Часть 2
Змея на груди
Глава I
Детский приют Сен-Лазар был расположен в одном из предместий Парижа. Это было трехэтажное строение довольно внушительных размеров, окруженное высокой оградой. Перед приютом был разбит большой сад. Здесь было место для игр на открытом воздухе, множество скамеек в тени деревьев, фонтан, а рядом расположилось что-то вроде детского городка с деревянными фигурками, изображающими героев басен Лафонтена. Посетителям было позволено приходить сюда строго по расписанию в специальные отведенные для визитов часы. Это заведение предназначалось для детей до двенадцати лет. Здесь жили сироты и дети, оказавшиеся временно без попечения родителей.
Посетителей в Сен-Лазар было не так уж много. Редко, едва ли раз в месяц к ребенку приезжали дальние родственники или знакомые, чтобы подарить игрушку или сладости. Свиданиям не было отведено специального места, и потому в часы посещений всего лишь несколько из скамеек были заняты теми, кто изредка навещал это невеселое место, привозя с собой грустную радость короткий встреч. Однако были и такие, к которым и вовсе никто не приезжал. Вообще место это обычные люди предпочитали обходить стороной, чтобы не видеть, как маленькие ручки держатся за толстые прутья ограды, с детской тоской глядя туда, где открывался за воротами чужой и веселый мир, в котором у точно таких же детей были и родительская забота и уютный дом. Странно устроен этот мир и человек, живущий в нем. Не раз случайный прохожий торопился уйти, невзначай встретившись с глазами ребенка, в которых непролитой слезой смотрела вокруг его обида и грусть. Проще видеть боль и страдание, может быть, даже болезнь и кровь, но отчего-то невыносимо смотреть в огромные печальные детские глаза, никогда не знавшие, что такое радость. Здесь, как могли, скрашивали досуг детей, исправно ведя их обучение. Малыши зачастую называли мамами воспитателей и учителей, и у каждого была своя собственная история грустной судьбы, вот только мечта здесь была у всех одна: когда же раздастся тот спасительный звонок, и в дом войдет та, которую до скончания жизни можно будет называть таким короткий и простым словом «мама»?
Экипаж остановился у ворот.
- Вас ждать, мадам? – спросил извозчик молодую женщину.
- Нет, благодарю. Не знаю, сколько пробуду здесь, - ответила она, расплачиваясь за поездку.
Она отпустила экипаж, все не решаясь позвонить. Через ограду она видела редких посетителей, таких как она. Был как раз час визитов и послеобеденного отдыха. Многие из детей играли в городке. Кто-то – сбившись в одинокие кучки, кто-то – сидя с игрушками прямо в траве, играя сам с собой, а кто-то, крепко уцепившись в руку взрослого, покорно следовал за ним по дорожке. Выходы в город были разрешены в Сен-Лазар, но случались они нечасто, должно быть, оттого, что приехать сюда с подарками – это одно, а брать в свой дом обузу (пусть даже на время) – это уже совсем другое.
Быстро, не заглядываясь по сторонам, женщина пересекла двор, направляясь к высокому крыльцу. Она шла уверенно и верно, хотя вот уже несколько месяцев не была в стенах Сен-Лазар. Свернув из просторного холла в коридор слева, она постучалась в одну из дверей, на которой значилась табличка: Эвелин Дюрбо, заведующая по вопросам воспитания. Только оказавшись в кабинете и присев в кресло, лицом к лицу к заведующей, незнакомка облегченно вздохнула, приподнимая вуаль шляпки. По-видимому, женщины, если и не были хорошими знакомыми, но в силу обстоятельств давно знали друг друга, однако мадам Дюрбо оказалась немало удивлена, увидев пришедшую. Заведующая позвонила, чтобы принесли по чашке кофе, после чего задала вопрос:
- Вас долго не было в Сен-Лазар, мадам Монтегю.
Она внимательно разглядывала гостью, пытаясь получить ответ на свой вопрос. Молодая женщина, что сидела перед ней и которую только что назвали мадам Монтегю, смотрела на свою собеседницу устало и даже как-то обреченно. Эвелин Дюрбо покачала головой – она впервые видела такой свою гостью. Обычно к ней приходила цветущая роскошная женщина, смотрящая гордо и уверенно, и одному только Богу было известно, почему она сделала то, что сделала. Сколько бесед провели они в этом кабинете, в этих мрачных и тоскливых стенах приюта, но никогда, ни словом, ни намеком гостья не выказывала причин. Однако она приходила сюда исправно, обыкновенно раз в неделю, всегда полная подарков и угощений. Она заметно отличалась от многих других, с кем ее так или иначе породнили стены Сен-Лазар, поскольку повторяла всегда одно: настанет день, и ей больше не придется приходить сюда. Она не раз говорила это Эвелин Дюрбо, воодушевленно и даже радостно, в голосе ее звучала твердая уверенность в своих словах, а последний раз она даже бросила фразу о том, что бывать ей здесь не более полугода. Однако эти откровения не выходили дальше стен кабинета. Что двигало на самом деле мадам Монтегю – не знала даже Эвелин Дюрбо, но последнюю не раз умоляли не выдавать тайну.
И вот сегодня в кабинете заведующей сидела совсем другая женщина. На лице ее так и было написано, что в жизни ее произошло что-то такое, что с лихвой может оправдать столь долгое отсутствие в Сен-Лазар. Она казалась согбенной горем или какой печалью. Лицо ее, обычно светящееся здоровьем и красками жизни, теперь посерело, приобретя настораживающий землистый оттенок.
- Что-то случилось, мадам Монтегю? – осторожно спросила Эвелин Дюрбо, наливая той вторую чашку кофе, поскольку первая была выпита почти залпом.
- Это… это касается моей семьи, - запинаясь, произнесла женщина. – Это не имеет никакого отношения к нашим планам.
- Значит, все остается в силе?
- Да, мадам Дюрбо. Как он? – она вскинула глаза на заведующую.
- Спрашивал о вас много раз. Вы же понимаете, что вы единственный человек, олицетворяющий для ребенка мир отличный от того, который существует здесь, в Сен-Лазар. Приют – что клетка. Как бы хорошо здесь ни ухаживали, он никогда не заменит настоящего дома.
- Я знаю, - резко оборвала собеседницу женщина.
- Для подавляющего большинства здешних воспитанников подобная участь просто невозможна: их родители умерли или же лишены прав, но в вашем случае…
- К чему вы снова клоните? – громко поставив недопитую чашку на стол, спросила собеседница. – Чтобы я рассказала правду? – она вперила в Эвелин свой острый взгляд.
- Разве вы сами не хотели этого? Или в вашей жизни произошли обстоятельства, нарушающие прежние планы? – Эвелин Дюрбо почти накинулась на свою гостью.
- Я повторяю вам еще раз, мадам Дюрбо, - выговаривая каждое слово, произнесла мадам Монтегю. – К нашим планам это не имеет никакого отношения.
