая и открытая, как русская широкая и щедрая душа. Я достал потом через Песца ее телефон- она надиктовывала его Буду!, а он потом передал мне записанный телефон с ее неправильно указанной фамилией (как услышал и понял, так и записал). После того, как я узнал телефон, я ее сразу пригласил на свидание, на следующие же выходные, чего было медлить! За праздничным столом мы держались за руки-я, Песец, Карп и Буду!, 2 парня и 2 девушки, как группа «АББА», «спевшаяся» между собой дружная компания, спаянная накрепко, мы пели «Маршруты Московские» А.Ф. Скляра-«Ва-банк», вверх высоко подняв-задрав руки, захмелевшие после разрешенного –«легалайзед» джина с тоником, который кто-то из нас уже сумел «бадяжить»- смешивать в правильных пропорциях – как знаток, наверное, от опыта чрезмерного употребления. Не помню, были ли еще какие- то танцы, как и не помню, что потом пели еще—вот эта песня четко и хорошо как-то отложилась в памяти, как кадр, inscription. Потом, уже после проведенного вечера, помню, как я стоял на пороге уже переодетый в спецовочную форму. И тогда все вышли- хозяева и гости, старшие и молодежь, чтобы меня провожать из вежливости и такта, а я принял за признание и почтение к собственной персоне, и как они отметили, что было для них сущей неожиданностью, как я преобразился из обычного гостя в совсем другого человека- будущего цехового мастера, облаченного в форму «супермена».
Детали.
Песец мне никогда не нравилась с ее лисьей красотой, когда в каждом человеке ты ищешь сходство со зверюшкой или мультяшкой. Но специально для вас я постараюсь старательно описывать детали! Ее веснушки, еле различимые на лице- только при пристальном разглядывании и только на расстоянии дыхания, улыбку, уголки губ, еле проявившийся бесцветный пушок над верхней губой. Смех, как она прыскает смехом, покатывается со смеха, как вся молодежь и подростки. Звонкий смех Песца, звук подобный дрожащей струне натянутой мандолины. Вообще, важны и примечательны все наблюдения за ней. Ее голос, как перетянутая нижняя капроновая струна гитары- как тетива лука, на котором можно играть, как на скрипке (привет, Ким Ки Дук!). Нетвердый голосишко, как кукарекающий петушок, который еще не прочувствовал всю силу своего голоса, и говорит, как осторожно ногой щупает кочки, различая топи и твердь. Ее голос был, как у мышонка из мультика, певшего: «какой чудесный день, какой чудесный я, и песенка моя… привет кочерыжки» и она мной самим воспринималась как некая мультяшка с тоненьким и звонким голосочком как цветочек, который роняет с дергающихся лепестков капельки росы.
«Слепая ревность мучит нас».
«Она такая, с «золотыми волосами»»-так Буду! образно ее волосы, кудряшки и локоны, рисовал словами, как художник. Потом «Танцы минус» споют песню «Город»: «с горящими глазами, золотыми волосами» и как будто, это будет именно про нее. Может, Буду! в чем- то чувствовал ее побочный интерес ко мне, или просто беспочвенно ревновал, как любой собственник, который беспокойно спит, опасаясь покушений на свое добро. Тогда все вопросы именно к ней, и к его личному недоверию, а не ко мне и моим моральным качествам. Может, Буду! просто интуитивно чувствовал угрозу их отношениям-и не мог понять, откуда она приходится, с какого фронта и направления, и видел врагом и угрозой себе даже близкого с кем тогда реально общался. Этот как самый ничтожный персонаж детектива, на кого вряд ли подумаешь- как убийца- дворецкий-«поворотная точка» всех сюжетов. От пылкой влюбленности каждый имеет шанс стать параноиком. Его разъедала, снедала беспричинная ревность, особенно развившаяся, когда Песец поступила в модельное агентство, и сразу стала в центр мужского внимания, пятно безбрежного ослепительного света, и Буду! уже не знал, как справиться и совладать с этим. Не знаю, сколько в отношениях Буду! ко мне и к Песец было ревности в удельном весе паранойи. Об этом со стороны можно судить по тому, что он без повода ревновал ко мне Песец, и по тому, что торопился, чтобы я «увлекся» и влюбился в Кошку, «переключил внимание» на другого человека, и, тем самым, не препятствовал ему, перестал быть какой-то помехой, хотя бы только мысленной и виртуальной, но воздвигнутой у него в голове.
