Часть 1
«Рукой пристрастной»
Из школьного курса русской литературы все помнят, что В.Г. Белинский назвал стихотворный роман «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни. Но гораздо точнее было бы сказать – личной жизни самого Пушкина и его с лицейских лет любимой девушки Екатерины Павловны Бакуниной (1795–1869) в рельефно выписанном антураже их времени.
По словам Пушкина в письме к его приятелю князю Петру Вяземскому, «Евгений Онегин» – это нечто «в роде «Дон Жуана». (XIII, 63 – цитаты из произведений А.С. Пушкина приводятся по его Полному собранию сочинений в 16 томах – М., Л., АН СССР, 1937–1959. В скобках римской цифрой обозначается том, арабской – страница) Личных, что ли, амурных похождений его автора – «знаменитого любовника» Пушкина? Уже на одном этом основании в романе просто не может не присутствовать реально или хотя бы виртуально главная любовь его жизни Бакунина.
Как слишком прозрачные «личности», остались в черновиках поэта замечательные строчки о его юности и первой любви, предназначавшиеся для восьмой главы «Евгения Онегина»:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Виргилием зевал,
Когда ленился и проказил,
По кровле и в окошко лазил,
И забывал латинский класс
Для алых уст и черных глаз;
Когда тревожить начинала
Мне сердце смутная печаль,
Когда таинственная даль
Мои мечтанья увлекала,
И летом ....... для дня
Будили радостно меня,
Когда в забвенье перед классом
Порой терял я взор и слух,
И говорить старался басом,
И стриг над губой первый пух,
В те дни... в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы и любовь
Младую взволновала кровь
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал… (VI, 620)
Как видим, и в 1830-м году, когда создавалась восьмая глава, перед внутренним взором поэта стояла черноглазая муза его «унылых» элегий Екатерина Бакунина, которую он поджидал «в углах лицейских переходов» и к которой в комнату в царскосельском материнском доме «в окошко лазил» поздним вечером 25 мая 1817 года. (См. об этом соответствующие главы в кн. Сидорова Людмила. Пушкин. Тайная любовь. – М., АСТ, 2017)
В печатной же версии этой главы романа сохранились, хоть и еще более скупые, сведения об его истоках – моменте жизни поэта, когда скитающаяся с ним муза обрела облик героини его будущего произведения:
Вдруг изменилось все кругом:
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках. (VI, 167)
И в самом конце романа, носящего имя героя, поэт вновь напоминает нам, что идея этого произведения рождена именно образом юной провинциалки Татьяны, а Онегин появился уже благодаря ей:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне… (VI, 190)
Не мной замечено, что вдохновляла Пушкина на его поэтические шедевры не столько даже любовь, сколько вина перед конкретными женщинами. На начало «Евгения Онегина» у него уже есть огромная вина – перед погибшей не без его непреднамеренного участия на парижской мостовой Жозефиной Вельо, поэтически отрабатывать которую он будет всю жизнь. Но была ведь и как бы предтеча этой вины – незадавшиеся отношения с его самой первой настоящей любовью Екатериной Бакуниной. Переживается такая неудача долго – до прихода следующего большого разделенного чувства. А у Пушкина на момент начала написания романа нового счастливо разделенного с ним чувства нет.
Как впоследствии покажет система эпиграфов к уже завершенному произведению, автор его с самой первой главы живет прошлым – осмысливает годы собственной бурной молодости. И хочет делиться пониманием себя – прежнего и нового – с читателями, которые будут перелистывать страницы его романа с глубоким пониманием того, о чем именно там говорится. Потому что они для него – люди почти что объективные, стремящиеся не столько к личному счастью, сколько к воплощению своей «святой», как ее понимает и сам Пушкин, мечты о творчестве.
В этом смысле, правда, количество желанного пушкинского читателя придется сузить до …единственного человека. Его истинный читатель – конечно же, редкая по своим душевным качествам девушка, серьезно увлеченная живописью и до сих пор незамужняя Екатерина Бакунина, перед которой поэт виноват разве что чуть меньше, чем перед вышеупомянутой несчастной Жозефиной Вельо.
