Пожалуй, самое употребительное среди вас понятие - это смысл. Как вместе с миром родилось время, так и с появлением разума обнаружились смыслы. Вы ищите их везде и во всем, а найдя, складываете в шкатулку вашего опыта, делая их отправными пунктами ваших целей и поступков. Вы словно рассыпавшееся ожерелье собираете: нагибаетесь, встаете на колени и заглядываете под реквизит вашей жизни. Да, да, там - закатилась одна под кровать с вашей любовницей. И между половицами плохого предчувствия две штуки переливаются предательством. И под колыбелью две. И под шкафом трудовой деятельности. И под комодом робости, и под креслом дерзости. И на небе несбывшихся надежд. И там, в самом дальнем углу, что в конце срока. Ну, и как вам ваша жизнь? По-прежнему хочется начать все сначала?
Не стану придираться и признаю: в вашем старательном старательском усердии нет клинических признаков навязчивости. Напротив: в нем обоснование и оправдание вашего существования, его опора и резон. Добывая смыслы из карьера жизненных сует, вы мостите ими ваш жизненный путь и шагаете по ним, как по мостовой. Они связаны с вами задолго до вашего рождения, когда ваша мать решает, есть ли смысл производить вас на свет или нет, и не оставляют после смерти (какой смысл отпевать атеиста?). Элитарная утилитарность смыслов особенно заметна при зарождении сознания, когда их так и хочется назвать повивальной бригадой рассудка. Сознание новорожденного - это вакуум, куда взрослые вбрасывают кванты слов. Слова возбуждают вакуум и постепенно наполняют его энергией. Это сосредоточие бессмысленного, эта энергия пустого пространства однажды вспыхивает, и начинается процесс образования галактик смыслов. Рождается, как вы любите говорить, новая человеческая вселенная, и как далеко она будет расширяться, зависит от силы взрыва.
Кружным путем реализуя себя в поступке, смысл всегда окрашивает его в соответствующие тона - от черно-белых до радужных. Скажу не таясь: мне безразлично, выдумываете вы смыслы или находите их в окружающих вас вещах, навязаны ли они вам кем-то извне или являются результатом столкновения с реальностью; объективны они или субъективны, уникальны или универсальны, креативны или реактивны, относительны или абсолютны. Мне все равно, верны они или надуманы, открываются ли вам через нравственный императив или через принудительные страдания, становятся ли ценностью или поводом для споров, отливаются в принципы или пасуют при первом же употреблении. Это все ваше, земное, плоскодонное. Не забывайте, что вы смотрите на меня, задрав голову, а я на вас - сверху вниз. К слову сказать, среди вас есть немало умников, которые считают, что мир не имеет смысла, из чего, между прочим, следует, что бессмысленный мир сотворил бессмысленный разум и обрек его на бессмысленное существование. И пусть хаос - моя стихия, но даже я вынужден протестовать. Вопрос в том, что понимать под смыслом мира. Раз и навсегда: смысл мира заключен в совершенном соединении и взаимодействии законов, состоящих на службе мировой воли. Но тот факт, что мир имеет смысл не означает, что у жизни он тоже есть.
Ваша воля - это всегда акт самоутверждения, и смысл есть предтеча и повод волеизлияния. Во избежание будущей путаницы договоримся, что объективные смыслы - это то, что скрыто в природе вещей и поддается или не поддается осознанию. Природа объективного смысла более-менее ясна, когда вы пытаетесь понять смысл природы и природу самих себя. Последним, превращая смысл в истину, занимается ваша наука. Далее: с точки зрения вашего существования смыслы следует разделить на экзистенциальные и сопутствующие. Главная цель жизни отдельного человека - выживание, и когда условия существования позволяют задвинуть эту цель на задворки самого существования, возникает место для смыслов низшего порядка (женитьба, например) и уж вовсе игрушечных (к примеру, посещение театра). Но вот вопрос: существует ли такой вселенский смысл, который делает существование человека, а еще шире - Разума, необходимым и обязательным? Нет, такого смысла и такой цели у природы нет. Другими словами, есть ответ на вопрос почему вы есть, но не зачем.