Несмотря на ревность, раздражая мое внимание или просто хвастаясь передо мной, пытаясь изучить и распознать мою реакцию, Буду! делился со мной рассказами об их близости, с такими мелкими интимными подробностями и деталями, по которым можно было судить о том, что он искренен и открыт, и ни капли ни лжет, как заяц-хваста. Она находчиво и смекалисто подсовывала торцом книгу под дверь, когда они любили друг друга, чтобы никто не ворвался в комнату, и их, чай, не потревожил. Буду! открыто, без стеснения, говорил про Песец, что у нее некрасивая грудь, чтобы я поменьше ему завидовал. Но все равно Буду! беспричинно ревновал ко мне Песца, и мне говорил время от времени, «проверяя реакцию», как детектор, или напоминая: «Так тебе Песец тоже нравилась?» -и я все время категорично и дадаически отвечал ему «нет»- а ему так все время для подтверждения хотелось, чтобы я «сдался», как он настоял, и обнаруживающе для себя ответил: «Да, я все время держал это в тайне и всячески скрывал, но она мне тоже нравилась!». Или ему просто нравилось, как я говорю «нет»- и он хотел слышать все снова и снова это подтверждение, развеивающее его неуверенность, страхи, колебания и сомнения. Как в анекдоте мальчик, который пришел к разрушенной школе, и ему сторож говорит: «школа сгорела, одни развалины, разве ты не видишь?!?». А мальчик несколько раз переспрашивает –ему отвечают, и он говорит: «Вот так бы слушал, и слушал». Его настойчивости и усердству в расспросах и перекрестных допросах можно было бы позавидовать, и даже, если бы в этом деле дозволены были бы пытки, он непременно, ими бы не преминул воспользоваться.
Зимой 1999 года мы втроем пошли гулять –я, Буду! и Песец в сторону кинотеатра «Витязь», а потом к метро «Теплого Стана», откуда дружно ехали - я в спецовочной форме, и Буду! в обычной одежде. И мы стояли с Песец в вагоне метро, как два ее кавалера- и один из нас внешне точно мастеровой- а я думал, что из нас я самый красивый, потому что в форме, и поэтому ее симпатии должны быть на моей стороне- и группа поддержки из глядящих на нас присутствующих попутчиков тоже за меня должна болеть больше, чем за Буду! – из-за прилива чувства я должен был получить численный перевес голосов и поддержку зала. И мне кажется, даже когда мы прежде на том же самом месте, среди деревьев в этом пролеске у кинотеатра «Витязь», фотографировались, были фотки, где я в коричневой замшевой куртке лезу по дереву - а прямо внизу меня Песец, мы вдвоем на дереве вместе с Буду! и где он среди стволов дерева нежно обнимает Песца. Все фото запечатлели какими мы были, что чувствовали, и нашу эмоциональную близость.
Налипшее. Slut-shaming.
Ты должен быть к публичной субличности своей дамы сердца внутренне готов, чтобы легче и проще к этому относиться. Совсем не как Буду! с Песец, который страдал и убивался во время ее шоу-показа- дефиле в «Манхеттене», где услышал случайную реплику пьяного мужика, который, стоя с ним рядом со сценой, громко, небрежно и во всеуслышанье даже не сказал, а воскликнул: «Вот шлюха! Я бы ей вдул!». По сути, он в чем-то был и прав, хотя бы в том, что современные девушки распущенные и вульгарные, живут половой жизнью до свадьбы, в предоставленной им родителями и окружением неограниченной свободе. По сути, мужик в чем-то и был прав, и с ним тяжело было не согласиться. (Хоть «русский язык, он богат», но нужно было выбирать выражения и быть аккуратней в высказываниях. Герой А. Балуева в фильме «Вдовий пароход» многозначительно говорил, что «к русской бабе ничего не липнет»). Просто этого не мог признать, сформулировать и сказать Буду!, потому что он автоматически принимал бы это и на свой, и на счет Песец. В понятии Буду! «шлюхи» это те, которые «без разбору и со всеми». Это выражение было для двух мужчин вопросом «дефиниций», а не чести и достоинства ее, как женщины. Slut-shaming. То, что словесным порицанием мужик озвучил или открывал «простые и доступные истины», или выступил в роли морализатора и «говорящей головы», совсем не делало ему чести. Если стыдил бы ее-тогда, согласен, да. Но, проецируя свой возможный интимный контакт с ней, уже посягал на «чужую территорию»- автоматически переводился в разряд соперника. «Шлюха не как женщина со сниженной социальной ответственностью и репрезентативностью, а как современница нашего беспутного и пропащего и греховодного мира. На правду всегда злятся, когда не хватает контраргументов и «нечем крыть». Правда малоприятна, резка, порывиста и заразна хотя бы тем, что не несет в себе лживого лицемерия, отмеренного участливого малодушия, циничного равнодушия, за полами и мамиными юбками которых я тоже никогда бы не взялся за эту книгу, если бы просто хотел кому-то понравиться. Но я взялся писать о тех людях, которых бесконечно люблю и ценю, и отдавая должное этой смелости, уже не пойду на попятную, чтобы ретушировать и фотошопить то, что имело место.
