С первого октября 1944 года отец работал в советской миссии во Франции уполномоченным по репатриации оказавшихся в Нанси советских граждан на Родину. Кажется, он говорил, что посольство в Париже не могло справиться с объёмом этой работы по всей Франции, и такая миссия была создана для учёта советских граждан на местах и связью их с посольством. По роду своей службы отец часто бывал в Париже, снимал там квартиру, получал хорошую зарплату. Неплохо знал город, любил гулять по нему, наслаждаясь мирной, спокойной и безопасной жизнью. В этот период у него было несколько личных встреч с известными интересными людьми из русских эмигрантских кругов, участниками Сопротивления (Rеsistance), к примеру с «красной княгиней» Т. А. Волконской. Хотя об этой встрече отец рассказывал подробно, но, к большому сожалению, рассказать о ней не могу, потому что забыла детали. Помню только, что княгиня хлопотала о получении русского гражданства и очень тосковала по Родине.
Отец познакомился и встречался с французской девушкой Жанин, которая мечтала, что Феликс никуда не уедет и останется с ней…
Глядя на фотографию отца, снятую в первый послевоенный год, в моей памяти возникает его облик, сохранившийся в затаённых уголках детской памяти. Любящей дочери, для которой папа всегда был образцом для подражания, сложно составить словесный портрет родного человека. Тем не менее попробую. Он был выше среднего роста, в молодости – стройный, худощавый. Славянского типа слегка удлинённое лицо, высокий лоб, чуть прикрытый гладко зачёсанными светлокаштановыми волосами, большие синие глаза, в которых всегда отражались основные свойства его натуры – спокойствие и доброжелательность. Открытое лицо, без намёка на недобрые мысли, без какой-либо хитрости или корысти. Во время беседы его внимательный, радушный взгляд располагал к откровенности и как бы говорил собеседнику: всё, что ты мне поведаешь, я постараюсь понять. Отца нельзя было назвать красавцем, но от его облика исходило какое-то внутреннее благородство. И ещё – уверенность и надёжность.
Улыбка идёт каждому человеку. Но папу она буквально преображала – когда он улыбался, в нём было столько света и сердечности, что даже малознакомому встречному хотелось распахнуть перед этим человеком душу и поведать ему о самом-самом сокровенном…
Его любили женщины, а женская душа способна отличить настоящее от поддельного…
У него была особенная манера разговора, доверительная, искренняя. Он никогда не повышал голос, но интонации его речи всегда передавали оттенки эмоций и чувств…
В военные годы, в начале войны и во Франции, он много курил. Но я никогда не видела его с сигаретой. Обладая огромной силой воли, после войны он ещё до моего рождения бросил эту привычку.
После его смерти я нашла в его записной книжке изречения любимых авторов. Первой была фраза Эрнеста Хемингуэя: «Мужчина не имеет права умирать в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб».
Отец часто рассказывал мне о своей жизни в мирной послевоенной Франции. По меркам французов – это была тяжёлая жизнь в ограбленной врагом стране. Не функционировал транспорт и железные дороги (при отступлении немцы угнали в Германию большую часть паровозов и вагонов, разрушили коммуникации, взорвали мосты), промышленность в сравнении с довоенным периодом работала слабо. Французы испытывали трудности с продовольствием.
Но для человека, выросшего в деревне под Киевом, в которой кроме гужевого не знали никакого другого транспорта, чьё детство и юность пришлись на тяжёлые, голодные времена сталинских преобразований на селе, да ещё прошедшего через голодное существование в фашистских концлагерях и суровые условия в партизанских лесах, эта мирная жизнь казалась счастливой, спокойной и достаточно обеспеченной. Отец не раз говорил, что это время было самым счастливым и наилучшим в его жизни.
Помню, во время таких бесед я спрашивала отца: «Папа, а почему ты не остался во Франции, если тебе там так нравилось. Разве ты не хотел там остаться?» И он отвечал: «Нет, не хотел. Я очень полюбил Францию, её людей, и хотел бы родиться во Франции, быть французом. Но место рождения человек себе не выбирает. У меня была другая Родина, была моя деревня, где я родился и вырос, где жили мои родные. И жить я хотел только на своей Родине, какая бы она ни была».