- В таком случае я отказываюсь вас понимать, - в голосе Эвелин звучало нетерпение. – Вы прекрасно знаете, что я пошла вам навстречу, не взирая на определенные условности, более того, я не имела права делать то, о чем вы так настоятельно просили меня. У нас особый приют, здесь воспитываются исключительно дети сироты, и…
- Помнится мне, вы неплохо заработали на своем молчании, - не дала договорить мадам Монтегю. – Скажите, сколько, и я заплачу еще.
- Вы меня неправильно поняли, - покачала головой Эвелин. – Как просто все мерить одной ценой, не так ли? Вы думаете, здесь сидят бездушные монстры? Нет, мадам Монтегю, это не церковный приют в старой Англии, откуда большую часть воспитанников выносили в деревянных ящиках. Не все и не всегда беспокоятся исключительно о деньгах. Здесь можно иметь огромное сердце, но как бы велико оно ни было, его все равно не хватит, потому как вы не можете и представить себе, какова здесь потребность в любви. Вы думаете, можно собрать всех вместе, раздать игрушки и угощения, сказать добрые слова – и все? Увы, - Эвелин вздохнула, медленно поднимаясь из-за стола. – Вы видели, сколько пар глаз смотрят на вас? За каждой из них своя история, свои желания и своя боль. Один человек – это не так уж мало, поверьте мне, и в сердце моем стало бы чуть больше месте, если бы вы покончили раз и навсегда с этим фарсом.
- Я пришла не для того, чтобы вы читали мне мораль, - озлобленно произнесла мадам Монтегю.
- В вашем возрасте это уже ни к чему, - невозмутимо возразила Эвелин.
- Мне нужно воспринимать ваши слова как поставленный мне ультиматум? Вы более не намерены содействовать мне?
- Все эти годы я содействовала не вам, но ребенку, и вы должны понимать это. Я не предъявляю вам ультиматум, но лишь даю совет. Как вы не можете понять одной простой вещи? Какими бы ни были ваши жизненные обстоятельства, разве ребенок может стать помехой? Вы не бедствуете, не сводите концы с концами, и в то же время не желаете давать то, что обязаны дать: дом, заботу, семью…
- Замолчите! – воскликнула мадам Монтегю.
Она закрыла лицо руками, плечи ее стали вздрагивать от глухого плача. Эвелин Дюрбо замерла, не ожидая подобной реакции. Постояв с минуту, она тихо подошла к мадам Монтегю, но та, заслышав шаги, заговорила:
- А что если мне не дать ему всего этого? Да что вы знаете, считая себя святыми да безгрешными! Вы знаете, что такое разбитая надежда? Как могу я послушаться вас сейчас, рассказать правду, когда завтра все может рухнуть как карточный домик? Мы с вами способны пережить и не такое, но что станется с ребенком, если, не дай Бог, будет не суждено тому, чего мы все желаем! Я понимаю вас, но поймите и вы меня. Я ни о чем не прошу, мне лишь нужно еще немного времени. Время – и все будет так, как мы договаривались. Или вы думаете, что мне самой легко и просто жить с этим камнем на сердце?! – воскликнула она, поднимая на Эвелин заплаканные глаза. – Все, что я делаю, все ради единственной цели, моего сына. Позвольте мне увидеть его, - тихо попросила она.
- Да, конечно, - вдруг смутилась Эвелин Дюрбо. – Не забывайте, мадам Монтегю, вы можете приходить сюда в любое время.
Заведующая позвонила, а мадам Монтегю, достав из сумочки маленькое зеркальце, стала быстро приводить себя в порядок.
- Пойдемте со мной, - позвала Эвелин.
Она проводила гостью в маленькую комнатку. Здесь было много цветов в больших напольных горшках, тут же стояли два диванчика и маленький столик. Окнами комната выходила во двор. Мадам Монтегю осталась одна, но на месте ей не сиделось. Было заметно, что она немало нервничает. Наконец, в дверь постучали. Мадам Монтегю выпрямилась, быстрым движением вытирая с лица остатки слез.
Дверь открылась, и на пороге появился мальчик лет четырех или пяти. В первую секунду на его лице мелькнуло выражение радости, которое тут же исчезло, и он опустил голову. Мальчик был темноволосым, и, возможно, оттого казался чересчур бледным, поскольку цвет его кожи сильно контрастировал с довольно смуглыми чертами. Было заметно, что ребенок неплохо сложен, по росту и комплекции он ничуть не отличался от детей своего возраста, и в то же время казался каким-то хилым. Вероятно, было это из-за того, что в силу неблагоприятных обстоятельств его физические данные не получали должного развития. Он сутулился, хотя был строен по природе, и потому производил более печальное зрелище, чем могло статься на самом деле.
Сделав от порога три или четыре крошечных шажка, мальчик остановился напротив женщины. Он робко поднял голову и тихо произнес:
- Здравствуйте, мадам Монтегю.
- Пьер!
Женщина бросилась к нему, вновь разразившись слезами. Она села на пол перед ребенком, крепко обняв его. Какое-то время она не выпускала его из объятий, целуя его лицо, волосы и руки, простояв так минуту или две. Несколько раз она отстраняла от себя ребенка, чтобы посмотреть на него. Должно быть, она искала изменений, что могли произойти за время ее отсутствия, после чего вновь обнимала его, шепча ему что-то на ушко. Поминутно она повторяла, что любит его, после чего целовала ребенка снова и снова. Мальчик довольно скупо реагировал на подобное проявление любви, ничуть, впрочем, не сопротивляясь порывам женщины. Она кивал, молча соглашаясь со всем, что она говорила ему.
- Вас долго не было, - наконец, произнес он.
- Да, милый, - согласилась она. – Я была в отъезде. Я не успела предупредить тебя. Я очень скучала по тебе, Пьер. Я думала о тебе каждый день. Ты скучал по мне? – женщина внимательно посмотрела в лицо ребенка, не различая в нем ничего кроме странного смятения.
Мальчик кивнул, словно боялся иначе выказать свои эмоции. Он отвел в сторону взгляд, глубоко и не по-детски вздохнув.
- Вы снова уедете, мадам Монтегю? – вдруг спросил Пьер.
- Нет, нет, мой хороший. Я больше никуда не уеду. Я вернулась, чтобы быть с тобой.
- Правда?
На мгновение глаза Пьера вновь загорелись тем же огнем, что и в начале встречи. Он встрепенулся, оживился, лицо его озарилось надеждой, и, наверное, только каменное сердце было способно разрушить ее сейчас. Теперь он стал походить на обыкновенного ребенка, будучи до того момента лишь его подобием. Какое-то неугомонное нетерпение вдруг появилось в нем, и искорка эта не желала потухнуть так же быстро, как и возникла. Теперь Пьер не стоял неподвижно и безучастно, он переминался с ноги на ногу, больше не отводил взгляд от женщины, смело глядя той в лицо, не подозревая о том, что за чувства поселял внутри нее этот открытый и наивный взгляд.
- Правда? – повторил он свой вопрос.
Он вовсе не хотел переспросить, ответ был очевиден и ясен, но со свойственной детям настойчивостью он хотел увериться вновь в том, что было самым важным в его жизни.