Стерильность и обывательская мещанская приличность вытравила все живое и непосредственное, естественное в своих перегибах и крайностях в нашей жизни, опустошив в ней все белое и черное до невозбуждающегося мышиного «ослепительного серого». За этим витрувианским червяком- обитателем современного мегаполиса, в его простодушии без излишеств, плотоядном накоплении ощущений и эмоций, мигом обрушающаяся правда, находит, как катастрофа, стихийное бедствие, снежный ком и брызги магмы и изливающейся лавы Везувия, готовы выкорчевать подгниловатые пни устаревшего «Статус Кво»: «по яйцам не бить», «лежачего не бить», «девочек не бить», «кто старое помянет», «о мертвых либо хорошо, либо ничего», «девочек вперед», «лучше делать и каяться, чем не делать и каяться». Выражаться прямо, резко, без сучка и задоринки. За этой неестественной искусственностью воздвигнутых парадигм и табуированных понятий мы никогда не докопаемся до сути, поскольку признавать очевидное, и называть вещи своими именами уже становится уже политическим актом, дерзновенным памфлетом, покушением на «священных коров», призывающим к расправе над «скелетами в шкафу». Говорить правду редкая свобода, и правдоговорением мой выбор не ограничивается. Честность становится платежной единицей. Если брать законы талиона «око за око, зуб за зуб», то расплата и сдача правдой, «алаверды правдой» должны неизменно следовать за произнесенную-озвученную правду. Но так у тебя никогда не будет друзей- если ты будешь говорить людям то, что им не нравится и то, какие они есть на самом деле.
То, что Буду! не мог силиться произнести в силу воспитания, пиетета, и особого личного отношения и любовно-физической слепоты к человеку, который был ему дорог и близок- уже вплотную «подрезало его», на грани, провоцируя конфликт. Это были издержки профессии и для нее самой, и для Буду!, как ее парня, оттого что мужик бабу со сцены не воспринимает как чью-то бабу, мысленно представляя себя с ней, возжелав ее в своих мыслях. Его не заботят ее иные социальные роли, что она тоже чья-то любовница, верная жена, боевая подруга и даже, может быть, даже и мать. В ее роли «подиумной жрицы», где она полуголая, каким бы высоким искусством и акционизмом не был представлен и растиражирован «показ» и перформанс, она именно в этой социальной роли! Холодная ледяная отрешенность «бизнес, ничего личного», ее не спасет, а Буду!, как «волку кожура» - остается только терпеть и корчиться, «стоять и обтекать». Наблюдая ее именно в этой роли, в непосредственное столкновение с ним вступала холодная невзвешенная и жестокая реальность, разрыв шаблона, баттхерт, отсутствие иммунитета. Это были допустимые, но непросчитанные им риски, и издержки ее профессии, про которые знал каждый. Он ведь ее не остановил, позволил ей этим заниматься. Да его мнения никто и не спрашивал! Он знал, чем она занимается, не воспрепятствовал этому, поэтому он платил за это своими нервами, ее честью и достоинством- которые не мог защитить не только от посягательств-но даже и от сказанных неприличных слов. Обратный эффект от его отношения к этому действу, гордость передо мной, какая его девчонка звезда, и что он с такой красавицей спит, теперь его медленно, но верно, убивал и уничтожал его новоявленными, не весть откуда взявшимися, «моральными издержками», разбирая здание его любви к самому себе, уверенности и взаимодействия с агрессивной окружающей средой на паритетных началах, и к своему миру «камнем по камню». Со всей впечатлительностью и живостью молодого юнца, он бился головой в эту ледяную стену отчаяния, потому что комнатного мальчика и домоседа вытянули из тепличных условий, и вместо своего отражения в зеркале или экране компьютера он увидел не манекенов, других плотоядных людей, хищников, рвачей и самцов. Ему бы пришлось бы драться буквально с каждым, кто ее мысленно возжелал или хотя бы имел смелость это озвучить. Жаль, что он не понял раньше этого, еще не раскусил. Понимание