Он рвался из сравнительно благополучной Франции, в которой война практически не оставила разрушений, – целы были города и селения; за редким исключением – крупные и мелкие предприятия. Рвался в искалеченную войной Родину, где многие города лежали в руинах, предприятия были разрушены или уничтожены, да и деревни существенно пострадали от военных действий и сопровождавших их опустошений и пожарищ. Рвался в голодную страну, народ которой ещё долго будет недоедать, жить в нищете, залечивая раны войны… Так что мысленно он был уже дома, в бедной голодной деревне, с мамой, сёстрами и братьями. Письма из Франции посылать не пытался, понимая, что вряд ли они дойдут через охваченную войной Европу.
8–9 мая 1945 года отец был в Париже, где и узнал об окончании войны. Боевые соратники по партизанскому отряду к этому времени в основном разъехались, многие уже находились на пути к Родине. Отец гулял по Парижу со своей девушкой и видел радостные, праздничные лица людей. Французы вообще любят всякие праздники, веселья, а тут ликование стало всенародным, война в Европе наконец-то закончилась.
Отец ожидал выезда на Родину. Жанин плакала, уговаривала остаться, обещала покровительство своей семьи. И даже заговаривала о том, чтобы ехать с ним в Россию. Но он не мог вообразить изнеженную парижскую девушку из вполне обеспеченной семьи в своей бедной деревне, живущей в одной горнице со своими братьями и сёстрами, пользующейся удобствами на улице и увязающей в непролазной деревенской грязи. Он обещал ей что-то неопределённое: приеду, устроюсь на работу где-нибудь в городе, сниму квартиру, напишу… Но он и сам не верил своим словам, плохо представляя, что его ожидает на Родине.
В советской миссии во Франции отец работал до получения документов, необходимых для выезда в СССР, – до 25 мая 1945 года.
Для прохождения спецпроверки и дальнейшей службы он был направлен в город Невель Псковской области. Отец говорил, что в Невеле он жил на территории воинской части на окраине города. Сюда прибывали солдаты и младший офицерский состав из стран Европы. Жили в казармах, питались в столовой. Работали на различных работах, в основном по расчистке территорий предприятий, разрушенных войной сооружений, разного предназначения объектов.
В сравнение с немецким концлагерем кормили неплохо, обычное солдатское питание послевоенного времени, которое сытым тоже вряд ли можно назвать. Не хватало денег на табак, отец много курил. Продать было нечего, из Западной Европы он не привёз никаких трофеев и ценностей, а из одежды только скромный костюм, который был на нём надет.
На территории военной части была часовая мастерская. Отец познакомился с часовщиком, разговорились. Мастеру понравился серьёзный и старательный молодой человек, и он пригласил отца в свободное время помогать ему разбирать часы. Их везли со всех стран Европы, иногда работы было так много, что они еле справлялись: чистили, чинили, некоторые разбирали на запчасти. Таким образом отец освоил азы профессии часовщика и смог немного подработать. Но приобретённые навыки ему в жизни больше не пригодились, если не считать редкие случаи, когда он мог сам произвести мелкий ремонт на дому собственных часов либо удивлял своим умением разобраться в часовом механизме кого-либо из родственников.
Одновременно шла так называемая спецпроверка, которую проще называли фильтрацией. Отца периодически вызывали, задавали вопросы, всё записывали, он подписывал свои показания. Отец говорил, что беседы (по существу, это были допросы) проходили вполне корректно. У отца были при себе документы: удостоверение советского партизана и характеристика, заверенные печатью ЦК советских военнопленных во Франции, подписанные командиром партизанских отрядов на востоке Франции В. Таскиным и командиром отряда «Сталинград» Г. Пономаревым. Были также документы, подтверждающие его работу в миссии по репатриации.
К спецпроверке, которая длилась около полугода, отец относился с пониманием. После работы в миссии он уже неплохо представлял ситуацию: советских граждан, перешедших на сторону врага, с оружием в руках воевавших против своих или сотрудничавших в той или иной форме с немцами, было немало. Теперь они стремились только к одному: во что бы то ни стало скрыть своё предательство.
