От автора.
Это первая часть моей трилогии, выставленной на ЛЕНТЕ.РУ как «Эпопея Наших Дней». Если захотите узнать дальнейшую судьбу Лёньки и Виты, прочтите всю трилогию, а это пропустите.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЖЕЛАНИЕ.
Не загадывай желаний: они могут исполниться.
(Сам даже не знаю кто. Я, должно быть.)
Опаздывать Лёнька не любил. Не то, что начальства боялся или, скажем, премию потерять. Не любил - и всё. А поэтому и из дому выходил минут на пятнадцать - двадцать раньше, чем можно было бы бы. Хорошо, если всё хорошо. Но такое случалось редко. Ну, не уж редко, по правде говоря, чаще всё шло нормально, и он приезжал на работу минут за двадцать до начала, а то и раньше. Но не следует думать, что, усевшись за свой стол, Лёнька сразу же накидывался на работу. Ну, нет! Он был не из тех. На это дело всегда у него лежала в столе книжка или журнал, и можно было добрых десять минут почитать, пока все соберутся, да ещё вдоволь натрепятся. Сегодня получилось на редкость удачно. Подошли сразу трамвай, троллейбус, и автобус придачу. У Лёньки был проездной на все виды транспорта, и он мог выбирать что хотел. И он выбрал трамвай. Была на это у него своя причина. Из-за отворота Ленькиного пальто торчала книжка рассказов Грина, которую ему дали почитать на сутки. А он не успевал. Надо было навёрстывать. В трамвае только и были свободные места, вот он и полез в трамвай. Уселся и сразу же погрузился в чтение. Лёньке нравился Грин, и он жадно читал всё, что мог достать. В этой книге были рассказы, о которых он даже не слыхал. Читал вчера допоздна, пока Вера сонным голосом не потребовала, чтобы он сейчас же, немедленно ложился спать. Лечь-то Лёнька лёг, а вот уснуть долго не мог. Всё думал. Особенно поразил его рассказ «Крысолов». Не сам рассказ, а то, как он был написан. Совсем не в гриновской манере. В предисловии к изданию было написано, что «Грин приветствовал Октябрьскую Социалистическую Революцию…» В начале романтик Грин может и приветствовал, но быстро разобрался во всём. Вот он, пусть осторожно, намёками, но высказал своё отношение к этой революции, порождающей крыс-оборотней.
Наконец Лёнька уснул. Но спал он тревожно. Всё плелась какая-то чепуха. Про крыс, превращающихся в людей. И даже не крыс, а маленького чёрного котёнка, сидевшего в поддувале большой русской печки. Вот он выскакивает из своей норы и, превратившись в мальчика, лет семи в кургузом пальтишке и такой же кепочке, выскакивает за дверь, идёт по двору. Всю ночь Ленька пытался поймать этого котёнка, но тот непостижимым образом выскальзывал прямо из рук. Зачем надо было ловить котёнка, при одном виде которого Лёньку и так охватывал ужас, того он не знал, а у сна разве спросишь? Наконец, каким-то необъяснимым образом (такое тоже бывает только во сне) ему довелось столкнуться лицом к лицу, а, вернее сказать, лицом к морде с наглым зверьком. И тут котёнок начал увеличиваться в размерах, а круглая мордочка его - приобретать всё более и более очеловеченные черты. «Я требую это немедленно прекратить!» - заорал Лёнька высоким, срывающимся от волнения и страха фальцетом. Котёнок охотно вернулся в свои прежние размеры и спросил миролюбиво тонюсеньким голосочком: «А ты знаешь, кто я?» «Догадываюсь» - мрачно буркнул Лёнька - и проснулся.