Женщина была смущена. Она как будто не ожидала подобной восторженности, и потому не знала, как сказать, пояснить свои же слова, чтобы не ранить вновь.
- Разве я когда-нибудь обманывала тебя, Пьер? – осторожно начала она. – Ты должен верить мне, мой мальчик. Совсем скоро мы будем вместе. Вот увидишь, скоро я заберу тебя отсюда. Мы будем жить в большом красивом доме. У тебя будут самые лучшие игрушки и книги. По воскресеньям мы будем устраивать пикники, ты научишься ездить верхом, будешь много знать, и вскоре позабудешь это место.
- Вы станете моей мамой? – неожиданно спросил Пьер.
Женщина смутилась еще больше, но, взяв себя в руки, ответила:
- Разве тебе не хотелось бы этого?
Мальчик внимательно посмотрел на женщину, после чего вдруг обнял ее за шею и прошептал едва слышно:
- Очень. Большой дом с мамой и папой? Это правда, мадам Монтегю? – добавил он после некоторой паузы.
- Что? – мадам Монтегю отстранила от себя ребенка.
Губы ее дрожали, глаза наполнились слезами.
- С мамой и папой? – дрогнувшим голосом переспросила она.
- Да, - смело кивнул Пьер.
Он ожидал ответа, словно от этого зависела сейчас вся его жизнь. Впрочем, наверное, так оно и было на самом деле.
- Д-да, конечно, мой мальчик, - запинаясь, ответила женщина. – Все так и будет.
Пьер удовлетворенно улыбнулся.
- Вы заберете меня сегодня? – спросил он.
Мадам Монтегю опустила руки, стыдливо отводя глаза.
- Не сегодня, Пьер, но очень скоро. Понимаешь, я еще не…
Она не успела договорить, как лицо ребенка, вдруг просветлевшее на какие-то минуты, исказилось гримасой разочарования и горечи. Он резко оттолкнул от себя женщину, из глаз его брызнули слезы.
- Я не верю вам! Не верю! Все вы врете! – закричал он, убегая к двери.
Женщина хотела его остановить, она схватила его за руку, но Пьер ловко вывернулся. Он вновь оттолкнул ее, бросив на свою обидчицу небывало злобный взгляд. Она крикнула ему вслед, что привезла подарки, что просит простить ее, но, проскользнув в открытую дверь, мальчик со всех ног побежал прочь и вскоре исчез за одним из поворотов коридора.
Женщина осталась одна. Если бы даже она и захотела закричать что-то вслед ребенку, у нее бы ничего не получилось: голос не слушался ее, ее била дрожь. Не в состоянии устоять на ногах, она осела на пол, схватившись за ручку двери. Такого она не ожидала. Она не могла даже разрыдаться, чтобы хоть как-то сбросить с себя всю эту боль – в ней словно застрял комок, сдавивший грудь и сперший дыхание. Она неровно дышала, всматриваясь в ту сторону, где исчез ребенок. «Пьер, Пьер!» - только и смогла прошептать она.
Она тяжело поднялась. Голова шла кругом. Не теряет ли она то единственное, что еще оставалось у нее? Может быть, все забыть, исчезнуть в старой жизни и возродиться в новой, где не будет никого, кроме нее и сына? В самом деле, не будет больше никого… Женщина застонала, стиснув зубы. До боли сжав кулаки, она ударила ими в стену. «Проклятье, проклятье, - прошептала она, едва стоя на ногах. – Проклятая…» Нет, она уже не могла остановиться. Тем более не сейчас.
Нужно было зайти перед уходом к мадам Дюрбо. Ее мальчика никто не должен обижать здесь, и она готова была платить за это снова и снова.
Уезжая в этот день из приюта, женщина не отрывала глаз от окошка экипажа. Она всматривалась в город так, словно впервые видела его сегодня. Она хотела замечать каждую новую деталь, чтобы утопить в них свое сознание, но память настойчиво и неотступно возвращала ее к словам ребенка о счастливой семье в большом доме, где он так хотел видеть маму и папу…
Особняк Альфреда Бальмонта находился на одной из самых живописных улиц Парижа, бульваре Сен-Мишель. Место это было историческим, окруженным известными достопримечательностями. На противоположной стороне особняка немного левее можно было увидеть Люксембургский Сад, а, пройдя по бульвару – выйти к Сене, прямо перед которой находилась площадь Сен-Мишель с одноименным мостом, перекинутым через реку как раз над островом Сите. Это место можно было назвать сердцем Парижа, сосредоточением старинных улиц с сокровищницей спрятанных в их изгибах живописнейших мест. Это было место паломничества туристов и любопытствующих, приезжающих взглянуть на красивейший уголок мира, заключенный в этом прекраснейшем из городов.
Вот уже полгода как Изабель Бальмонт жила в Париже. Нельзя сказать, что жизнь ее претерпела много изменений. Город был ей знаком и привычен, а после определенных событий она изменила свое к нему отношение, принимая его дары как средство исцеления от душевной боли. События полугодовой давности немного улеглись в душе Изабель, оставив, после себя рану, что начала понемногу затягиваться.
Время идет на пользу практически при любом заболевании. Конечно, вначале воспоминания и боль пережитого немало отравляли душу Изабель. В день и час, когда Себастьен оказался для нее потерянным навсегда, она всей душой ждала встречи с новым домом, понимая, что только там сможет отойти душой и сердцем, наполняя их день за днем новыми впечатлениями, которые однажды составят ее новую жизнь, далекую от былой. Поначалу сделать это было нелегко. Новизна скоро утратила свою свежесть, и часто, оставаясь наедине с собой, Изабель чувствовала, как в ней начинает оживать и маяться ее прошлое, не находя излияния. Она очень долго хотела понять причины произошедшего, терзая себя вопросами, на которые не могла найти ответа, но вскоре поняла, что начинает понапрасну изводить себя, теряя вновь обретенные силы. Загадочная история должна была навсегда остаться таковой, и Изабель оставалось только молиться о том, чтобы та поскорее стерлась из ее памяти. Однако невиданное дело, стоило ей приняться за молитву, в которой могло быть ее единственное утешение, как она неизменно видела перед собой лицо Себастьена. Однажды она сама затмила для него самого Бога, неужели ныне он то же самое делал с нею? Тогда Изабель захотела возненавидеть Себастьена. Он посмеялся над нею, решив испробовать запретное. Вспоминая все обидные слова, которые запомнила все до одного, она желала с их помощью взрастить в себе эту ненависть. Она хотела поселить в своем сердце смертельную обиду, но в его глазах, что появлялись перед ней в такие минуты, она не видела ничего кроме его безграничной любви. Где он? Как он? Вспоминает ли? Ей казалось, что стало бы намного легче, если бы она знала, что он мучается не меньше ее.