Первый пушкинский эпиграф ко всему роману – вроде как отрывок из частной переписки на французском языке: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого». (VI, 3) Выходит, усомнился-таки поэт в своем изначальном мужском превосходстве над Екатериной. Осознал, что тогда, в Царском Селе, по молодости лет не удосужился понять душу любимой. Не хотел допустить, что и женщина может быть по-настоящему талантливой, творческой личностью. Осмыслил, наконец, то, что весной 1817 года его буквально поразило: даже допустив по тем временам безрассудный поступок – сделавшись до брака его женщиной, Бакунина отдала предпочтение своему увлечению живописью. Тогда как любая другая девушка на ее месте непременно ухватилась бы за настойчиво предлагаемые ей ее первым любовником руку и сердце хотя бы только для того, чтобы избежать осуждения родных и окружающих.
Представления о роли женщины в семье и обществе у Пушкина в течение и всей его жизни были, надо признать, типично для мужской половины его современников прямо «домостроевские». Как на полном серьезе замечает он о женщинах в оставшихся в черновиках строфах своего романа,
Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов. (VI, 437)
С некоторым насилием над собой исключение он сделал только для одной женщины – Екатерины Бакуниной (которая, впрочем, и не заметила этой его «жертвы»). Если, конечно, не воспринимать серьезно его заметки из «Застольных разговоров» (Table-talk), опубликованных в его же «Современнике» в 1836 году: «Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое незнание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые бог ведает почему». (ХП, 163) Ведь и специалисты эту пушкинскую сентенцию считают пиаром – средством вызвать интерес к «Современнику» читательниц с целью расширения числа подписчиков. Но почему бы этой нестандартно для своего времени образованной «одной дамой» не быть нашей Екатерине Бакуниной? Намеком на ее имя хочется воспринимать и приводящееся здесь имя ее царственной тезки…
Вторым эпиграфом ко всему законченному роману окажется тот, которым поэт предварял выходившие в свет в 1828 году «татьянинские» IV и V главы, в свое время посвященные им его помощнику в издательских хлопотах – профессиональному преподавателю русской словесности Петру Александровичу Плетневу:
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессониц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет. (VI, 3)
Не оспоришь, конечно, того, что Плетнев был человек, как говорил о нем сам Пушкин, «услужливый», деловитый и исполнительный – для поэта в одном лице друг, издатель, «кормилец». Вполне можно согласиться в восприятии Пушкина с благоволением, незлобивостью души, уравновешенностью характера Плетнева. Однако достаточно ли этого для того, чтобы от имени Пушкина счесть его душу «прекрасной»? Понять, что она – «святой исполнена мечты»? А тем более – «поэзии живой и ясной»?..
Да, Погодин имел слабость к стихам, благодаря чему на субботнике у Жуковского году в 1817-м и познакомился с Пушкиным. Однако стоит помнить и то, что поводу какого-то типичного плетневского стихотворения Пушкин 4 сентября 1822 года писал из кишиневской ссылки общающемуся с Плетневым брату Льву: «Мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи; он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня [т.е. Плетневу, а не его слогу] и уверь его, что он наш Гете». (XIII, 44) Бесцеремонный Левушка тогда же показал письмо Плетневу, и тот ответил Пушкину:
Я не сержусь за едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы;
И может быть, взыскательный урок
Ослабшие мои возбудит крылы.
Твой гордый гнев, скажу без лишних слов,
Утешнее хвалы простонародной:
Я узнаю судью моих стихов,
А не льстеца с улыбкою холодной… (Вересаев В.В. Спутники Пушкина. - М., "Захаров", 2001, с. 485-487)
В октябре попеняв Левику за его беспардонность, Пушкин радовался: «Послание Плетнева, может быть, первая его пьеса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением; тон его смел и благороден». (XIII, 51) А самому Плетневу ответил дружеским письмом, положившим начало их многолетним деловым и личным отношениям. Со временем Петр Александрович стихи писать перестал – обратился к критическим статьям, читая которые темпераментный Пушкин опять хватался за голову: «Брат Плетнев! не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности!»… (XIII, 153)
Так что «пристрастности» у Плетнева не приходится искать даже редакторской. А уж личная, человеческая «пристрастность» – возможность сопоставить прошлое и нынешнее в отношениях с автором романа – удел исключительно его пассии Бакуниной. Пушкин передарил адресованные явно ей «татьянинские» главы своему другу и почитателю Плетневу лишь после того, как окончательно убедился, что самой Бакуниной подарить их и при всем своем желании не сможет. Просто та по своей неизбывной гордынюшке лично от него никогда ничего не примет.