Показав пропуск женщине-охраннице в чёрной шинели и револьвером на поясе, Лёнька прошел проходную и повернул направо к своему инженерному корпусу. Движимый радостным предчувствием двадцати минут, которые он проведёт наедине с Грином, он взбежал по лестнице на третий этаж, не теряя времени, скинул и повесил пальто на вешалку в углу, кинулся к своему столу и… остановился на полпути. На его месте кто-то сидел. Впрочем, этот самый «кто-то», а верней эта самая, ибо это была она, уже повернула голову и наблюдала за Лёнькой парой удивительных серых глаз, огромных, со смешинкою, искрящейся в уголках. Ленька подошёл и стал перед ней, не в силах выдавить из себя ни слова. Женщина была молода и показалась ему удивительно красивой. А, может быть, она, и в самом деле, была удивительно красивой. Широкие скулы её очерченного правильным овалом лица нежно и плавно сходились в округлый подбородок и косо взбегали вверх к искусно изваянными глазными впадинами, сходящими на нет у маленьких прижатых ушек. Лицо это было украшено высоким лбом и тонким, не нарушающим общей гармонии носом, под которым располагались сочные алые губы. И всё это увенчивалось копной великолепных рыжих волос, разбросанных по плечам в небрежном, но милом беспорядке. Кожа лица, шеи, голых до локтя рук и груди, выглядывающей из неглубокого выреза голубого в цветочках платья, была белой, тонкой, как молоком налитой и, должно быть, очень нежной. Не бледной, а именно белой, вполне здоровой и никогда не загорающей. Она ничуть не смутилась, глядя на застывшего в изумлении и восхищении Лёньку. Привыкла, небось, к вниманию и принимала его как должное. Улыбнулась.
-Здравствуйте. Меня зовут Вита. Я сегодня первый день.
-Ааа. Наконец-то пришел в себя Лёнька. Вы вместо Светы Бодяевой. Была у нас такая дамочка, рассчиталась.
-Кто такая Света Бодягина…
-Бодяева.
-Ну, хорошо, Бодягина. Так вот, кто она такая, я не знаю. Но должно быть...
У неё был приятный голос, грудной и сильный.
-Тогда Ваш стол рядом. Справа от того, где Вы сидите.
-А этот чей?
-Мой, наверное.
-А почему, однако же, «, наверное,»
-Ну ладно. Мой, точно.
Она громко заразительно засмеялась. Смешного ничего в этом, с Ленькиной точки зрения не было, но и он тоже, почему-то, улыбнулся.
-Я, стало быть, сижу за твоим столом.
Она перешла на «ты» как-то естественно, легко и свободно. Поднялась. Как же она была пропорционально и великолепно сложена! Плавные широкие бёдра, словно ренесанским скульптором изваянная линия спины. А ноги!.. Нет, такой красивой женщины ему решительно встречать ещё не приходилось. Единственно, что слегка портила Витину фигуру, был оттопыренный к низу, трепыхающийся живот, говорящий о том, что его хозяйка хотя бы раз в жизни рожала. «Ну, естественно, она замужем. Конечно же, замужем. Такая не может быть одинокой». Вита, между тем, грациозно нагнулась, подняла с полу модняцкую спортивную сумку, с какой, обычно, мужчины ходят на тренировки, и принялась извлекать из неё нужные ей в повседневной рабочей жизни предметы. Первыми были растоптанные белые туфли. Снявши тёплые коричневые ботинки и облачившись в эти самые туфли, она неспешно вытаскивала остальное.
-А мы с тобой, между прочим, одной национальности. Инвалиды пятой группы. Она сама засмеялась своей же шутке. Я раньше в ГлавТяжВодЭлектро Проекте работала. Платили, правда, ничего, но далеко было ездить. Тут поближе. А муж мой в НИТИ-70 работает. Знаешь?
Лёнька кивнул.
-Я бы тоже пошла, но нашего брата туда не берут, ты знаешь?
Лёнька опять кивнул.
-Тогда получается, что муж у тебя русский.
-Да, получается. Вот почему у меня и фамилия такая, Волкова.