Усилием воли сбрасывая с себя тяжелые думы, Изабель желала своего излечения. Порой глаза ее как будто раскрывались, и ей казалось, что она только что очнулась после долгого изматывающего сна. Она смотрела вокруг как ребенок, которому открывается мир. Подобное уже случилось с нею однажды, но тогда она проснулась лишь для того, чтобы вновь очутиться в чужой истории. Теперь она страстно желала написать свою собственную. Она не позволит никому прикоснуться к написанному, разве что Альфреду.
Альфред! Поймав себя однажды на этой мысли, Изабель уцепилась за нее подобно тому, как утопающий цепляется за все то, что поможет ему удержаться на воде. Она менее всего желала, чтобы Альфред стал для нее спасителем, в объятиях которого она втайне продолжала бы мечтать о другом. Всей душой, осознавая, наконец, всю губительность своего положения, Изабель искренне желала полюбить своего мужа так, как он любил ее. Любовь, которую она знала раньше, была подобно болезни или стихии, которой она была не способна противостоять. Еще вчера Изабель полагала, что чувство есть дар, падающий на человека с небес. Теперь она желала иного. Она хотела сама взрастить в себе его, веря в то, что, как и в любом другом деле, поможет упорный и терпеливый труд. Каждое утро, просыпаясь от нежного поцелуя, она давала себе слово, что сможет научиться любить, так же самоотверженно и страстно, как любили ее. «Если человек заслуживает любви, разве его не должно любить?» - говорила она себе, с каждым днем все больше уверяясь в правоте своих предположений.
Изабель понимала, что только искренняя привязанность поможет ей добиться цели, и если действительно любовь есть труд, то она стала трудиться. Она решила круто поменять образ своих мыслей и стиль жизни. Чувствуя и зная все то, чего от нее ожидал Альфред, она с готовностью приобретала и воспитывала в себе эти черты. Дыша с мужем одним воздухом, она вскоре научилась понимать и угадывать его пожелания с полуслова и вздоха. Изабель вовсе не ставила своей целью превратить свою жизнь в служению мужу как господину, но желала стать его продолжением, его настоящим alter ego, хотела мыслить как он, стремиться к тому, к чему стремился он. Было ли в этом стремлении желание убежать от самой себя – Изабель отказывалась так думать, искренне веря в свои благие побуждения. В общем, давалось ей это не так уж сложно. Оставив однажды все то, что ей было дорого, далеко за пределами Парижа, здешняя ее жизнь не была обременена какими-либо серьезными привычками, поэтому она была вольна наполнять ее по своему разумению. Еще в дни их первых встреч Изабель недоумевала: что нашел в ней этот такой далекий от нее человек? Приехав в Париж, Изабель стала узнавать другого Альфреда, отличного от того, которого знала в провинции. Отличной стала и вся жизнь, что вела чета Бальмонтов. Если в Труа была спячка, то в столице царила лихорадка.
Жизнь в Париже закипела с первого дня их здесь пребывания. Оказавшись в доме мужа, Изабель с самого начала была поражена его роскошью и ритмом жизни, в котором проходил каждый день. «Вот вы выросли в Париже, а в вас нет ни капли его духа», - удивительно метко заметила однажды Анабель, и Изабель хорошо запомнила эти слова. Дух Парижа! Нужно было повзрослеть не только телом, но и душой, чтобы впитать его в себя. Изабель стала наблюдать, прилежно усваивая все уроки, что преподносила ей новая жизнь. Она начала с внешности. Полностью поменяв свой гардероб, Изабель поначалу не узнавала в зеркале своего отражения. На нее смотрела уверенная молодая женщина, яркая и дорогая, знающая цену себе и всему тому, что окружало ее. Заручившись поддержкой самых известных модисток, она вырабатывала свой собственный стиль, далекий от деревенской простоты и наивной юности. Ей отчего-то хотелось казаться старше своих лет. Возможно, за этим скрывалась ее прежняя неуверенность в себе, которую она так не могла перебороть. Она усердно старалась приобретать определенную важность и значительность облика, сочетая их с кокетством дамы света. Оставив пастельные тона, теперь Изабель отдавала предпочтение ярким насыщенным краскам и четким линиям, подчеркивая грудь, плечи и руки, но еще очень долго не могла отделаться от ощущения, что на нее с зеркала смотрит умело наряженная кукла, в которой от нее самой не осталось почти ничего, разве что глаза, так и не изменившие своего выражения. Глядя в глубь ледяной зеркальной поверхности, ей невольно вспоминалось, как сверкали они когда-то, излучая свет счастья, теперь же были как потухшие. В такие минуты у Изабель вновь готовы были опуститься руки, но, собираясь с духом, она думала о том, кто направлял ее мысли, если не в счастливое, но, несомненно, приятное русло – и это был Альфред.
Альфред Бальмонт был блистателен. Оказавшись дома, он преобразился или (что более вероятно) просто вернулся к привычному образу жизни. Редкий день особняк Бальмонтов обходился без визитов. Обычно у Бальмонтов собиралось человек по двадцать, редко меньше. На бульвар Сен-Мишель спешили артисты и политики, банкиры и рестораторы. Здесь собирались прекраснейшие из женщин Парижа, отмечая крупные театральные премьеры и открытия новых заведений, здесь обсуждались последние новости политики и светской жизни. Богема расцветала на глазах в годы беззаботности и благоденствия. Именно в особняке Бальмонтов впервые звучали новые песни, сыскивая себе одобрение для дальнейшего восхождения по кафешантанам, часто проводились музыкальные вечера с песнями и танцами до упаду и обильными застольями. Все это составляло привычный ритм жизни, и Изабель постепенно привыкала к нему. Старания ее нельзя было назвать безуспешными. Свет сразу заинтересовался молодой супругой знаменитого ресторатора, да и имя де Монферрак вот уже много лет было своего рода маркой, потому вхождение Изабель в свет вышло незаметным и легким, словно уже сто лет, как все ее здесь знали и любили. Переборов природную стеснительность, Изабель легко находила общий язык с самыми разными людьми, чему способствовали ее начитанность и искреннее непринужденное отношение, однако нельзя было сказать, что с кем-то определенным она сблизилась особенно. Она приобрела множество знакомых, некоторых из них она могла бы назвать хорошими знакомыми, но у нее не появилось ни одной подруги. Изабель стала замечать в себе особенность – ей было легче и проще сходиться с мужчинами нежели женщинами. Оттого ли, что последние, видя в ней соперницу, не желали идти ей навстречу, в силу ли каких других причин, но ей было приятнее и интереснее вести разговоры с мужской половиной общества. Так, возможно, она даже смогла бы найти друга в самом достойном смысле этого слова, если бы не один факт. Альфред с некоторых пор стал проявлять свойство характера, о котором вначале Изабель лишь догадывалась, замечая слабые на него намеки. Альфред был ревнив. Это был особый вид ревности, не до сумасшествия и безрассудства, но до чрезвычайной придирчивости ко всему того, что касалось жены. Альфред ни в чем не ущемлял Изабель, давая ей самое лучшее, но случалось не раз, что, к примеру, выбирая тот или иной туалет, он мог заметить, что не желал бы, чтобы дивной красотой его супруги любой мог любоваться в той же мере, что и он. Когда же дело касалось мужского внимания, то здесь он и вовсе был непреклонен. Всюду бывая с Изабель, он не отпускал ее от себя ни на шаг, как если бы боялся, что кто-нибудь может посягнуть на принадлежащее ему. Он любил, когда ею любовались, любил принимать комплименты в ее адрес, но начинал выходить из себя, стоило Изабель самой получить подобный комплимент. Пока это мало заботило Изабель, поскольку ревность эта не переходила разумных границ. Все это скорее льстило женскому самолюбию Изабель, которое только начинало просыпаться в ее неопытном естестве. «Пойми, любовь моя, - не раз повторял Альфред. – Не смотри на всю эту мишуру. Ты видишь праздник и улыбки, готовая обольщаться ими. Вокруг нас больше акул, чем настоящих людей. Наивность и неискушенная прелесть для них все равно то приманка», - предостерегал он ее от всего того, что ему самому было хорошо известно.