Договоримся также различать предметный смысл и текстовый - то есть, будем различать смысл, как ценность и смысл, как сообщение. Отделим смыслы, которыми пронизаны поучительные истории от внеязыковых понятий, куда включается и смысл жизни, и тут же их смешаем. Один из вас говорит: "человеческому сердцу нет покоя, пока оно не найдет и не претворит смысл и цель жизни". Другой перечит: "каждый следует за своей химерой, которая оправдывает его существование". Третий утверждает: "тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем". Четвертый перебивает его: "в жизни нет ничего бесцельного, если не считать саму жизнь". И так далее, и тому подобное. Иначе говоря, в вашем нескончаемом споре о смысле жизни на каждое утверждение найдется свое отрицание, так что общий баланс истины - нулевой. Вы уж как-нибудь разберитесь между собой.
Положение не только позволяет, но и обязывает меня быть до цинизма откровенным. Можете считать меня "окрыленным клоуном или ангелом, претворившимся турманом", но я сделаю кульбит и распишусь в небе без обиняков: смысл жизни заключается в его преодолении. Вы же вместо того чтобы бежать от смысла погружаетесь в него. Жаль, что это доходит до вас только с агонией.
Напоминаю, что сверхзадача вашего существования - выход за пределы смыслов туда, где их нет. Это не смерть, не измененное сознание и не преодоление боли, это другое: то, что подобно мне имеет все признаки вызова. Как это обнаруживается? Очень просто: некое тридевятое чувство должно встрепенуться внутри вас и объявить, что вы перешли черту. Если же вы из тех, кто полагает, что проще переименовать все улицы и начать новую жизнь, полюбуйтесь, как к черте восходят другие:
Мизансцена
Длинный пустой пролет, закопченные стены, затертый пол, пыльные окна, высокий потолок на ржавых конструкциях - не то заброшенный цех, не то покинутый склад. Мрачное место. Но это если смотреть днем. Сейчас же в здании, как и за окнами темно, и только где-то посередине живет пятно света непонятного происхождения. В этом пятне, как на небольшой арене уместились три персонажа.
Один из них сидит на полу у стены. Рука его вздернута на высоту плеч и закреплена наручниками за случайный крюк. Крюк крепкий, место насиженное, свет в помещении ничем ему не обязан, а потому падает на него довольно небрежно, словно сторонится. Человек молод, длинноволос, в дорогом растерзанном костюме. Состояние лица под завалом волос вполне соответствует его незавидному положению.
Напротив, метрах в трех от него сидят двое других. Оба необъятно-бритые, ленивые, с бицепсами даже на лице. Если бы не лысина, высота их лбов вполне уложилась бы в толщину двух пальцев. У одного из них под мышкой далеко не пустая угроза в виде кобуры, откуда торчит черная ручка пистолета. У всех троих истомленные позы, и все определенно чего-то или кого-то ждут. Удобнее всех, как ни странно, пленнику. Он крепко привалился спиной к стене, разбросал полусогнутые ноги, опустил на грудь голову и уронил свободную руку как придется. Его охранники - а эти двое определенно его сторожат - время от времени перекатываются сбоку на бок на хрупких стульях, не решаясь дать волю засидевшимся телам, чтобы неловким движением не сокрушить измученные сиденья. Иногда они по очереди встают и, поводя роскошными плечами, прогуливаются на пружинистых ногах. Глядя в этот момент на их достоинства, понимаешь только одно: от этих так просто не уйдешь.
- Долго нам здесь еще торчать? - спросил вполголоса тот, что без кобуры.
- Сколько надо, столько и будем, - буркнул кобурной.
- Ну, блин, чего они там, в натуре… - осудил кого-то первый.
- Не дергайся, Костыль.
- Да ну их, Гуня, задолбали в натуре…
Они замолчали, и со всех сторон, как сквозняком потянуло тишиной. Что поделаешь – время позднее, место мрачное. Вдруг прикованный человек впервые что-то забормотал. Охранники с ленивым любопытством уставились на него. Человек у стены, продолжал бормотать, не поднимая головы и не обращая на них внимания.
- Чего там бормочешь? – спросил на всякий случай Гуня.
- Да. Раньше надо было бормотать, - добавил Костыль.
Человек у стены продолжал гнуть свое.
- Че, покаяться решил или молишься? – поинтересовался Гуня и, не дождавшись ответа, обиделся: - А ну, давай, бормочи, чтоб слышно было!