-А у меня тоже жена русская. Совсем уже ни к чему сказал Лёнька.
К тому времени, когда все собрались - а происходило это между без пяти восемь и пятью минутами девятого - Лёнька несколько оправился от шока, вызванного Витиным появлением. Он разложил перед собой чертежи и чистые бланки технологий. Но работа не клеилась. Помимо своей воли он то и дело косил взглядом вправо на свою соседку. А та, ничего не замечая и высунув от усердия кончик языка, внимательно изучала образцы документации, с которой ей предстояло работать. Не на одного Лёньку новенькая произвела такое впечатление. Слух о ней быстро обошёл весь корпус. У всех мужчин со всех этажей и отделов, вдруг находилось какое-то дело заглянуть к ним, в бюро сварки. Зайдя, вперивали свой взгляд в Виту. Рассмотрев вдоволь, качали головой, некоторые даже присвистывали, и уходили. Скоро о ней только и говорили. Многие откровенно, цинично. И таким хотелось дать по роже. Другие только вздыхали: хороша, мол, Маша, да жаль, что не наша. Женщины же поначалу встретили её враждебно. И без того бесцветные, стёртые долголетним сидением в отделах, они казались ещё бледнее от Витиной яркой красоты и свежести. Но Вита не задавалась, вела себя ровно, кротко и незаносчиво, так что постепенно она завоевала симпатии и доверие многих из женщин. Некоторые носительницы титула первых красавиц, правда, дули губки, но и они не могли ничего плохого сказать о Вите. Та просто не давала для этого никакого повода. С несложной работой своей Вита освоилась быстро и, вскоре стала делать то же, что и остальные. То есть, болтать с соседями по столу, посещать знакомых, бегать за покупками, а то и просто сидеть, задумчиво глядя перед собой, уставившись в одну, видимую только ей, точку. О чём она думала, и думала ли вообще - того нам с вами не узнать никогда.
Вскоре, будучи дома со своей семьёй и делая свои привычные обычные дела, Ленька поймал себя на том, что ждёт и дождаться не может завтрашнего утра. А почему - и это тоже было понятно. В выходные он места себе найти не мог, а если она не выходила на работу на два-три дня - а это нередко бывало с женщинами, у которых маленькие дети-то это было совсем невыносимо. Вдруг она заболела. Или её, несмотря на национальность, всё-таки приняли на работу в этот самый НИТИ-70. И тогда он её больше никогда не увидит. Нет, она не рассчиталась: и туфли, и мелочи - всё было на месте. Вскоре причина Витиного отсутствия выяснялась. В маленьком тесном мирке их бюро все знали друг о друге больше, чем про самих себя. Тогда Лёнька покорно и терпеливо ждал её возращения. Мог он, забыв обо всём на свете, часами украдкой любоваться ею. Работа, конечно, страдала. Но что работа! Кого здесь интересовала работа!? Лёнька и так был один из немногих, который работал, ради самой работы, ничего с этого не имея, кроме чисто морального удовлетворения от того, что он делал, и делал лучше всех. Конечно же, он быстро навёрстывал упущенное. Ему это была легко, а способностями своими он предпочитал не хвастаться.