В остальном же Альфред был безупречен. Он любил делать подарки, имел обыкновение просто так дарить букеты цветов, и Изабель не раз просыпалась от тонкого аромата роз, что он приносил рано утром в спальню. Нередко без всякого определенного повода он водил Изабель в места, в которых сам уже давно состоял завсегдатаем. Именно в эту пору Изабель познакомилась со всеми новыми ресторанами и кафе-концертами, которые открывались одно за другим в столице. Если же приближалось какое-нибудь событие, то Альфреду Бальмонту не было равных. Его легко можно было бы назвать человеком праздника. Зная толк в развлечениях, Альфред мог любого заставить забыть всякую печаль. Чувствовал ли он, что именно это было необходимо Изабель или просто продолжал жить так, как умел – Изабель не знала, но с радостью и благодарностью принимала заботу мужа, привязываясь к нему все больше и больше. Изабель обладала удивительной способностью искренне прирастать всем своим существом к тому, что выбирала для себя. Она действительно неплохо трудилась, воспитывая в себе чувство, и вот уже спустя полгода не могла и помыслить жизни без Альфреда. Засыпая, она мечтала, прося Бога: «Завтра я проснусь и пойму, что началась другая история, а что до прошлого, то страница навсегда останется перевернутой». И по ночам, когда она тихо лежала на плече засыпающего Альфреда, гладя рукой его разметавшиеся по подушке волосы, мысленно умоляла его забрать себе ее душу и владеть ею по его разумению. «Дышать тобой, жить тобой», - вот о чем мечтала она, не задумываясь над тем, что когда-то умела делать это запросто, не прибегая к уговорам и самоубеждению.
Так, Изабель Бальмонт постепенно становилась тенью своего мужа, находя для себя в том приятное и добровольное служение. Она следовала за ним повсюду, где бы он ни был, но существовало одно место, в котором Альфред менее всего желал видеть Изабель. Местом этим была «Черная пантера». Именно здесь чаще всего появлялся Альфред, с любовью и восторгом самого неистового родителя наблюдая, как расцветает это святилище бомонда и алтарь роскоши. Времяпрепровождение в этих стенах он не променял бы ни на что другое, порой пропадая там до позднего вечера, и это, пожалуй, было единственным, что огорчало Изабель. Она догадывалась, что, вероятно, у каждого могло быть место, в которое он не хотел бы пускать даже самого близкого человека, хотя, сама с трудом верила в это, да и едва ли можно было счесть за такое место фешенебельный бар-кабаре.
Изабель не раз просила Альфреда взять ее с собой, но была в «Черной пантере» всего однажды. Случилось это вскоре после прибытия в Париж. Именно в «Черной пантере» Альфред решил отпраздновать свою женитьбу. Не масштаб праздника, но характер обстановки поразил воображение Изабель. Она была ослеплена роскошью и лоском, какие видела впервые. Все увеселительные заведения Монмартра мало чем отличались друг от друга. Везде царил праздник души и тела, всюду откровенность едва ли граничила с недозволенностью, а яркость вела спор со вкусом. Однако «Черная пантера» явилась апогеем в ряду себе подобных. В антураже живописнейшего стиля Людовика XIII с отделкой из разноцветного камня, мебелью из цельного дерева и витражами открывалась вся роскошь и новомодные тенденции этого артистического кабаре. Здесь отдыхал весь творческий Париж, начиная от поэтов и музыкантов, выбрасывающих на публику новинки песен, и заканчивая известными карикатуристами и сатириками. Не проходило и дня, чтобы со сцены не выступал кто-нибудь из знаменитостей эпохи, и каждое выступление заканчивалось аншлагом. Именно сюда стягивалась вся артистическая богема Парижа отметить оглушительные премьеры спектаклей и водевилей. Отдых в «Черной пантере» становился своего рода маркой, показателем стиля и свидетельством хорошего тона. Быть здесь значило записать себя в число лучших из лучших, стать частью Парижского бомонда, одновременно признавая за собой право называться свободным духом человеком, поскольку нигде больше не встречалась такая свобода мысли и чувства.
Попав однажды в «Черную пантеру», Изабель словно очутилась в другом мире. Наверное, примерно так же чувствовала себя Золушка, впервые попав на королевский бал. Чуть ли не открыв рот от изумления, Изабель пыталась запомнить каждого из тех, кого представлял ей Альфред. Все они казались ей какими-то неземными. Все друг друга знали, смеялись, перебрасываясь шутками и загадочными улыбками. Здесь в воздухе витал не дух хмеля, что овладевает разумом, но особая атмосфера праздника, и он пропитывал насквозь каждого, кто оказывался в этом месте. «Наверное, это и есть счастье», - неожиданным новым ощущением промелькнула мысль, когда Изабель, ослепленная огнями и оглушенная музыкой, смотрела, как на сцене сменяли друг друга комедианты, певцы, юмористы, заставляя зал взрываться бурей аплодисментов. Потом сцену разрывали танцы, что заканчивались далеко за полночь. Красивые, яркие и раскованные женщины, сверкающие перьями, кружевом и стразами, представляли публике зажигательные канкан, кадриль, галоп и многое другое.
Помещение, в котором размещалось артистическое кабаре, было огромным. Его можно было сравнить с театром, рестораном и кабаре одновременно. Множество столиков, размещенные в несколько рядов, занимали большую часть пространства. Внизу перед сценой размещался оркестр. Также здесь был ресторан с общим залом и отдельными кабинетами. Был еще второй этаж. Туда вела роскошная лестница, застеленная ярко-красным ковром со светильниками на перилах. На втором этаже находились игорные столы, покрытые дорогим сукном темно-зеленого цвета и еще один зал ресторана. Здесь было не так шумно как внизу, и каждый мог отдохнуть, удобно устроившись на одном из множества мягких диванчиков. Местами вместо окон были встроены витражи, а потолок был расписан фресками на фривольно-игривые сюжеты. Оказавшись в «Черной пантере», Изабель хотелось исследовать это место, познакомиться с каждым его уголком, но ей едва ли удалось сделать это, поскольку на протяжении всего вечера Альфред не отпускал ее от себя, взяв на себя роль довольно сдержанного экскурсовода и чрезвычайно бдительного супруга. Оглушенная музыкой, чувствуя, как начинает кружиться голова от шуток, что сыпались одна за другой со сцены, Изабель тогда поймала себя на мысли, что впервые за долгое время не узнала и тени ностальгии за весь тот долгий вечер, что провела тут. На этом ее приключение и закончилось. Альфред не объяснял причин, почему бы ему не хотелось видеть Изабель в артистическом кабаре. Изабель догадывалась, что поводом к тому было чрезмерное внимание, которого она была удостоена так неожиданно и в такой огромной мере, однако это не сильно утешало ее, и ей оставалось лишь надеяться, что муж ее однажды изменит свое отношение.