Человек у стены поднял голову и, глядя на своих мучителей в упор, внятно произнес:
Безмятежной рекой плыл я вниз, но отныне
Был я впредь неподвластен моим бурлакам:
Их индейцы, вопя, превратили в мишени,
Пригвоздив их, нагих, к разноцветным столбам… (*)
- Чего, чего?.. – забеспокоился Гуня, оглянувшись на всякий случай по сторонам. Костыль с бандитским недоумением глядел то на пленника, то на Гуню.
Мне плевать было, что на мне нет экипажа,
На английскую ткань и на чье-то зерно.
И когда бурлаков подтвердилась пропажа
Все течения рек мне сдались, как одно… - продолжал пленник, игнорируя низколобое недоумение.
- Ты че несешь, учитель? - реально насторожился Гуня, которому, если что, хозяин башку обещал оторвать.
- У него че, башню снесло? – влез с диагнозом Костыль.
Средь ворчанья прибрежных завистливых вод,
Еще прошлой зимою глупей, чем дитя
Побежал я! Часть суши не ведала б тот
Моей гонки триумф, вольный бег обретя… - вызывающе повысил голос тот, кого охранник назвал учителем. В глазах его появился обидный блеск.
- А ну, заткнись! – велел Гуня и встал, незаметно щупая косым взглядом окружающую темноту.
- Да! Что за базар в натуре! – поддержал кореша Костыль и тоже встал.
Человек у стены замолчал, не спуская с них глаз.
- Ну! Говори! – потребовал Гуня.
- Так молчать или говорить? – вдруг насмешливо отозвался человек.
- Говори, че там сейчас бормотал! – велел Гуня, косясь на темноту.
- Пьяный корабль, - равнодушно отозвался человек.
- Чего, чегооо? – вытянул губы в трубочку Гуня.
- Пьяный корабль. Тебе не понять, - кочевряжился человек в наручниках.
- А по рогам не хошь? – встрял Костыль, ища одобрения на лице у товарища.
- Обожди, Костыль! – оборвал его Гуня, - Ну, говори, учитель, что за корабль, почему пьяный?
- Стихотворение такое. "Пьяный корабль" называется. В школе не проходят, - отозвался учитель.
- Пьяный что такое – знаю, корабль – знаю, пьяного корабля не знаю, - сообщил Гуня, возвращаясь на место. - Ну, хочешь, бормочи дальше, пока время есть, а мы тебя послушаем.
Прошла минута, человек молчал.
- Ну, чего молчишь? Говори, кому сказал! – вдруг ощерился Гуня.
- Да и хрен с ним! Не хочет - не надо! – попробовал вступиться Костыль.
- А я сказал, пусть говорит! Не видишь, что ли? Западло ему нас просвещать! Говори, сука, кому сказал! – приподнялся со стула Гуня.
Бесстрашно глядя на псов бандитского самодержавия, человек криво усмехнулся и заговорил:
С ураганом встречал я морские рассветы.
Легче пробки плясал я на гребнях валов,
Что несут свои жертвы по белому свету,
По ночам не жалел глупых глаз маяков!..
Гуня вскинул руку, делая человеку знак остановиться, и важно сказал:
- Учитель, а ты сам-то свой базар понимаешь?
И не получив ответа, обратился к напарнику:
- Костыль, ты че-нибудь понял?
- Да ни хрена! – радостно отозвался Костыль, - Нет, отдельные слова понятные, а все вместе… Короче, ни хрена не понял!
- Ладно, давай дальше! – скомандовал Гуня.
Как неслышно в дитя яблок мякотью спелой
Зелень вод в мое тело сумела войти
Пятен рвоты, вина смыла след застарелый,
Вместе с якорем руль оторвав по пути…
- А-а! – обрадовался Костыль, - Это типа про корабль, который в шторм попал! Там команда день и ночь, видать, бухала, ну их и смыло всех вместе с якорем! Теперь понятно!
Гуня с сомнением посмотрел на воодушевленного подельника и махнул рукой человеку у стены – мол, продолжай.
И с тех пор я купался средь Моря Поэмы,
В млечно-бледном настое из звездных светил,
Пожирая лазурную зелень той бездны,
Куда бледный утопленник с миром сходил…
- А здесь типа тятя, тятя наши сети притащили мертвеца! – опять не выдержал впечатлительный Костыль.
Гуня посмотрел на него и сказал:
- Да ты, я гляжу, тоже образованный! Тогда скажи мне, Костыль, для чего человеку стихи?