А она? А что она. Она относилась к нему очень дружелюбно и приветливо. А почему бы и нет? Ведь он был первый, кто встретил её на новой работе. Но Лёнька знал, понимал, чувствовал всеми клетками своей души, за этим вот дружелюбием, за этой приветливостью ничего не стоит. Ровно ничего. Возможно, она забывала о нём, раньше, чем доходила до выхода из их инженерного корпуса. Всё это Лёнька осознавал, но, тем не менее, придя, как всегда пораньше, рад был застать её одну. Она тоже не любила опаздывать. И эта была у них единственная общая черта. Во всём остальном они были разные, как небо и земля, как день и ночь. Разные в мировоззрении, в интересах, вкусах, во всём любом, где можно только провести разницу. Вообще-то говоря, Вита любила беседовать с Лёнькой. То ли потому, что с Лёнькой вообще интересно было беседовать и часто вокруг него собирались интеллектуалы со всего корпуса. То ли, что он был её ближайшим соседом. Но такие беседы происходили редко, в основном утром, ибо днём у Витиного стола всегда околачивался какой-нибудь лоб, наговаривая ей всяческие любезности и комплименты. Вита охотно кокетничала, не смущаясь от часто двусмысленных и скользких шуток. Но вот лоб уходил - должен же он, хотя бы для видимости, появиться у себя за столом - и Вита, как ни в чём ни бывало, принималась болтать с ним или кем-либо другим, не имело значение. Болтала она много и оживлено и… ровно ничего не рассказывала. Ни о себе, ни о своей семье, ни о своих родителях, ничего. Из разговоров всезнающих дам, краешком уха слышал Лёнька об её муже, высоком красивом мужчине и что у неё сын, мальчик лет четырёх. Отца у неё нет, а мать типичная жидовка, базарная торговка. И ещё у неё есть младший брат, весьма преуспевающий во всём молодой человек. Но от самой Виты об этом никогда и слова не вытянешь...
Помимо таких общих для всех женщин тем, как тряпки, обувь, способы приготовления пищи и украшения жилья, был у Виты свой собственный конёк, и уж если она оседлала его, остановить её не было ни малейшей возможности. Это были разговоры о том, как хорошо было бы иметь свой автомобиль. Она говорила об этом с такой страстью, с такой убежденностью, вся аж светилась от своей мечты и никогда не уставала говорить. «Вот у одних наших знакомых «Москвич»»… А дальше всё о том, как хорошо этот самый автомобиль иметь. И в отпуск можно поехать, и в деревню за продуктами, и в лес. Набрать всего почти даром. Или хотя бы картошку с базара привезти, вместо того, чтобы по трамваям таскаться… Из шести предметов можно составить семьсот перестановок, но это будут все те же шесть предметов. Так что можете себе представить, сколько перестановок могла сделать Вита из этих всех удобств и удовольствий, которые может принести владение автомобилем. А если сюда ещё прибавить и те немногие неудобства автомобилевладения, как необходимость в гараже, налоги и постоянные поборы автоинспекторов, то, как вы легко можете себе представить, можно было развивать эту тему до бесконечности и никогда не исчерпать. И вдобавок ко всему, была она вопиюще невежественна относительно предмета своего вожделения. Спроси у нее, что такое дифференциал или зачем нужна водопомпа - скорее всего она не знала бы, что и сказать. Да и зачем ей? Она-то ведь ни водить, ни ремонтировать его сама не собиралась. Только лишь пользоваться. Лицо её при этом становилось прекрасно-задумчиво-мечтательным. Ленька один раз подумал: «Если ты так уж этого хочешь, не ешь, не пей, наодалживай у всех - да и купи себе!» Но, похоже была на то, что любовь Виты к автомобилю была чисто платонической. Она и палец о палец не собиралась ударить для практического осуществления своей мечты. Откуда только это у неё? Она ведь - и Ленька готов был поставить ломаную копейку против океанского лайнера - никогда в своей жизни за рулём не сидела. Впрочем, что была толку от Ленькиных любительских прав, полученных им на военной кафедре. И для него автомобиль был также недоступен, как и сама Вита.
