Моему приемному сыну десять лет. Иногда он дерётся с сестрой, которой семь. Мы разговариваем после каждого случая, иногда мне кажется, он меня понимает, соглашается, что да, это его родная сестра, она слабее, сколько бы раз она не показывала ему язык, сколько бы раз не называла «Богдан-баран, Богдан-барабан, Богдан-банан», бить её нельзя. Но уже на следующий день он снова кричит: «Ну, всё! Ты меня достала! Сейчас я тебе всеку!» И приходится разводить брата с сестрой по разным концам дома и снова объяснять, кто они такие друг другу, и как нужно относиться к девочкам в частности, и к женщинам вообще, а более широко к человеку, можно ли человека щипать, щекотать, толкать, шлёпать, хлестать и даже всекать, если он этого не очень хочет.
Может, дело в том, что в интернате они жили на разных этажах, и виделись раз в полгода? Почему-то свидания, общение между братьями и сестрами распорядком заведения не были предусмотрены. А может, дело в том, раньше, в прежней семье, их били за дело и без дела, и они так привыкли? И психолог разговаривал, и мы с женой каждый день объясняем одно и то же с разными вариациями, но иногда всё же слышим: «Ну всё! Ты мне не сестра! Ты мне никто!» Шлепок. Плач. Крик. Угол. «Извините меня, я больше не буду, я понял, что никого бить нельзя, особенно девочек!»
Вспоминаю себя в его возрасте и раньше. Нет, я не дрался с девчонками. Ну, бывали исключения. Вообще, я помню только одно. Может память меня щадит и что-то скрывает? В принципе, я был не драчун, псих, но не драчун. Так вот единственный случай, который подсовывает память, произошел между мной и моей двоюродной сестрой Таней. И то, мы, строго говоря, не дрались, но вот силу я применил.
Так вот, дело было в деревне, возле турника сельской школы. Три двоюродных брата Алеша, я и Паша, и сестра Таня, которая была младше нас на два-три года. Мы по очереди подтягиваемся на турнике. Естественно, деревенские Алеша и Паша сильнее и крепче, а я - городской слабак. После нас к турнику подходит Таня, и я прямо чувствую, что она сейчас подтянется больше, чем я. Это же непереносимый позор для пацана. И вот она подтягивается, а я её толкаю: «А сможешь ли ты подтянуться при сильном ветре!» Поверьте, я до сих пор слышу свой идиотский смех, и гнев закипает внутри на самого себя. Таня падает в земляное пыльное вытоптанное под турником пятно. Она плачет, говорит, что сломала руку. А я: «Да вы что, пацаны, она же врёт, притворяется, ничего она не сломала!» И я поворачиваюсь и иду один домой. Братья помогают сестре подняться. Мне страшно оглянуться, я говорю вслух: «Сама виновата!» А внутри всё словно летит в пропасть. Я начинаю догадываться, что я за человек, верней - человечишка. Дома паника, суета, взрослые охают, что-то говорят, я не слышу, я не помню, я ложусь на кровать лицом к стене. Прямо как мой приемный сын Богдан.
«Ах, если бы можно было всё вернуть на десять минут назад, когда всё было хорошо и у Тани не была сломана рука!» И жалко мне почему-то не сестру, а себя.
Что я бы сделал тогда, будь я сегодняшний отцом себя тогдашнего? Высек бы я себя ремнём? Ударил бы?
Бывало меня воспитывали и ремнём, и прутиком, и хорошим шлепком. Редко, но бывало. И тут ведь могли. Но никто меня не тронул. Я лежал и лежал, и горько было невыносимо. А потом уснул.
А на следующий день продолжались каникулы. Таня две недели ходила с загипсованной рукой. Мы рыбачили, купались, сидели у костра, играли все вместе. Это было ещё одно сказочное весёлое лето, полное солнечных брызг, плавающих в воде змеек, гальянов, пойманных руками в старицах, языков, фиолетовых от черёмухи, лисичек, жаренной молодой картошки и лошадей, которые ночами на большом поле смешно перекатывались с боку на бок кверху копытами. Никто не упрекал меня за сломанную танину руку, ну, по крайней мере, я этого не помню.
Так вот, что же делать сейчас? Продолжать разговаривать, терпеливо и настойчиво, после каждой драки? А не случись того случая в моём детстве, понимал бы я сейчас моего сына? И какое же всё-таки существо человек: тут в нём и любовь и доброта, и прямо через стеночку - зависть, злость и обида, и уживаются же, и соседствуют десятилетиями. И будет ли Богдану когда-нибудь горько за то, что он делает сейчас, как стыдно до сих пор мне?
Сергей Решетнев ©