пришло слишком поздно, когда все зашло слишком далеко. Он не смог ей надеть паранджу, тоже не мог отвернуть ее от занятия. Оно было для нее прибыльным больше, чем давала обычная работа, больше, чем могли ей дать карманных денег ее родители, и даже вскладчину родители Буду! родителям Песец. Даже если бы предоставлялась возможность «откупить ее от этого занятия», то отдавать те карманные деньги, которые всучили ему его родители, это бы не было принято. Даже если бы он зарабатывал сам, он не мог «откупить ее от этого занятия», заставив сидеть дома, обложившись журналом и книгами. Это занятие «показами» давало возможность «проходного балла» смазливому личику, век которого недолог, а будущее и перспективы до конца не ясны. Пора цветения девушек, когда они «самый смак», самый сок, быстрая, эфемерная, еле уловимая пора, когда нужно пользоваться моментом, и ловить мужиков в свои адовы сети. Такой «критический момент», когда нужно выходить замуж, в этот исторический период вложить всю максиму. Это время пролетит незаметно. После придут другие, бойкие, смелые, дерзкие, хваткие, наглые, рваческие, энергичные, и они уже сейчас дышат в спину в борьбе за мужское внимание и «простое женское счастье», где ты со своими принципами и комплексами просто становишься препятствием на пути, и можешь помешать ей, не дать само-реализоваться, станешь якорем и обузой, будешь «путаться между длинными ногами». Твоя ранимость, сентиментальность, впечатлительность, реликтовые понятия чести и достоинства, продиктованные родителями и привитые классической русской литературой жизненные принципы, все не причем, это мешает раскрепощению, освобождению, развитию и достижениям. Этим со всей готовностью она может легко поступиться, это тот риск, который она принимает в расчет. Из всего прочего ей проще переступить через тебя. Не так больно. Первые любовники и первые любови не сохраняют привязанность на всю жизнь, и не образуют семей, детей не заводят. После первых любовников по любви и дружбе приходят профессиональные, более опытные, вечно голодные и более жадные, спесивые и алчные, охочие до невозможности и беспощадности, и они выжимают весь сок из надкушенного яблока, оставляя жмых, с нависшими над ними облаком и роем мушек, когда брезгают сесть даже мухи.
Это было, по-своему уникальное «окно возможностей», лотерея и игра с судьбой людей, еще не успевших оправиться от шока 1998 года, когда ее родители прогорели на своем бизнесе, оставив кучу недостроя. А теперь, спустя два года они могли «сватать и подряжать» дочку ко всему, благо появилась такая возможность. «А девочка созрела» -поспела, и это был «последний шанс» для всей семьи. Это был холодный, циничный, жестокий и расчетливый бизнес. К сожалению и превеликому нашему стыду, Буду! досталась одна-единственная форма взаимодействия с суровой окружающей средой- терпеть и выбирать, как к этому относиться, «глотать», «стоять и обтекать». Все, что было обидно и больно, сокрушительно и беспощадно испробовать и испытывать на себе. Воевать со своими комплексами, принимать это занятие, несмотря на внутреннее сопротивление голосом совести, и не приятие всего организма до зуда по коже и чеса кулаков. Вот для тебя это все, что «дорого и свято» в ее теле, в котором ты облобызал, изучил каждую клеточку. Ее тело, которое целиком полностью и безраздельно принадлежит тебе. Ее «лапают взглядом» похотливые мужики, да что там! - все подряд. Но стоит ей только на мгновение стать публичной, в этой публичности ее «подиумная субличность» обретает иную себя, свое «альтер эго». Все, что есть на публике, становится образом, проекцией. И она совсем другая, не то, что недоступная и неприступная, не та совсем, а именно -другая, которая на виду, что может шокировать и привлекать внимание, эпатировать, тревожить, бередить головы и увлекать умы, и попадать в поле зрения других. Покуда ты сдохнешь, изойдя слюной и соками от своей качающей и звенящей ревности.