Хорошо просматривается и связь романа «Евгений Онегин» с прежде печатавшимся в одной книжке с его первой главой «Разговором книгопродавца с поэтом», датирующимся, согласно помете на перебеленном автографе, 26 сентября 1824 года. В литературоведении принято обращать внимание только на первую тему этого стихотворения: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Однако для автора еще более важна подробно выписанная вторая часть импровизированного диалога – тема женщин: «идолов», которых он по прошествии времени стыдится, и единственной – по-прежнему любимой, но так и не полюбившей его самого:
Книгопродавец.
Люблю ваш гнев. Таков поэт!
Причины ваших огорчений
Мне знать не льзя; но исключений
Для милых дам ужели нет?
Ужели ни одна не стоит
Ни вдохновенья, ни страстей,
И ваших песен не присвоит
Всесильной красоте своей?
Молчите вы?
Поэт.
Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкой сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой!..... душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?...
................
И что ж? Докучный стон любви,
Слова покажутся мои
Безумца диким лепетаньем.
Там сердце их поймет одно,
И то с печальным содроганьем:
Судьбою так уж решено.
Ах, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!...
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей!.. (II, 328)
Нарочито печатающееся при первой главе стихотворение это должно было как бы предуведомить Бакунину, что разворачивающийся пушкинский стихотворный роман имеет к ней непосредственное отношение. Потому что в нем самом Пушкин все старательнейше закамуфлировал – буквально перевернул с ног на голову: даже не его Онегин влюблен в Татьяну, а она в него…
Опасаясь скомпрометировать и прототип героини своего «Разговора», Пушкин, по его словам, перед печатью собирался выкинуть из текста стих «Вся жизнь, одна ли, две ли ночи», но потом все же его оставил («Надо выкинуть, да жаль, хорош…»). (XIII, 126-127) А чем именно хорош-то? Разве что его собственным ярким воспоминанием. И, конечно же, возможностью напомнить о единственной их общей царскосельской ночи своей девушке Екатерине Бакуниной – догадывался, что без этой подробности их реального общения она не сможет сделать нужного ему вывода.
В том же самом письме к брату из Михайловского от 4 декабря 1824 года поэт высказывает еще и странную на первый взгляд просьбу: «…Нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 год?» Это – его попытка исключить из ряда пассий, вокруг которых, как он понимает, будут роиться читательские догадки, на тот момент хотя бы последнюю – Елизавету Ксаверьевну Воронцову. К чему компрометировать супругу своего недавнего начальника перед мужем и светом? Стихи ведь – не о ней.
Познакомился поэт со своей Элизой только в Одессе. Стало быть, супруга новороссийского наместника ни в коей мере не способна в пушкинском творчестве «юность оживить» – это исключительное право Екатерины. «Тоску души» Пушкина Воронцова также не отвергала. Напротив, на пару с женой его давнего друга Вяземского Верой Александровной поддерживала Александра Сергеевича морально в начавшихся на него гонениях, как только могла. Так что на роль неумолимого божества тоже не годится.