Отцу скрывать было нечего, он чувствовал себя совершенно спокойно. С самого первого допроса он решил: говорить одну правду и придерживался этой линии до конца.
После войны, с 1970-х годов, отец переписывался с командиром партизанского отряда Г. Пономаревым, который успешно прошёл фильтрацию в Смоленской области и уехал к себе на родину, в Сибирь, а потом – в Краснодарский край, где окончательно обосновался.
Спецпроверку прошли и остальные бывшие партизаны отряда. Долгое время я считала, что никто из «сталинградцев», бывших бойцов партизанского отряда, не был репрессирован, об этом говорил мне отец, а также Сергей Ларин, с которым я общалась, как я уже упоминала, в 1988 году. Очень редко отец писал письма некоторым бывшим боевыми соратникам; сведения о том, что кто-то был репрессирован, в письмах отсутствуют.
Из периодической прессы города Пензы за 2007 год я узнала, что бывший партизан Николай Оськин всё же был репрессирован и попал в лагерь [7]. Журналист В. Вержбовский, возможно, пишет правду, и Николай действительно «несколько лет провёл в лагерях как изменник Родины» (цитирую по В. Вержбовскому). Николай Оськин воевал в отряде с 20 августа, то есть один месяц. В короткой газетной публикации слишком мало информации, а также содержатся некоторые неточности и преувеличения, что даёт основания сомневаться в достоверности части изложенного.
По доносу односельчанина на десять лет по 58-й статье «за антисоветскую агитацию» был осуждён Яков Блинов (уголовное дело № С-2997 от 9 сентября 1951 года).
Мне известно, что и сам командир партизанского отряда, имя которого вошло в энциклопедии ВОВ, Г. П. Пономарев также отбывал срок в лагерях. Но не за измену Родине. Вот как он сам рассказывал об этом моему отцу в письме от 4 июня 1985 года: «В Сибири я работал заведующим базой военной швейной фабрики. В 1948 году ночью подняли с постели, арестовали и привезли в Новосибирск, бросили в камеру-одиночку. При обыске в чемодане нашли красивый кинжал: кто-то из маки подарил мне во Франции. Сделали без меня инвентаризацию, обнаружили недостаток ткани х/б. Впоследствии сделали инвентаризацию вторично, недостачу ликвидировали. Но не хватило сотни швейных иголок: выдал мастерам, но не выписал по накладной. После шести месяцев меня судят за халатность на производстве и хранение холодного оружия, дают срок – 3 года».
В вышеприведённую выдержку из письма Пономарева мною внесены правки только в орфографию.
В некоторых серьёзных исторических работах утверждается, что проведение поиска документов, указующих на участие советских людей в Сопротивлении, было сопряжено со значительными трудностями из-за того, что в первое послевоенное десятилетие они подвергались преследованию. Их обвиняли в сдаче в плен противнику, работе на врага, дезертирстве из армии. К примеру, автор диссертации, изучавший участие русских патриотов в движении Сопротивления, приводит сведения о том, что «прибывшие батальоны (полки) репатриантов в 1944 году в Одессу из Франции и Италии, в составе которых <…> были участники Сопротивления <…> были вывезены на Урал в так называемые трудовые лагеря» [11]. Отец рассказывал, что при подходе войск союзников некоторые части, состоящие из казаков, так называемых легионеров, разных национальных добровольческих объединений, выходили из подчинения немцев и пытались примкнуть к Сопротивлению, иногда создавали «партизанские отряды», которые после изгнания гитлеровцев пытались представить самостоятельными очагами борьбы с фашистами.
Наверное, это было нелёгкое дело – разобраться и осудить только виновных.
К тому же в любые времена человеческие пороки наличествуют во всех слоях общества, особо – у обладающих властью. Спецпроверки бывших военнопленных и участников Сопротивления проводились по линии НКВД (в 1945 году МГБ). Это была репрессивная, властная структура. Конечно, они были далеко не безупречны. Одни следователи пытались наказать только предателей (а их было предостаточно: по разным источникам 1,5–2 миллиона граждан СССР сотрудничали с фашистами или воевали в рядах вермахта) [13; 28], другие, возможно, стремились посадить всех подряд, даже невиновных.