Когда она работала и работала ли вообще, того Лёнька не знал и знать, по правде говоря, не хотел. У неё есть начальник - вот пусть он и волнуется. Но, чтобы быть до конца справедливым, то тут надо отметить, что всёж-таки она иногда работала. Причём, увлечёно, вдохновенно и усердно. В эти нечастые моменты вдохновения, лучше всего было тогда Виту не трогать. Без стеснения могла она сказать пришедшему её проведать очередному лбу: «Извини, но я занята». И лоб, пожав плечами, уходил смущенный и в изумлении неописуемом. К невольному своему удовольствию и удовлетворению, Лёнька заметил, как несмотря на своё кажущееся легкомыслие, Вита дальше кокетства никогда не шла. По-видимому, заигрывание мужчин просто-напросто приятно щекотало её самолюбие - и всё. Он сам слышал, как в ответ на весьма откровенное предложение Васьки Рыжова из отдела Главного Металлурга, высокого смазливого красавца и дамского баловня, она, в какой-то весьма неидущей ей грубой манере, послала его на… вы сами знаете куда. Васька здорово обиделся и никогда больше даже близко к ней не подходил. Но Виту это обстоятельство явно ничуть не расстраивало. Возможно, у неё, как и у многих замужних женщин отдела, где-то и был любовник. А может и нет. При всех, случаях, было похоже на то, что мужу или любовнику, или и мужу, и любовнику изменять она пока ни с кем не собиралась. Вот и получалось: не моя, но и не ваша. Но удовлетворения от такого удовлетворения было весьма мало.
Лёнька относился к числу тех решительных натур, которые терпеть не могут неразрешённых проблем, неотмеченных вопросов, неопределённых ситуаций и стараются быть предельно честными и откровенными хотя бы сами с собой. Естественно, он спросил себя, что с ним такое происходит. Но не было на этот вопрос простого и однозначного ответа. Это было сложнее самого сложного интеграла по частям, решение которого занимало шесть страниц. Сложность же была вовсе не в том, чтобы разобраться в своей страсти. А что это была именно страсть, в том Лёнька ни на секундочку не сомневался. Ему не хотелось пробыть вдвоём с Витой сколь-нибудь более-не-менее длительное время, скажем месяц. Нет, не этого ему хотелось. А чего же тогда? И это тоже было ясно: до умопомрачения хотелось ему страстно, властно и безраздельно обладать ею и даже не ею, а удивительным, пышным и нежным Витиным телом. И не больше. Неясное предчувствие как бы говорило ему: добейся он этого - и Вита быстро станет ему безразличной. Это вроде как человек, умирающий от жажды выпьет подряд сразу две кружки пива. И, к тому же, ведь у них не было, совершено не было, ничего общего. И быть не могло. Лёнька интересовался искусством, наукой, политикой, следил что нового в его и смежных профессиях. Всё это было ей неинтересно и безразлично. Словом, никаких точек соприкосновения. О чём бы мог он с нею говорить, даже короткое время? Вся сложность ситуации заключалась не в самом желании, а в той силе, с которой оно охватило его… И до женитьбы, и после её ему, случалось, нравились девушки и женщины, но такое случилось с ним впервые. И тут Лёнька понял в чём дело. Это была полная безнадёжность добиться Виты. Займись он серьезно любой из тех женщин, кто ему когда-то нравились и, скорее всего, добился бы успеха. А тут никаких шансов. Абсолютно никаких, разве только их запрут наглухо вдвоём на несколько месяцев в какой-то квартире. Но надо быть реалистом!
Лёнька вовсе не был плох. Нормального среднего роста в метр семьдесят, хорошо сложен и вовсе недурён собой. Физически развит - выступал за свой отдел во всех почти видах спорта. Нравился - и знал это сам - многим представительницам прекрасного пола, некоторые из которых были «дак очень ничего». Но он, очевидно, был не в Витином вкусе. Она, несомненно, отдавала предпочтение лбам под два метра ростом, да и то далеко не каждому из них. И муж её такой же, а если и был у неё любовник, то, наверняка, тоже из тех. Все Ленькины достоинства - интеллект, эрудиция, доброта и честность - Виту никак не трогали и никакого впечатления на неё не производили. Всё было ясно как дважды два четыре. Вита была недосягаема для него, как звезда Альфа Центавра, куда и за целую жизнь-то не долетишь. И с этим оставалось лишь только примириться. Хорошо сказать, примириться! Тянуло его к Вите, как мощный электромагнит притягивает к себе лёгкую стальную отштамповку. Как пламя притягивает в темноте к себе насекомых. Как острый взгляд рыси заставляет змею ползти вперёд, навстречу своей гибели. Кстати, у неё и был рысий взгляд. Это было прямо-таки какое-то наваждение! Даже, столь раздражающие его раньше, рабочие субботы, эти субботники или воскресники стали для него чуть ли не праздниками, если и она соизволивала на них явиться. Всё, что Лёньке оставалось делать, так это ждать, когда оно пройдёт - а оно обязательно должно пройти само - так же внезапно, как и началось.