Эта «божественность» – явная привязка все к той же бакунинской «унылой» элегии 1816 года «Я видел смерть…»:
А ты, которая была мне в мире богом,
Предметом тайных слез и горестей залогом,
Прости!.. минуло все… Уж гаснет пламень мой… (I, 217)
Тема женщин строится в романе по одному его автору ведомому плану лирических отступлений. В первой главе только начинается его по ходу жизни оставленная аж для четвертой «сатирическая веселость». Здесь – самый легкий, едва заметный, но важнейший для него самого ее аспект: не чувствуя взаимности, он вроде как уже забывает не оценившую его чистой и преданной любви женщину, в которой должна была узнать себя Екатерина Бакунина. Он хочет задеть ее за «больное», вызвать на откровенный разговор. Мол, она должна понять, наконец, что при «африканском» темпераменте, которым одарила его природа, он – не Петрарка: в отношениях с по-настоящему обожаемой им женщиной не может довольствоваться одними только поэтическими воздыханиями:
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
„O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII
„Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?“
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем:
Но я, любя, был глуп и нем.
LIX
Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу: но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять. (VI, 256-257)
Однако черновик выдает пушкинское лукавство изображением рядом с этими стихами из первой главы в ПД 834, л. 21 об. печально-строгого профиля девушки в наколке в волосах – любимой фрейлины императрицы Екатерины Бакуниной. (Рисунки А.С. Пушкина и их фрагменты приводятся по «Рабочим тетрадям А.С. Пушкина». Т. I-VIII. – СПб – Лондон, 1995) Ее имя и фамилия в этом рисунке начинают формироваться крупными буквами в линиях брови и глаза, продолжаются височным локоном, волосами за ухом и переходят на угол наколки. В контурах наколки и линиях волос на затылке девушки-служанки записан ее придворный статус: «фаворитка царицы Елисаветы».
Пространство слева от бакунинского профиля заполнено в условиях нарочитой издательской «замыленности» листа совершенно нечитаемым текстом (бесконечным повторением важной для Пушкина даты – 25 мая?), который, кажется, сливается в изображение большого букета мелких роз при крупной главной розе – «цветника» из девушек свитских фрейлин – при розе-императрице Елизавете Алексеевне.
Дата «25 маiя», запечатленная на лбу Екатерины, указывает на то, что она забыть не может злополучный поздний царскосельский майский вечер, когда в окошко ее девичьей спальни во втором этаже «вломился» ее страстный воздыхатель, без пяти минут выпускник Лицея Александр Пушкин. Ее мелкие знаки внимания к нему по случаю его завтрашнего совершеннолетия он воспринял как прелюдию к чему-то неизмеримо большему – обоюдной любви и даже браку.
Судя по черновикам, еще в ноябре 1823 года, по ходу работы над первыми главами «Евгения Онегина», Пушкин замыслил стихотворение «Желание славы», хотя довести его до пригодного к публикации состояния нашел время и настроение лишь в михайловской тиши – в январе-мае 1825-го. Оно – о молодости, когда он писал не для печати, а для себя самого и узкого круга своих друзей и возлюбленных:
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя;
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальнему упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил.
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда... И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё на главу мою
Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И всё передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья. (II, 392)
Собственно к стихотворению среди «бессарабского» антуража в ПД 834, л. 39 об. относятся лишь два женских профиля в правой стороне этого листа – чуть ниже его центральной части. Более крупный классических линий профиль с наколкой фрейлины в волосах принадлежит возлюбленной поэта Екатерине Бакуниной. Более мелкий и «негативно» примазанный чернилами, как и предписывается пушкинскими правилами рисования, – старшему по возрасту персонажу, ее матери Екатерине Александровне. Она, в понимании нашего графика, в силу своих недостаточно доверительных отношений с собственной дочерью до сих пор «не знаетъ» о том, что «25 маiя» 1817 года он, ее реальный теперешний зять Пушкин, с ее Екатериной сделал. В сюите на это однозначно указывают разбросанные в истоме обнаженные мужские ноги в нижней части листа.
Отложив дописывание этого стихотворения на потом, Пушкин вплотную занялся практической реализацией плана окружения Екатерины своей славой: форсировал написание «большого стихотворения» о своей душевной жизни – стихотворного романа. И по отправке первой главы его в печать поставил-таки в известность не ожидающую от него подвоха Екатерину о своем на нее «славном» наступлении – напечатал доработанное «Желание славы» в «Соревнователе Просвещения и Благотворения на 1825 год». О том, как разбиралась во всем этом подвергнувшаяся пушкинской поэтической атаке Бакунина, – уже в следующий раз.