Вы никогда не жили с моделью, и вы не знаете, что значит жить в постоянном неистребимом страхе, что ее отберут, украдут, уведут или отобьют! А каково ей живется с вами в постоянном мире беспочвенных подозрений и обид, повышенного внимания и отравляющей ваши и без того натянутые отношения ревности? Послушайте мою песню «Карт бланш» (http://www.stihi.ru/2011/04/09/5246, http://www.stihi.ru/2012/09/13/9480), и все станет предельно понятным и ясным, как «по нотам». В постоянном диком напряжении, сомнении, под подозрением, under suspicion.
По рассказу Когана, Буду! побежал на дачу к Карпу, где Песец тогда была, и на порог положил букет сорванных полевых цветов, как дань их прекратившимся отношениям. Карп и Песец были фанатами игры не в «фанты», а в «кис-мяу», игры по одному своему названию кричащему о своей стыдливости, как игры «укромные местечки», как в начале фильма «Адвокат дьявола». Наверное, они потом дружно вместе поиграли в эту игру «на посошок».
После всего мне «на память» о девушках из 1999 года осталось только наше общее фото с сосисками, с какими- то макаронами, спагетти или пастой, обильно политыми кетчупом или томатной пастой. Фото, которое мы делали на даче в Семхозе, где мы сидели вчетвером на кухне в первые выходные, проведенные вместе. Зум оттого, что приближаясь к некоторым людям, ты видишь неприглядность ситуаций, в которые ты попадаешь. Кто-то теряет свой рейтинг и позиции-потому что ты видишь в разных ситуациях, где ты отмечаешь, как бы сам поступил. Тоже самое делает неприглядным и тебя - неподдельный взгляд в себя, при сканировании и рентгене, тщательной подробном анализе, что само зеркало или отражение может тебя оттолкнуть- до того в отдельных ситуациях ты мерзок бываешь и противен сам себе, что тебя сложно переносить «на дух». Достаточно живых примеров.
Зум состоит в том, что ты с легкостью сходишься с некоторыми людьми, в силе и магнетизме взаимного тяготения, но не можешь даже подозревать, насколько тебя хватит при всех центробежных тенденциях, насколько ты будешь с ними, насколько ты продержишься, выдержишь, вытерпишь, вынесешь, насколько не подведут тебя твои ожидания, и расчёты будут точными и удачными. Мы верим в лучшее, и интуитивно надеемся, что нас не подведут не первые впечатления, где мы были, как планеты Солнечной системы, мы были, как еле досягаемые звезды, чей свет еще нужно уловить. В своей неподкупной «настоящести», в своих мечтах, в которых парили до «прилунения», в своей юности, свежести, озорстве, в теплых лужах разлитого солнечного света, в серебряном отблеске луны, в своём прекрасном моменте, когда цвели, как цветы и дарили тепло и радость другим. Мы пахли мылом и шампунем, который щипал глаза до того, как их стали щипать соленые слезы. Мы стеснялись своей внешности, пайеток своих прыщей, своего подросткового тела, тогда как в нас было самое главное качество, которое затмевает все остальное, наглость, отсутствие предубеждений и молодость, на которую уже не обменять нашу скорбь по утраченным иллюзиям. Молодость была даром, которым мы не знали, как надо правильно управлять, поэтому расточали ее направо и налево, тушили, как «бычки» об тело, вредными привычками. Мы обращали внимание на какие-то глупости, ждали подтверждения своим словам и надеждам, выискивали и ждали какой-то реакции «любит- не любит», с придыханием, какими нас примет суровый и безобразный, всегда изменчивый мир, которому хотелось сказать так много, чтобы решительно заявить о себе.
Мы были молоды, юны, безусы, не знали женщин, пороков и искушений. We were вместо we are. «Ты им в дверь, они в окно»- как Дядя говорил на настойчивость Песец и ее родителей в отношении Буду! от которых «не было спасения», невозможно было избавиться. Моя бабушка тоже часто говорила «Нема спасения», когда жаловалась на что-то, боли или проблемы. Зум. От этого приближения нет никакого спасения.
Оценивая все происходящее в рамках ретроспективы, «что было, что стало», что успело поменяться и измениться с поры твоей «звенящей юности», идеалам которой ты не изменял. Мы пробовали подкармливать всех демонов, бдящих и сидящих глубоко внутри нас, с опаской поглядывая на окружающих, сбивая спесь, пытаясь кому-то подражать и угодничать, не раздражая ничьего внимания, будучи предупредительно-вежливыми, как потенциальные преступники.