Наступила весна. И без того, всегда ранняя и тёплая, она выдалась в этом году необычно жаркой. Поспешившие распуститься ярко зелёные листья деревьев и кустов стали жухнуть. От размягченного асфальта дышало жаром. Хотелось держаться подальше от раскаленных стен бетонных зданий: а то, в не ровен час обожжёшься. Жарко и душно в трамваях, троллейбусах и автобусах, но это ещё было полбеды. Вот каково на работе! Да ещё и, вдобавок к этому, на третьем этаже. Было такое ощущение, что тепло со всего здания поднималось к ним в комнату. Открытые настежь окна помогали мало, а точнее, даже делали ситуацию ещё хуже, ибо к теплу, восходящему снизу добавлялась жара с улицы. Дышать было нечем. Часто бегали пить воду к автоматам, но, как всегда в таких случаях, вода не охлаждалась. Была тёплой и ничуть не освежала. Одеваться, естественно, старались полегче, а женщины, так те, вообще на грани приличия, а может, даже и за гранью, не до этого было. Поднятые высоко вверх снизу и опущенные низко вниз сверху сарафаны, открывали постороннему взгляду всё, что только можно было открыть и многое из того, чего открывать было, не то что нельзя, но просто не принято. Вита исключением не была. Короткая какая-то, как у Афродиты, юбочка, обнажавшая её полные красивые ляжки, и подобие маечки, из которой по соски выглядывали белые нежные груди - словом, ленькина жизнь превратилась в ад. Лучше бы его подвесили на дыбе и жгли каленым железом.
Если Вита взяла и разделась бы догола, это не произвело такого впечатления, как такая вот не то полураздетость, не то полуодетость. По-своему правы нудисты, старающиеся выработать у своих сторонников простое и здоровое отношение к человеческому телу, показывая его всем, какое оно есть на самом деле. Всё видно, всё ясно. Никаких тебе покровов и тайн. Но стоит только прикрыть хоть кусочек, и это сразу же разбудит непреодолимое желание у каждого приподнять покров и, заглянув под него, изведать скрытую под ним тайну. И вот представьте себе, каково было нашему бедному Лёньке! Все до одной мысли буквально плавились от невыносимой жары. Заставить себя работать или, хотя бы, сосредоточиться, не представлялось ни на йоту возможным. А тут ещё и Вита! Это было выше его человеческих сил. Сто-килловатный мотор неумолимо вращал его шею вправо, а ладное пышное, донельзя полуоткрытое Витино тело приковывало взгляд сильнее толстой корабельной цепи. «Неужели, - думал измученный Лёнька, - есть кто-то на свете, кто может вот так, запросто, положить руку между этих ляжек, ласкать эти груди. В любое время, когда ему хочется. Да ещё и не ценить этого! Не знаю даже какому Мефистофелю продал бы душу, чтоб только она была моей…» Лёнька вдруг вздрогнул, как бы просыпаясь от жуткого, липкого, кошмарного сна. А может он и в самом деле уснул или сомлел от жары. Ощущалось, как, вроде бы, так оно и было. «Что это со мной?» Он отупело оглянулся вокруг себя. Окружающее застыло в синеватом мареве. Все сидели на своих местах, не шевелясь и ничего не делая. Лёнька поднялся, сходил на лестничную площадку и попил тёплой воды из автомата. Внезапно вдруг он почувствовал себя совсем бодрым. Вернувшись в отдел, уселся за свой стол и… к неописуемому своему удивлению, стал работать. Оглянулся украдкой: ещё примут за сумасшедшего. Шутка ли, в такую жару работать! Но на него просто никто не смотрел, никто не обращал на него ни малейшего внимания. Что касается Виты, то она сидела, поддавшись вся вперёд, комично положив груди на краешек стола, полуоткрыв рот и осоловело глядя перед собой ничего не видящими глазами. Потное и красное лицо её уже не казалось ему таким красивым.