Костыль смешался, ища подвох, а затем бесстрашно сказал:
- Да чтобы баб охмурять! Для чего же еще?
- Вот это ты правильно сказал! Вот он и доохмурялся! – и обратился к человеку: - Козел, тебя хозяин для чего нанял? Хозяин нанял тебя, чтоб ты детей его учил, а ты чего? А ты с хозяйкой спутался! Ну, и кто ты после этого есть? Пьяный корабль и есть! Только ты не обижайся, я ведь по-дружески! Вот щас позвонят, и окажется, что ты ни при делах, так нам с тобой обратно дружить придется! А пока не позвонили – ты у нас вроде подозреваемого. Терпи, терпила, а там поглядим. Читай!
Человек, не меняя позы, продолжил:
Где, как в чане, внезапно окрасив виденья,
Бред и плавные ритмы сияньем зари,
Крепче чем алкоголь, шире чем лиры пенье
Бродит горькое, рыжее тело любви!..
- Вот! – обрадовался Костыль, - А я чего говорил! Вот он и затоковал! Бухалово, песни, любовь, голые бабы! Вот так он ее и охмурял! Складно и ладно! Да-а-а! Тут никакая не устоит! Не-е-е, я так скажу: нам, честным пацанам такие непонятки ни к чему! У нас другие методы! Скажи, Гуня!
Видел небо я в корчах от молний и смерчи,
Крах прибоев, закаты, течений разбег,
И рассвет пылкий, как голубиные речи,
И порой видел то, что не знал человек!.. – не обращая внимания на бандитское искусствоведение, продолжил учитель. Гуня слушал молча. Глядя на него, примолк и Костыль.
Солнца круг средь ужасных мистических пятен
Освещавший полет фиолетовых стрел,
Как актеров тех драм, чей так возраст невнятен
Волн, катящихся вдаль, словно дрожь мокрых тел!..
Гуня терпеливо слушал, развалившись на стуле, скрестив на груди руки и заведя глаза в потолок. Костыль сидел прямо, переводя удивленный взгляд с учителя на Гуню и обратно.
Я мечтал насладиться неслыханным соком,
Чтоб проснулся огонь желто-синих певцов,
О зеленой ночи с ослепительным снегом,
Поцелуе из глаз океанских богов!
Месяца, как истерики тех, что неправы
Среди зыби на рифы вели напролом,
И подумать не мог, что ступни светлой Девы
Океанскую пасть укротят тихим сном!..
Гуня вдруг резко поднял руку, останавливая учителя. Тот остановился.
- Хорош! – сказал Гуня, - Хорош. Помолчи, - и добавил: - Или ты вот что: хочешь – бормочи дальше, а мы пас. Дай закурить, Костыль!
Костыль угостил друга и закурил сам. Некоторое время они молча курили, глядя на свесившего голову учителя.
- Вот чего не жилось человеку? – задумчиво заговорил Гуня. - Обедал с хозяевами, таскался с ними по тусовкам, был, можно сказать, членом семьи! Так ведь нет, скурвился! Этих образованных надо в узде держать, а как свободу им дашь – обязательно чего-нибудь учудят! У хозяина сейчас хозяйку пытают – прямых-то улик нет, подозрения одни! А нет улик – нет предъявы! А как ее расколют, так и отзвонят!
- А с этим что? – поинтересовался Костыль.
- Скажут.
- Думаешь, придется мочить?
- Не исключено.
- Ну, дела…
- А ты что думал. Хозяин – человек серьезный, - сказал Гуня и затянулся.
В этот момент у него в кармане попросился наружу телефон. Гуня выпустил дым, перехватил сигарету другой рукой, а той, что освободилась, вытащил трубку. Поглядев на экран, он подобрался и сурово ответил:
- Гуня слушает.
Не перебивая, выслушал того, кто с ним говорил и в конце сказал:
- Куда потом? Понял. Будет сделано.
Захлопнул трубку и посмотрел на Костыля. Тут уж и Костыль все понял. Они встали, отвернулись от прикованного к стене человека, и Гуня сказал:
- Есть команда мочить.
- Где?
- Прямо здесь. Потом в багажник и на природу. Где-нибудь зароем.
Костыль слегка побледнел:
- Жалко фраера.