Пока люди мало нас обманывали, не подводили товарищи, и не было не возвращенных долгов. Пока ты еще не избит этим миром и имел безупречную чистую кредитную историю, пытаешься сохранить с ним связь и контакт на доверии, как равновесие, пытаешься ему соответствовать, пытаешься все время опережать события, чертыхаешься в своих спорах, ты держишься среди чрезвычайных обстоятельств в своей детской ростовке, со всей подкупающей прямолинейностью еще не обламанного.
Когда рассеивается дым, ты видишь самое главное, как мечтательность и храбрость наполняется отвагой жизни, силой духа. Как события пропитали нас, как ядовитые горести и все подтачивающие болезни не заставили нас отказаться от своих намерений и планов. И нет силы, которая могла бы нас разрушить и потушить для нас свет. Мы сами свет. Когда кажется, что не так все радужно, что все возможное уже сказано или сделано, остается глобальный риск быть не принятым и не понятым. Оставаться в дверях. Пробовать на вкус. Не сдаваться, и не прятаться. Не важно, как это все началось, сколько ты пропустил ходов, и на какой стадии или минуте матча тебя приняли в игру или призвали в строй. Неважно, сколько у тебя красных и жёлтых карточек. Не важен ни свист сирен, ни гудки клаксонов, ни проклятия, летящие в твой адрес, ни угрозы физической расправы. Важно только твое движение к цели. Ищите-обрящете. Борiтеся-поборiте. Твоё решение атрибутивно. Не отмотать жизнь назад, ни сломаться, чтобы вернуть все обратно, «возвертать все взад». Это испытание путь преодоления, который, как не хитрую науку, ты должен пройти до конца и испить эту чашу сполна. Ни сдрейфить, ни оступиться, когда расчет только на нас, и на тех, кто не сдрейфит, не промахнется, не ошибется и не струсит. Мы не можем сделать все «без сучка и задоринки». Не можем все делать безупречно, говорить без ошибок и волнения, читать, как стихи, без запинки. Все-таки у каждого есть порог, чтобы не ошибаться, но если и лажать, то чтобы ошибки не были роковыми, и не задерживали наше развитие и рост, не приводили к ненужному результату. Надо дольше держаться прямиком, как бы трудно не приходилось, быть непримиримым к лжи и злу, крепким и стойким, и не падать ниц и духом.
У Буду! и не было особой ревности к симпатии его родителей ко мне. Родителей-то он точно ко мне не ревновал, потому что родительской любви и опеки было «через край», даже на нас двоих с избытком. Как в песне Земфиры: «Хватит на нас двоих с головою». Это был бездонный колодец, из которого можно было черпать днем и ночью, без перерывов на обед, выходных, праздничных и санитарных дней, переучета и «ушла на склад». Ну, я, конечно же, не вел себя, как герой «Заводного Апельсина» который по наглому влез в его семью, и говорил: «У меня такая любовь и понимание с твоими родителям, поэтому ты, плохой сын, убирайся», конечно, в наших отношениях такого «occupy» не было. Я не был кукушонком, который выбрасывал из гнезда «родные», «законные» яйца. Лишь много позже я понял, что чувствует кукушонок, когда выбрасывает «родные» яйца из гнезда. Он думает, что лучше справится с поставленной задачей, лучше «выполнит роль», и он не может жертвовать будущим ради невдалого родного, которому нельзя все доверить. Чувство ответственности и уверенности в том, что он будет более заботливым, внимательным и ответственным отцом и мужем, более сильным, волевым, пассионарным, надежным, крепким и мужественным. Он видит негодность того, который «Акела промахнулся», и знает, что подобного, уже со своей стороны, не допустит. Ты воспринимаешь его родителей, как своих, родненьких, с их хлопотами и заботами, детской наивной неподкупной верой в тебя, что ты самый лучший. Тебе кажется, что тебя взаправду любят больше, только этого не показывают, чтобы не обидеть родного сына. Они знают, что ты лучший, просто это всеми силами заставляют себя не проявлять. Наивной верой в тебя, что ты исправишь все и додумаешься, догадаешься, как все устроить, как будто, они сами к этому неспособны, и упустили свой шанс. Вопрос в том, что воспитание в другой семье есть дисциплинирующая традиция многих кавказских народов.
Каждый в детстве фантазировал в том, что находит свою настоящую всамделишную семью как герой сказки «Мио, мой Мио». Каждый верит в то, что его родители подбросили его из космоса, другой планеты. И он вынужден открывать свое истинное происхождение, призвание и избранность через раскиданные по жизни знаки и символы. Поэтому, когда ты неожиданно для себя встречаешь таких радушных и отзывчивых людей, ты понимаешь, что ближе к отгадке. Наверное, будучи в США и наслушавшись рассказов от тех, кто со мной ездил по обмену, где приемные семьи принимали моих соотечественников по проекту, как родных в семьях, я себе загадал то же самое, чтобы ко мне тоже относились, как к своему, и мое желание исполнилось через три года после 1995- уже в 1998 году.