Так и протекала жизнь в особняке Бальмонтов, от праздника к празднику, от одиночества к одиночеству, когда порой допоздна Изабель оставалась одна в огромном доме, дожидаясь возвращения Альфреда. Была еще одна печаль, которая не давала Изабель покоя. Печалью этой было долгое отсутствие Анабель. Изабель догадывалась, что, сложись ее жизнь несколько иначе, возможно, она так и не расстраивалась бы, но подруг в Париже у нее не было, а Анабель, так случайно и неожиданно ворвавшись в ее жизнь, прочно засела в ее сердце, и со временем эта утрата проявлялась все сильнее. Изабель написала несколько писем на старый адрес, что оставила на случай перед отъездом Анабель, но ответа все не приходило, равно как и от самой Анабель не было и весточки. В письмах Изабель если и не просила Анабель вернуться, то хотя бы навестить ее, памятуя о той дружбе, что успела зародиться между ними однажды. Изабель вспоминала свою старшую подругу с неподдельным восхищением. Недаром говорят, что противоположности обыкновенно притягиваются друг к другу, а Изабель точно знала, что Анабель была ее прямой противоположностью. Странно, но та чем-то напоминала ей Франсуазу. Тот же жесткий взгляд, прямая без ненужных витиеватостей речь и уверенный взгляд. Наверное, втайне от самой себя, Изабель желала бы многое перенять у Анабель и непременно сделала бы это, но молодой женщины как след остыл.
Совсем недавно отшумели Рождественские дни. Праздники были такими, о которых Изабель мечтала с самого детства. Камин был увешан красными расшитыми сапожками, всюду висели еловые душистые гирлянды, украшенные яркими атласными бантами. В ночь перед Рождеством они с Альфредом стояли на рождественской мессе, а потом долго целовались под ветками омелы, что была развешена по дому. Праздник закончился, оставив после себя остатки мишуры и грустные воспоминания о том, что всему хорошему намного быстрее приходит конец, чем всему остальному.
Этот вечер был таким же одиноким, как и многие, предшествующие ему. На улице давно стемнело, а Изабель все ждала возвращения Альфреда. Накинув на себя длинный шелковый халат, богато украшенный нежным лебяжьим пухом, она тоскливо обошла несколько комнат первого этажа. Дверь гостиной неслышно приоткрылась, и в образовавшуюся щелку медленно и гордо вышел огромный белоснежный пушистый кот. Жирный и вальяжный, он посмотрел вокруг своими полуприкрытыми глазами небесно-голубого цвета. Заприметив Изабель, он вдруг оживился, поднял хвост трубой, распушился еще больше, отчего стал напоминать огромный снежный ком, и громко и довольно замурчал, ластясь к ноге Изабель. Этого гиганта звали господин Бонифаций. Вот уже пять лет, как он безвылазно обитал в особняке, будучи верным компаньоном своего хозяина. Однако в последние полгода он питал заметную привязанность (если не сказать, влюбленность) к своей новой хозяйке. Подхватив господина Бонифация на руки, Изабель вошла в гостиную.
Удобно устроившись в кресле напротив камина, Изабель гладила по голове господина Бонифация, то и дело поглядывая на часы. Стрелки медленно перевалили за цифру девять, а это значило, что еще часа два или три Изабель придется провести исключительно в обществе пушистого друга. От зажженного камина шло приятное тепло, и случалось не раз, что Изабель так и засыпала в этом самом кресле, дожидаясь мужа, но сегодня было непривычно беспокойно. Она не могла понять причин странной тревоги, что заставляла учащенно биться ее сердце, и тогда Изабель изо всех сил прижимала к груди толстый мягкий комок пуха и шерсти, рискуя тем самым вызвать его недовольство. Однако даже господин Бонифаций со всей своей природной флегматичностью истинного перса не мог успокоить свою хозяйку. Наверное, все это было закономерно. Когда рядом находились люди, несложно было отвлечься, без труда отгоняя прочь тяготившие мысли, но стоило вот так как сейчас подкрасться одиночеству, как они выползали, точно черти, изо всех углов. Недавно Изабель поняла, что ненавидит неизвестность. «Если бы все было ясно и понятно, мне бы точно было легче», - в этом она была абсолютно уверена.
Полгода бурной и шумной жизни. Полгода новой Изабель, тогда как у прежней оставалось еще столько неразгаданных загадок.
«Хоть бы Патрик поскорее вернулся из Алжира, - вздохнула Изабель. – Странно, почему от него нет никаких вестей?» Вскоре по возвращении в Париж Франсуазе из Марселя пришло письмо от сына. Он извинялся за то, что не смог приехать к родным, так как возникли срочные обстоятельства, и он должен срочно уехать в Алжир. Вообще письмо было довольно странным, и насторожило не только Франсуазу, но и Изабель. Половины было не разобрать. Должно быть, оно намокло, попав под дождь. С тех пор от Патрика не было слышно ничего.
Ни Патрика, ни Анабель – и больше не с кем отвести душу. Альфред мало подходил для этой роли, да и разве могла Изабель поведать ему об истинных причинах своих терзаний? Было еще одно имя, произнести которое Изабель боялась даже наедине с собой. Ей казалось, подумай она о нем, и в тот же миг рухнет мирок ее шаткого спокойствия, и все же в такие одинокие вечера она не могла не думать о нем. Еще совсем недавно она была почти уверена, что научилась управлять собой. Подумать о нем значило нарушить уговор со своей совестью. Не прожитое до конца, не плохое и не хорошее, просто чужая история. Вот только дело было в том, что никто тогда не спросил, хотела бы она, чтобы она так закончилась. «Значит, не судьба», - решила она когда-то утешить себя. Странно лишь одно: разве можно так понимать и чувствовать друг друга, если на самом деле не судьба?
Осторожный стук в дверь растревожил мысли Изабель. Она была рада увидеть дворецкого, который сообщил, что к ней пришли.
- Какая-то знатная дама, мадам Бальмонт, - пояснил дворецкий. – Она не бывала у нас прежде.
- Проводите ее сюда, - приказала Изабель, падая духом от слов дворецкого.
«Если бы это была она, то ее бы не назвали знатной дамой», - вздохнула Изабель, чуть не плача от обиды. Она быстро поправила прическу, отправляя господина Бонифация на атласную подушку, что лежала на полу у кресла.