- Себя лучше пожалей.
Стоя спиной к обреченному человеку, Гуня достал из-под мышки пушку, накрутил глушитель и медленно повернулся к прикованной мишени. Человек у стены, как и всякий обреченный, понял свою участь еще раньше своих палачей, однако позы почти не изменил, и только полыхал на них взглядом сквозь спутанные волосы.
- Ну, вот ты и приплыл, пьяный корабль, - сказал Гуня, приготовившись завершить дело.
- Стой, Гуня, - хриплым голосом произнес учитель. - Дай слово сказать.
- Ну, скажи, - помедлив, разрешил Гуня.
Учитель рывком поднялся, прислонился к стене и, глядя в глаза своему убийце, будто проклиная его, произнес, мучая рот чужими звуками:
Si je desire une eau d’Europe, c’est la flache
Noire et froide ou vers le crepuscule embaume
Un enfant accroupit plein de tristesses, lache
Un bateau frele comme un papillon de mai. (**)
Гуня поначалу растерялся, потом спохватился и выдавил, криво улыбнувшись:
- Вон ты как заговорил!
После чего стал прицеливаться.
- Больше я не смогу в вас томиться, о, волны!!... – успел выкрикнуть учитель, и Гуня негромко выстрелил.
Человек сполз по стенке, свесил голову и повис на вытянутой руке…
- Сто-о-о-п!! – раздался громкий голос из темноты. - Хорошо! Молодцы!
Душегубы обмякли, повернулись в сторону голоса, человек у стены поднялся на ноги и отцепился от крюка. В темноте разом зашумели, заговорили. Подвижный мужчина в приподнятом состоянии вступил в круг света и объявил:
- Хорошо! Молодцы! В общем и целом мизансцена выстроилась. У вас все правильно, отдыхайте пока, - обратился он к "бандитам" и добавил в сторону "убитого": - А с тобой мы еще поработаем. Пойдем.
И взяв под руку, подвел к тому месту, где того только что "убили".
- Не нравятся мне твои отдельные интонации. Выпадают они из общего контекста. Ты, Леша, должен понять одну вещь: ты не бабник, ты трагическая фигура. Ты – банщик в банном отделении бесполого Хаоса. Ты – нежный побег культуры, по которому топчется обожравшийся кошелек. Ты свеча, которая колеблется от малейшего дуновения мысли. Это они, - махнул он в сторону скрывшихся "бандитов", - это они – керосиновые лампы за стеклом, которые только и могут, что коптить и вонять, а ты впечатлителен и незащищен. Но ты – герой. Ты не жертва – ты герой! Ты должен умереть так, чтобы у твоих убийц после этого мурашки по телу неделю гуляли! Кстати, про свечу и лампу надо будет где-нибудь вставить… Ира! Ирина! – позвал он и уставился в темноту, как на черный занавес.
На какое-то мгновение ему показалось, что оттуда выступила полуобнаженная фигура с перьями на голове и пахнуло настоящим запахом моря. Будто рядом с ними, обдав брызгами, пронеслось раздолбанное тело корабля с болтающимися тут и там канатами. Режиссер, а это был именно режиссер, отшатнулся и заорал:
- Да Ира, черт возьми! Где ты там?
Из темноты выкатилась невысокая плотная дама и сказала:
- Да здесь я, здесь, Николай Иссидорович!
- Ирочка, где у нас сценарист, где Соломоныч?
- Так вы же его еще утром отпустили!
- А, черт! Ну, ладно. Ты вот что, ты пометь там где-нибудь у себя "свеча и лампа", а потом мне напомни!
- Уже сделала! – отбоярилась Ира.
- Ну, значит, вот так, - снова обратился режиссер к актеру, и репетиция продолжилась.
Когда поздно ночью вышли со студии, режиссер вдохнул воздух улицы, поводил носом и сказал своей ассистентке:
- Чуешь, морем пахнет?
Ирина понюхала для вида и сказала:
- Да каким морем! Заработались вы, Николай Иссидорович!
- Ну, ладно. Давай завтра в десять. И Соломоныча мне подгони.