С момента моего поступления только на мой первый день рождения во время учебы в 1999 году приехала моя родная мама. Буду! чурался меня, сильно стесняясь меня, однажды на остановке, расположенной на автомобильной дороге во время отмечания моего дня рождения он и вовсе сказал, когда там была куча девочек, которые спросили: «Кто он тебе?». Он сказал тогда, что не друг, брат, земляк, а просто мой знакомый парень. «Это мой знакомый (не друг!), как там, кстати, тебя, Лешка?»- при совсем незнакомой компании случайных людей, которые нам больше никогда не встретились. Я тогда обиделся на этот его ответ на простой тестовый вопрос. Неужели, не друг? Как-то он постеснялся выдавить из себя или тогда сказать прямо, смалодушничал, какое-то неловкое стеснение за меня. Такой неловкий момент-но четкая лакмусовая бумажка состояния. А может, он видел во мне угрозу, а может быть опасался моей самостоятельности? Но если я был рядом, то почему я не мог сам за себя ответить, или был бы человек, который себя считает моим другом, но я так не считаю. Впрочем, это было сложно, из разряда дилеммы: «Можно ли назвать тещу мамой?» или как в фильме «Сибирский цирюльник»- «Кто вы ему?»- «Да, наверное, никто». Так, если скажешь натянуто, то получится неискренность, тебе никто не поверит, и останется неприятный осадок. Если дружишь, любишь, если чувствуешь, если взаимно, то прямо об этом говори. Ведь если Буду! не назвал тогда меня своим другом, то у него были на то веские причины, он старался быть искренним по отношению ко мне и не лукавить. Причины могла быть в его изначальной дистанции, не высокомерии и дистанции, потому что, общаясь на равных, я знал, что многие люди с трудом привязываются к другим, и этот процесс привыкания занимает долгое время, невозможно сразу для них привыкнуть, ни проникнуться симпатией к другому человеку. Так и здесь, и это не осторожничанье, а индивидуальные особенности, психологический портрет, личностные свойства. Я тогда решил, что он просто мещанский сноб, который с нескрываемым шовинизмом относится ко мне, как к деревенскому. Ситуацию усложняло то, что в тот день у меня был день рождения, и это еще наложило свой отпечаток. Такие резонирующие вещи в день рождения особенно болезненны и оскорбительны.
Мы с мамой и Тетей потом целый вечер листали под огнем настольной лампы подшивку всех выпусков журнала-телегида «МК - Бульвар». Я читал на даче все эти выпуски, по мере их поступления, в надежде из этого журнального и медийного хлама найти новые источники информации и вдохновения, как я- достаточно впечатлительная натура, и все почерпнутое перерабатывал, пропуская через себя, как через фильтр и сито. И так я собирал материал, занимался наблюдениями, анализировал, думая о переработке этого в поисках источников вдохновения, пытаясь найти в этих помоях что-то стоящее. В этих интервью со звездами были зачатки умных мыслей, намеки, подсказанное направление, ключи и наводки, не говоря уже о мудрости или афоризмах, что можно было бы взять как цитату и эпиграф. Там меня заинтересовало интервью с Егором Летовым, которого я считал слишком неформатным для такого издания, где он писал, что создав именно свою оригинальную музыку, он «был так счастлив, что прыгал до полотка».
Я, native born. Я, как и ныне живущие там горожане. Какой я и какие они, и какими я их воспринимал в 1999 году. Считая себя Генрихом Наваррским, сказавшим, что «Париж стоит Мекки»-таким же для меня тогда был город, в который я должен был вернуться вопреки всему. Проживший где-то на задворках империи я должен был вернуться в тот город, чтобы встретить уже взрослых людей и понять, какие, все же, они-не по хрестоматийным описаниям, не по какому-то мозаичному фольклору про «гимназисток румяных». Я сказал бы, что требовательные, сказал бы, знающие чего они хотят, даже прагматичные, больше бы приблизился к истине. Я подумал-что о мужчине думают и воспринимают его с сугубо функциональной точки зрения-я думаю, что я более точен. Мужчина для женщины, как и женщина- для мужчины-это стихия. В городе, скорее, одни для других-просто «функция», «здоровье-пропуск (нужные люди из телефонного справочника)», а разговоры и прочая мишура-это такое наполнение-ничего серьезного и связного, даже за обсуждением новостей или фильмов-всегда прицельный вопрос и расчет. Масочные жесты и улыбки.