Жара, наконец, стала спадать и вместе с ней, к величайшему Ленькиному облегчению, и его страсть. Это было, как тяжёлая болезнь, постепенно доходящая до своей высшей точки - кризиса, а потом, если посчастливилось не умереть, быстро идущая на убыль. Да, это была болезнь. С самого начала чуткая и внимательная Вера заметила: с ним что-то неладное. «Неприятности на работе? Болит что-то?» У Лёньки болела душа, но что он мог сказать жене? Решился бы? А если бы и сказал, то чем она могла ему помочь? И кто вообще мог ему помочь? Сама Вита? И Лёнька живо представил себе, как смеялась бы она, скажи он ей о своих чувствах. А может и не смеялась, даже пожалела бы, но помочь ничем не смогла. Как бы то ни было, но Лёнька явно выздоравливал. Впервые за всё время он мог смотреть на Виту вполне спокойно. Более того, он начал находить в ней массу недостатков, то ли реальных, то ли воображаемых, скрытых от него ранее ослеплением страсти. Во-первых, Вита оказалась, пожалуй, несколько полновата. Конечно, Лёнька не любил худых, этих дюймовых досок с двумя сосками. Но не нравились ему и чересчур полные и уж, тем более, жирные. Она же была как раз на пределе верхнего допуска полноты, оставленного в Ленькином стандарте женской красоты. То есть была едва-едва в его вкусе. Большой палец на ступне был у неё непропорционально велик, да и самой ступне не мешало бы быть поменьше. Груди - а они были, пожалуй, слишком велики для её фигуры - располагались очень низко, чуть ли не на самой талии. А эта, последняя, смотрелась как-то несколько расплывчато. Но всё не беда, это можно было бы ей простить. Совершенства ведь попадаются редко и не страшно, если Вита не была одним из них. Самое главное, Ленька вдруг осознал, что она не так уж умна. То есть, не совсем вдруг, он знал это и раньше, она ведь никогда особых признаков слишком яркого интеллекта не проявляла, а сейчас вот осознал, почувствовал, что ли. Произошло всё это так. Собрались у Ленькиного стола интеллектуалы, в большинстве своём, евреи. Говорили о только начавшейся тогда эмиграции, о Сахарове и Солженицыне. Именно о последнем и был разговор в тот раз. Не успели все разойтись, как справа послышалось.
-Я бы его расстреляла…
-Кого, его, Вита?
-Ну, этого… Солженицына вашего.
-И за что же это?
-Ааа… Предатель он.
От такого неожиданного заявления кровь прилила Лёньке в голову, в глазах потемнело. Он спросил Виту тихим ласковым голосом, каким всегда говорил, когда был обозлён и разъярен до крайнего предела.
-Скажи мне, пожалуйста, из чего ты заключила, что он предатель?
-На страну нашу клевещет…
Чужие репродукторные слова как-то совершено не вязались с обликом Виты, звучали дико, странно и нелепо, как, скажем, звучали бы «еврей-наци» или «еврей-куклугсклановец.»
-Вита, а ты его читала?
-Кого, его?
-Ну, Солженицына этого, которого ты бы расстреляла.
-Конечно нет!
-Тогда как же ты можешь о нём судить, не читавши?
-А вот в газетах пишут...