Мне трудно составить об этом правдивое представление. Но на примере отца и его товарищей по партизанскому отряду «Сталинград» могу утверждать, что в советский ГУЛаг и так называемые трудовые лагеря попадали далеко не все из побывавших в плену, а впоследствии участвовавших в Сопротивлении. Поэтому уверения некоторых «исследователей» истории ВОВ в том, что все бывшие военнопленные без разбирательств эшелонами отправлялись на Север, считаю, мягко выражаясь, большим преувеличением.
Об этом свидетельствуют исторические работы, опирающиеся на многочисленные архивные материалы ГАРФ (Государственный архив РФ) и исследования военных историков. По результатам таких исследований, по сведениям В. Н. Земскова, И. В. Пыхалова, всего к 1 марта 1946 года из стран Западной Европы было репатриировано 4 199 488 советских граждан, из них бывших военнопленных 1 539 475 человек [14; 31]. Все они проходили спецпроверки в проверочно-фильтрационных лагерях. Очевидно, в Невеле отец находился в одном из таких лагерей, в своей военной биографии он писал, что числился в запасном полку.
По сведениям И. Пыхалова [31], «из военнопленных, освобождённых во время войны, подверглись репрессиям менее 10%, из освобождённых после войны – менее 15%».
Наверное, необоснованные обвинения и репрессии в отношении бывших военнопленных, в том числе участвовавших в Сопротивлении, всё же имели место. Но о масштабах невинно пострадавших мы вряд ли узнаем. В разные времена правда скрывалась по разным причинам: в первое послевоенное десятилетие о необоснованных репрессиях официально вообще не упоминалось. В последующие десятилетия их факт признавали, но стремились создать видимость, что репрессии имели ограниченный характер. В постсоветский период правду искажают по иным соображениям, чтобы создать страшилки о коммунистическом прошлом и раздуть цифры невинных жертв до абсурдных нескольких десятков миллионов. Иногда создаётся впечатление, что именно для этого кому-то нужны были такая «свобода слова» и такая «демократия».
Отец никогда не упоминал о каких-либо ущемлениях в отношении себя в послевоенный период из-за того факта, что он был в плену. С конца 1940-х годов он занимал в городе Тернополе должность главного бухгалтера Обллеспромсоюза, Облпромсовета, пивообъединения, строймонтажуправления, автопарка. При поступлении на работу в советское время необходимо было заполнять личные анкеты, содержащие вопросы, при ответе на которые скрыть подобные факты было невозможно. Отец их и не скрывал, однако это никоим образом не сказывалось на его служебном положении. Не исключаю, что какие-то проблемы могли возникать, но он просто не хотел об этом рассказывать.
В 1965 году отец заочно окончил Киевский автодорожный техникум по специальности «бухгалтерский учёт». Где бы он ни работал, его ценили как хорошего специалиста, профессионала своего дела. При желании отец мог поступить в партию, и ему это не раз предлагали. Но он уже тогда понимал, что эта организация, повязанная круговой порукой, представляет из себя за редким исключением пристанище карьеристов, часто довольно низкого профессионального уровня, лишённых каких-либо идей, кроме шкурных.
И всё же ущемления бывших военнопленных случались, и они были порой весьма болезненны. Внимательно изучая архив отца, я поняла, что эти ущемления имели скрытый характер и таковыми вроде бы и не казались. Приведу пример. Я уже писала, что после войны отец долго и безуспешно пытался разыскать своего друга Виктора Слепцова, вместе с которым бежал из плена, надеясь, что тот остался жив. Судьба Виктора не давала ему покоя всю жизнь. Он неоднократно обращался с запросами в адресные столы и военкоматы Куйбышева и Сызрани. Я знаю, что все эти обращения остались без ответа. Во-первых, отец не знал точный год рождения Виктора, во-вторых, к сожалению, даже не был уверен в его отчестве. Вероятно, для адресного стола и военкомата отсутствие этих данных имело решающее значение. В 1982 году, за три года до смерти, отец отправил письмо в областную газету города Куйбышева «Волжская коммуна». Черновик этого письма сохранился.