В коридоре раздался торопливый стук каблучков, и в первое мгновение Изабель показалось, что она видит невероятный сон.
- Анабель! – радостно и изумленно воскликнула она, едва сдерживая себя от того, чтобы не броситься и не обнять долгожданную гостью.
Та же сама раскрыла свои объятия.
- Анабель, Анабель! – давно не чувствуя себя такой счастливой, восклицала Изабель, обнимая свою бывшую экономку. – Дайте же мне полюбоваться вами. Помилуйте, как же вы хороши! – восхищению ее не было предела.
Все еще не веря своим глазам, она, не скрывая восторга, рассматривала Анабель с ног до головы. Анабель и впрямь изменилась до неузнаваемости. Она принесла с улицы свежесть морозного вечера, смешавшуюся с дурманящим запахом духов. Бросив на кресло дорогое кашемировое пальто с богатой отделкой из соболя и положив туда же маленькую шляпку, Анабель осталась в костюме из тонкого сукна цвета кофе с молоком. Под жакетом была надета белоснежная блузка с высоким накрахмаленным воротничком, украшенная пышной кружевной оборкой и застегнутая на крошечные жемчужные пуговицы, а в умении, с которым были уложены ее роскошные каштановые локоны, чувствовалась рука мастера. Шея, уши и руки Анабель были украшены золотом, и Изабель сгорала от нетерпения узнать причины столь прелестного преображения своей гостьи. Она смотрела на Анабель, потеряв на минуту дар речи – та всегда была хороша, но теперь – вот уж действительно бриллиант получил свою достойную оправу, став произведением искусства.
Они сидели друг против друга, не разнимая рук и глядя глаза в глаза.
- Все мы ходим под Небом, дорогая Изабель, - продолжала Анабель свой рассказ, - и у каждого из нас есть счастливая звезда. Я и сама не ожидала такого подарка судьбы. У моей матери был сводный брат по линии отца. Я лишь отдаленно слышала об этом человеке. Он никогда не поддерживал с нами родственных отношений, во всяком случае, мне не были известны такие случаи, хотя всю жизнь он прожил в Париже. У него не было детей, и он никогда не был женат. Стало быть, я оказалась единственной родственницей у моего одинокого и весьма состоятельного дядюшки. Недавно он умер, сделав меня своей наследницей. Я получила особняк на улице Бонапарта и приличный банковский счет. Вот такая нежданная перемена в моей жизни. Не сочтите это за бахвальство, но я всегда считала, что в этой жизни каждый рано или поздно получает то, чего заслуживает.
- Да-да, конечно, - закивала Изабель, с обожанием глядя на Анабель Лоти. – Вы немало заслужили все это. Я очень рада, что вы не забыли меня, - добавила она. – Мне будет вас очень не хватать, Анабель, - она невесело улыбнулась.
В ответ на эти слова Анабель только сильнее сжала ладони Изабель.
- Меня довольно долго не было в Париже, - вновь заговорила она. – Когда же я вернулась, то кроме этого сюрприза я получила все ваши письма. Я не стала отвечать, поскольку в любом случае собиралась к вам сразу после того, как закончу все формальности, связанные с наследством. Мне также очень не хватало вас, и я скучала много больше, чем вы можете себе представить. Поймите меня правильно, я все свое время посвящала работе, потому в жизни моей не было людей, которые могли стать мне близки. Я немного времен провела в вашем доме, но очень привязалась к вам. Мне бы не хотелось терять эту связь, если, конечно, вам она не в тягость, - Анабель опустила глаза, потом незаметно взглянула на Изабель, ожидая ответной реакции.
- Вы просто чудо, Анабель! – не смогла сдержаться Изабель, расцветая от последних слов. – Никак вы умеете читать чужие мысли.
- Кто знает, возможно, так оно и есть.
Так и вышло само собой, что они, почти не сговариваясь, в миг поменяли характер своих отношений, решая остаться подругами. Все произошедшее, говоря начистоту, немного огорчило Изабель, поскольку она понимала, что отныне Анабель не будет находиться подле нее дни напролет. Однако радости было все же больше, поскольку в лице своей бывшей экономки она приобретала яркую уверенную в себе женщину, с которой она сможет показаться в свете, и которая будет на равных скрашивать ее одинокие будни.
- Как вы живете, дорогая Изабель? – участливо спросила Анабель.
- Как видите, неплохо, - замялась та, не зная, как полагается отвечать на подобные вопросы.
Изабель вдруг захотелось многим поделиться со своей подругой, но испугалась, что та может счесть это несколько преждевременным.
- Что же мсье Бальмонт? Он часто оставляет вас одну?
Должно быть, Изабель не смогла скрыть того, что Анабель невольно наступила на самую больную мозоль, потому как, вдруг смутившись, извиняюще улыбнулась.
- Не так, что бы очень, но… Альфред очень добр ко мне, - поспешила добавить она. – Я не могла бы и желать лучшей партии.
- Не сомневаюсь, - ответила Анабель. – Что же мадам де Монферрак? – она неожиданно перевела тему беседы.
- Собирается в Алжир, - на лице Изабель отразилось волнение.
- В самом деле? – удивилась Анабель. – Хочет навестить сына?
- Да, это как раз касается Патрика. Дело в том, что уже давно как он уехал в Алжир, и с тех пор от него ни слова.
- Странно, - задумчиво покачала головой Анабель. – Конечно, в таком случае поездка просто необходима. Чего только не бывает в жизни.
Она смолкла, потихоньку отнимая ладони от рук Изабель якобы для того, чтобы поправить прическу. На ее глаза на секунду налетела поволока, но быстро исчезла. Анабель внимательно смотрела на Изабель, которая всем своим видом показывала то, что хотела о чем-то спросить, но отчего-то не решалась.
- После свадьбы вы больше не бывали в Труа? – произнесла Анабель, вновь легко находя самое уязвимое место.
Изабель так и подпрыгнула в кресле, услышав вопрос.
- Нет, - испуганно ответила она. – А вы? – затаив дыхание, робко спросила она.
- Да, недели через две после моего отъезда мне пришлось вернуться туда, чтобы вновь навестить тетку. Слава Богу, сейчас все в порядке, и пока нет необходимости возвращаться в провинцию.
Анабель замолчала, не собираясь развивать эту тему. Изабель напряглась, ожидая от ответа большего. В ее глазах мелькнула мольба, на которую Анабель не желала реагировать. Тогда, собравшись с духом, Изабель осмелилась спросить, в то же время боясь выдать себя:
- Как… в Труа?
- Труа живет своей обычной жизнью. Вы можете приехать туда через год и увидеть, что там ничего так и не изменилось, - безразлично ответила она. – В вашем доме я не была, Изабель, если вас интересует это, - она сделал акцент на последнем слове.
Изабель потупила взгляд, крепко (как делала всегда, когда боролась с волнением) сцепив пальцы в замок.
- Возможно, у вас есть какой-нибудь особый интерес, милая Изабель? – ласково улыбнулась Анабель, дотрагиваясь до плеча подруги и даря ей небывало проникновенный взгляд.