Однако на следующее утро в десять режиссер не появился. Не появился и в одиннадцать, а в двенадцать позвонил, и сказал, что сломал руку. Члены съемочной группы искренне огорчились и пошли заниматься своими делами. Наутро режиссер появился и принялся рассказывать и показывать, как сломал руку буквально на ровном месте. Все ахали, охали, а потом приступили к работе. Правда, не явился оператор, но особой нужды в нем пока не было. В двенадцать позвонила жена оператора и сообщила, что тот сломал ногу в самом неудобном месте. Режиссер сгоряча выругался и пожелал ему скорейшего выздоровления. Оператора заменили другим.
На следующее утро, когда должны были приступить к пробным съемкам сцены убийства, позвонил Гуня и сказал, что находится в больнице с сотрясением мозга. Режиссер прищурил глаза, сжал зубы и заменил Гуню, однако съемки в этот день не заладились.
На следующий день режиссер прибыл на студию с нехорошим предчувствием. И точно. Не успели выпить кофе, как позвонил актер Алексей с сообщением о том, что ночью попал в больницу с аппендицитом и что ему предстоит операция. Режиссер бегал по студии, размахивал рукой в гипсе, ругался крепким матом, а потом заперся с Соломонычем в кабинете. Сначала сидели и молчали. Потом режиссер вскочил и стал расхаживать по кабинету, натыкаясь на стулья и задевая за углы нехитрой обстановки. Наконец сел и спросил:
- Ну, что будем делать?
- Нужно вернуться к первоначальному варианту сценария, - подготовленным голосом сказал Соломоныч.
- Ты все-таки думаешь… - осторожно начал режиссер, но Соломоныч решительно его оборвал:
- Да, однозначно. Ведь я же тебя, Коля, предупреждал…
- Знаю. Помню. Да, "Пьяный корабль" - моя идея. Но ведь какая!
- Да вот такая и есть. Ты же видишь, чем дело обернулось. Ведь я же тебе говорил: "Не трогай Рембо!" Говорил?
- Говорил…
- А еще что говорил?
- Не помню.
- Вот и плохо. А еще я говорил, - Соломоныч прокашлялся, - что РАЗРУШЕНИЕ - ГЛАВНЕЙШАЯ ИПОСТАСЬ ВОПЛОЩЕННОГО ВООБРАЖЕНИЯ! Всякое воплощенное воображение разрушает, а изощренное воображение разрушает многократно сильнее! Говорил?
- Ну, вроде…
- А почему так происходит, Коля, говорил?
- Черт, да не помню я уже, что ты мне там наговорил!
- Вот и плохо, Коля! А я тебе говорил, что воплощенное воображение, если к нему серьезно относиться, всегда создает внутри нас конфликт с действительностью и никогда – гармонию. И чем вещь гениальнее, тем она опаснее! Это зараза, которая похуже чумы будет! Вроде духовного вируса! Вроде все хорошо - ходишь, улыбаешься, чай пьешь, поздравления принимаешь, а внутри-то – что?.. – уставился на режиссера Соломоныч.
- Что?
- А внутри-то, Коля, уже ничего и нет! А там, глядишь, нога за что-нибудь зацепится, и пошло поехало одно за другим! Вот о чем я тебя предупреждал, Коля!
Сказав это, Соломоныч с победным видом откинулся на спинку стула.
- Ну и что? – уставился на него режиссер. - Ну и что ты мне хочешь этим сказать? Ты посмотри - сколько мы с тобой работаем, а такого еще не было! Почему именно Рембо?
- А черт его знает! – поежился Соломоныч и невольно оглянулся на входную дверь. - Может, он что закодировал или нашептал… Только ты сам видишь, что вышло. Какие тебе еще доказательства нужны?
- Да уж, доказательств хватает, - пробормотал режиссер, помолчал и добавил: - Ладно, принимаем первый вариант.
На следующее утро, восполнив поредевшие ряды, режиссер приступил к репетициям. Когда новому артисту у стены пришло время говорить текст, и он со школьным вдохновением начал: "Как ныне взбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам", режиссер почувствовал небывалое облегчение. В течение всей сцены никого не остановил, смотрел на действо влажными глазами и приговаривал:
- Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!..
Больше режиссер Артюром Рембо не баловался.
(*) Здесь и далее цитируется стихотворение Артюра Рэмбо "Пьяный корабль" в переводе автора.
(**)
Если воды Европы желать – это лужа,
Что черна, холодна, куда в терпкий закат
Хрупкой бабочкой мальчик, печаль свою теша,
Запускает корабль, чтоб вернулся назад.