Я уже не раз писала, что отец был очень выдержанным человеком. Письмо в редакцию он считал официальным документом и написал его в своей обычной, сдержанной, строгой манере, не отразив своих волнений и эмоций. Вот выдержка из его письма: «Обращаясь к Вам, убедительно прошу, помогите мне отыскать семью Слепцовых. Возможно, кто-то ещё ждёт своего мужа, брата, сына, судьбу которого я знаю…»
О Викторе в письме отец написал совсем немного: «Виктор – житель города Сызрани, по отчеству, вероятно, Николаевич. Он офицер, механик по обслуживанию военной техники. Год рождения – 1914–1916. Виктор – блондин, манера разговора быстрая, он добрый человек, хороший товарищ…»
Как ему хотелось узнать что-либо о Викторе! Наверное, он понимал, что приведённых сведений слишком недостаточно, но всё же надеялся на чудо – человеческое участие…
Затем он очень кратко охарактеризовал условия работы в шахте в далёкой Лотарингии, называя их «немецкой каторгой». В такой же лаконичной манере он рассказал о побеге 13 марта 1944 года вместе с Виктором Слепцовым из неволи и о том, что Виктор немногим более чем через неделю был схвачен фашистами. Заканчивая своё письмо, отец всё же дал волю чувствам, в его словах – волнение, надежда, а также то, как много значит для него, уже пожилого человека, судьба потерянного почти сорок лет тому назад друга: «Если Виктор жив, Вы не представляете, какое это для меня будет счастье!»
Да, редактору, прочитавшему эти строки, конечно, невозможно было представить что-либо подобное. Ответ редакции был краток, и я приведу его полностью: «Уважаемый тов. Горовой. Наша газета публикует в основном сообщения о розыске однополчан, вы же ничего не сообщаете ни о своей фронтовой службе, ни вашего друга. Из-за отсутствия необходимых сведений письмо к публикации не подходит. Зав. отделом писем и рабселькоров П. Перепелица».
Какое пренебрежение, равнодушие и чёрствость! Я не сделала описку. В своём письме отец обращается к редактору на Вы (с большой буквы). А в ответ, без церемоний – вы. Это небольшой штрих, но характеризующий уровень культуры и отношения к людям.
К сожалению, отец действительно написал слишком скромное письмо, таким уж он был по жизни. Выпячивание своих заслуг, а тем более хвастовство ему было совершенно не свойственно. Видимо, он посчитал, что распространяться о себе, о жестоком, трагическом 1941-м и даже о своей борьбе в рядах европейского Сопротивления излишне, всё это не имеет отношения к цели письма – поиску друга, пропавшего на войне.
Хоть у меня и небольшой опыт в журналистике, но я уверена, что подобное письмо можно было отредактировать, сохранив факты, и в каком-нибудь виде поместить в подходящей рубрике, даже с неполными сведениями о разыскиваемом человеке. Тем более солдате, пропавшем на войне, попавшем в плен, совершившим побег из фашистского рабства в далёкой, чужой стране – Франции! Но для того чтобы это постичь, нужно быть настоящим журналистом. А ещё иметь душу. Но тов. Перепелица, видимо, ни профессиональными, ни человеческими качествами, к сожалению, не обладал…
Если бы отцовское письмо было в своё время опубликовано в «Волжской коммуне», появилась бы хоть какая-нибудь вероятность, что кто-либо из родных, знакомых Виктора откликнулся бы на публикацию. Ведь пропавших без вести родные продолжали разыскивать многие десятилетия. Кроме официальных архивов Министерства обороны обращались в прессу, искали в воспоминаниях бывших фронтовиков, цеплялись за малейшую возможность отыскать следы родного человека. На публикацию мог отозваться и сам Виктор, если, конечно, остался жив.
Ответ завотделом газеты нужно понимать так: если человек был в плену, то он как бы и не воевал, и судьба его не вызывает никакого сочувствия и интереса. Разыскивать однополчан можно, а оказавшихся в плену, числящихся без вести пропавшими солдат не положено, они для нашего государства вроде бы и не люди. Бумажка тов. Перепелицы перечеркнула все надежды отца узнать хотя бы что-то о Викторе Слепцове.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/09/1592