От этого взгляда все так и перевернулось внутри. Если бы можно было взять и рассказать все, сбросить хотя бы часть груза со своей души. Не об этом ли она мечтала, так долго и сильно ожидая возвращения Анабель? Та молчала, не настаивая на расспросах, ожидая, пока собеседница сама не выдержит молчания. Губы Анабель тронула почти по-матерински любящая улыбка, в ней было столько неподдельного участия и доверительности, что Изабель все-таки не выдержала.
- Не истолкуйте мои слова превратно, просто я довольно долго прожила в Труа, сроднилась со многим, что окружало меня там, и потому о многом скучаю, - она говорила медленно, осторожно подбирая слова. – Здесь у меня мало близких людей, там же… Вы же помните отца Себастьена? Он был близким человеком для нашей семьи, - Изабель постаралась придать как можно больше безразличия своему тону, но едва ли у нее это получилось. Голос ее невольно задрожал, но она продолжила, желая идти до конца. – Моя мать тоже хотела бы узнать, как…
- Вас интересует отец Себастьен? – со свойственной себе прямолинейностью, сформулировала мысль Анабель.
- Вы знаете что-то? – Изабель распахнула глаза, подавшись вперед.
- Только то, что он уехал из Труа. Разве вы не знали этого? Я поняла, что случилось это сразу после вашего отъезда. Я понимаю вас, Изабель, - тихо сказала она. – Вам очень тяжело, и, поверьте, я знаю, что значит терять навсегда.
Изабель изумленно ахнула, в ту же минуту густо покраснев. Она открыла рот, чтобы сказать что-то, возразить, но слова стали у нее поперек горла. Анабель же тем временем продолжала:
- Помните, я сказала вам когда-то, что всегда буду на вашей стороне? Быть может, я рассуждаю неправильно, но в силу моей привязанности к вам (а вы явились для меня кем-то вроде младшей сестры, которой у меня никогда не было) я всегда готова принять вашу сторону, отстаивая ваши интересы. В этом огромной мире, чуждом вам, вы нестерпимо ощущаете свое одиночество, потому как рядом нет того, кто просто понял бы вас. Поверьте, понимать – это не так уж мало. Я знаю цену одиночеству, равно как и цену потери. Изабель, я очень хорошо понимаю вас, поскольку сама долго любила того, кого нельзя было любить. Когда-нибудь я, возможно, расскажу вам эту историю, сейчас же скажу одно. Любовь, когда она запретна, иссушает нашу душу, вытягивая из нее все соки, а любовь, которая больше не имеет смысла, может и вовсе убить, - Анабель понизила голос, доходя до шепота. – Не бойтесь, я поняла все исключительно в силу той проницательности, которую сама воспитала в себе, а досужим умам и не догадаться.
- Как? – не могла поверить Изабель. – Вы… знаете?
Она вдруг побледнела, руки ее похолодели. Изабель растерянно смотрела на Анабель, не зная, что и сказать. Не в силах усидеть на месте, она поднялась и торопливым и неверным шагом отошла от подруги. Она присела у камина и, чтобы хоть чем-то занять себя, стала усердно перемешивать в нем догорающие поленья. После она так и осталась сидеть на корточках возле него, кутаясь в холодный шелк халата.
- Послушайте меня, Изабель. Если хотите, считайте, что и не было между нами этого разговора. Забудьте, а я уже забыла, - произнесла Анабель, вставая и присаживаясь возле Изабель.
- Помогите мне, Анабель, - вдруг попросила Изабель. – Ответьте, почему все так?
Она повернулась к молодой женщине, более всего на свете желая сейчас приобрести ту же твердость духа, что была у той.
- Несложно было догадаться, - продолжала она. – Он посмеялся надо мной? Вы же все знаете, так скажите же мне, наконец, правду! – воскликнула она. – Я живу с этим вопросом, но сама себе не могу дать на него ответа. Говорите же, Анабель, говорите! – приказала она.
- Изабель, я не настолько хорошо умею читать чужие мысли, могу лишь сделать предположение, - она пожала плечами. – Сомневаюсь, что бы он и впрямь дурачил вас. Честно говоря, нам с вами едва ли понять, даже если бы мы и узнали истинные причины. Все другое. Мировоззрение, ценности, желания. Наверное, он действительно полюбил вас, но не смог ради вас перечеркнуть свою прошлую жизнь. Вдумайтесь только, как это непросто. Наверное, тому, кто любит Бога превыше всего, невозможно так же сильно полюбить и человека.
- Значит, вы находите оправдание?
- Почему нет? – возразила Анабель.
Изабель не стала отвечать, зажмурив глаза, чтобы не заплакать. Она спрятала лицо в коленях, дожидаясь, когда же наступит долгожданное облегчение после признания.
- Вы слишком прекрасны, Изабель, чтобы похоронить себя в провинции, - сказала Анабель. – Все к лучшему. Не сомневайтесь.
Изабель открыла лицо, вновь ища у Анабель поддержки.
- Вы же не…
- Изабель, - укоризненно произнесла та, не дав закончить мысль. – Как можете спрашивать такое? Я ничего не знаю, но если однажды вы захотите поговорить, не смотрите, который будет час.
Изабель ответила подруге благодарным взглядом, позволяя обнять себя.
Они расстались в этот вечер довольно поздно, и Изабель наконец-то почувствовала, что камень, который она несла на своем сердце, стал легче. В какой-то момент она даже забыла, что ждала Альфреда. Они долго говорили о жизни в Париже, вспоминали дни, проведенные в Труа, ярмарочный карнавал, обходя стороной болезненную тему и строя планы дальнейшего общения. Девушки сблизились, и Изабель только уверилась в том, что разлука пошла им обеим на пользу, а привязанность, что зародилась случайно когда-то, теперь настоялась, как хорошее вино, став предвестником новой дружбы. Однако будучи откровенной перед собой до конца, Изабель понимала, что особенно сильно их сблизила тайна.
Перед уходом Анабель вдруг обратила внимание на господина Бонифация, который все так же лежал на атласной подушке у ног своей хозяйки.
- Какая прелесть! – воскликнула она. – Можно?
Анабель наклонилась, чтобы погладить господина Бонифация, но тут же громко вскрикнула, быстро отдернув руку. На пальце выступили капельки крови, а господин Бонифаций отскочил в сторону, грозно зашипев, изогнув спину и распушившись так, что стал напоминать больше дикобраза, нежели кота.
Изабель всполошилась, в следующую минуту запуская в обиженного господина Бонифация подушкой.
- Как странно, - удивилась она. – Я впервые вижу его таким.
- Ничего страшного, - успокоила ее Анабель, оборачивая палец платком. – Вероятно, ему не понравился запах моих духов.
Этот маленький неприятный эпизод вскоре забылся, и Изабель в эту ночь уснула, так и не дождавшись возвращения Альфреда. На душе ее впервые за многие дни не было так одиноко. «Если мне будет недоставать решительности, я возьму ее у Анабель», - решила она, засыпая.