И ты, как Куллерво из «Калевалы», которому в хлеб положили камень, когда отправили пасти скот, и ты возвратишься уже со своей ядовитой злобой, чтобы взорвать этот мир, ты придешь в него, чтобы жечь города и села, твои родные, дорогие и любимые , но теперь это уже не имеет значения, потому что тебя задели так горько, остро и так по-живому-что ты можешь вытащить этот ядовитый гвоздь и стрелу из себя-но отверстие от острия не заживет в тебе никогда. Ты идешь мстить, взяв cебе в союзники самого лютого, самого клятого врага, муртазаков, янычар, генуэзскую наемную пехоту, ты будешь вырезать тех, кто дорос до оси телеги-начисто выжигая перед собой все, мстя за свою нелюбовь, проливая реки крови, не в силах насытить эту свою утробу, как ГГ в фильме «Изо»- «отрубатель глав», бескомпромиссный убиватель всех попавшихся на пути –и след кровавый стелется..да по сырой..траве».. как не от раненого Щорса, а от пролитой тобой липкой крови встреченных тобой на пути, которые не рассредоточились, не разбежались.. И внутри тебя все какие- то глисты, или кольчатые черви, все не дают тебе возможности утолить все то, что находится внутри тебя, страшное –ужасное, тяжелое, невыносимое бремя, от которого не возможно не спастись, не забыться, с которым ты навеки повязан-«мы с Тамарой ходим парой»-«не разлей вода»- «вместе пили и любили-вместе стройте корабли» как Понтий Пилат с губящей Иудейского царя мигренью, как Моцарт с бокалом яда, как Айседора с шейным платком, как Анакреон с виноградной косточкой, как Жан-Эрден Аллиер с великом, как Хемингуэй, не могущий подписать «дежурное» поздравление к праздничной открытке, и страдая от этого, поглаживающий холодок любимого карабина, с уверенностью-что они бесконечно неразлучны. Отомстить за свою нелюбовь, без правил, без сожаления, no remorse, no rules, как порция не розданной пищи –как какая- то банковская ячейка, вклад до востребования, место до востребования-что- то припасенное на потом-не сделанное вовремя-просроченная книга, не сданная тобой в библиотеку, когда уже коллекторы идут по твоим стопам, наступая в твои следы, то, чему суждено еще долго вызревать в тебе, обрастая тиной, паутиной, соками секрета и мясом-то, что ты еще должен насытить своими чувствами и взвешиванием на мерных весах твоего одновременного терпения и недержания –ожидая, что кто-то из них двоих все же одолеет-или победит по очкам, получив технический нокаут. Я и они. Они и я. Я-ГГ. Я- Куллерво с горящими глазами.
Наверное, вся эта встреча с особым и новым миром людей другого порядка и других категорий-не подсильного плечу и художественному чутью, владению мастеров слова и пера, произошла благодаря нашему перемещению из цехового лагеря. Как мы ждали этого долгожданного переезда в мастерские- как одно слово вызвало предвкушение чего- то таинственного и строгого. Я ожидал увидеть просторные гимнастические залы, как в фильме «Гардемарины, вперед!»- где мы будем фехтовать, и студии, в которых мы, подобные сверстникам Ломоносова будем в буклях на прусский манер осваивать какие- то свитки и папирусы- «вот стою -держу весло… вспоминайте иногда вашего студента» все латынь- и все эти академические знания и предметы, которые я уже по нескольку разу успел пройти - сначала в техникуме, потом в училище -так что эти все знания закреплялись во мне настолько, что эти все предметы мной принимались уже по- свойски и я особо не волновался за их усвоение-они мне уже давались без излишних усилий, как мальчик Алеша в сказке про «черную курицу и подземных обитателей».
И я стал задумываться о моем позиционировании среди горожан и от этого «позиционирования» все равно был какой-то солоноватый привкус во рту, как от разбитой губы-смесь зависти к чужому добру и успехам, досады за неверный выбор родителей, куча комплексов неполноценности и желание изменить мир, основанное на своей моральной ущербности и ненависти к самому себе –как на самой благодатной почве и самом неисчерпаемом и одновременно экологичном топливе.