-Дорогая моя Виточка, в газетах пишут, что нам, евреям, в этой стране живётся лучше всех и нас никто не дискриминирует. Только вот в НИТИ-70 нас не берут. Да и Бог с ним, этим НИТИ-70, ещё во столько мест нас не берут... Как ты знаешь, что они и про Солженицына тоже не врут?
Вита замолкла. То ли, не зная, что и сказать, а то ли, скорей всего, не желая обижать и огорчать Лёньку. Да, да, Вита теперь не хотела и даже боялась сказать или сделать что-нибудь ему неприятное. По мере того, как сама лёнькина страсть постепенно сходила не нет, Витин интерес к его личности нарастал. Сначала он всё чаще и чаще начал ощущать на себе её взгляды. Это была нетрудно: рысьи Витины глаза ощущались каждым, на кого она смотрела. Но смотрела она не на каждого, а, на него, Лёньку. Никакого значения этому факту он не придавал. Мало ли чего! Куда хочет, туда и смотрит. А Ленька твёрдо верил в право каждого делать всё, что тому вздумается, лишь бы другим не вредил. Витины взгляды, хотя и отвлекали, но, вообщем-то, не вредили. Когда же он поворачивался к ней, она взгляд не отводила. И было в этом взгляде любопытство, интерес, несвойственное ей раздумье и какая-то неясная, непонятная, должно быть и её самой, тревога. Вскоре, она стала засыпать его тысячами вопросов. Вопросы были, в основном по работе и, Лёнька в этом был почти уверен, она знала ответ хотя бы на часть из них. И почему раньше у неё этих вопросов не возникало. Но опять-таки, Лёньку всегда спрашивали все и обо всём, и он всем отвечал, никому не отказывая. Почему же Вита должна быть исключением. И прошло некоторое время, прежде чем Лёнька сообразил, что она явно стала оказывать ему предпочтение. Проявлялось это, казалось бы, в мелочах, но в мелочах этих все больше и больше прослеживалась весьма определенная закономерность. Вот, скажем раньше, когда она разговаривала с ним и кто-нибудь подходил, она бесцеремонно бросала его и поворачивалась к гостю. Теперь же, если Вита разговаривала с Ленькой, то лучше было к ней не подходить. Без толку. Всё равно, даже и не глянет. Мелочи? Конечно же мелочи, но всё же…
В конце рабочего дня она как-то подгадывала так, чтобы вместе идти на остановку. Оказалось, им было по пути, только он сходил на Центральной Площади, а она ехала дальше. А утром, в какой бы трамвай, троллейбус или автобус он ни садился, Вита, непостижимым образом, оказывалась там. Ну, это уже совсем была мистика! Вита никогда не рассказывала, где она живёт, но Ленька ведь знал, если ей ехать дальше, то и садится она раньше. Как могла она заранее определить куда ему, Лёньке, в голову взбредёт сесть!? Ни на колдунью, ни на ведьму, Вита не походила и, вообще, такие бывают только в сказках. Ленька не хотел унизиться до того, чтобы её спросить, да и спрашивать было бесполезно: каждый раз при встрече Вита не уставала высказывать искреннее удивление, надо же чтобы так получилось! Поди у неё спроси! У него с Витой завязались, как Лёнька это классифицировал, очень дружественные приятельские отношения. И хотя Леньку и Виту часто теперь видели вместе, никто об этом не сплетничал. Грязь к чистому не пристаёт, а репутация у Лёньки была безупречной, без единого пятнышка. Его честность была вне пределов всяческого сомнения. К тому же все здесь знали милую Ленкину жену Веру и его очаровательную дочурку Лидочку и как он трогательно о них заботился. «Он себе такого не позволит». Вита тоже не давала ни малейшего повода для пересудов. Вне работы они не встречались (и это было известно) - что ещё? Правда, иногда Лёнька спрашивал сам себя: что это? Вкусы, предпочтения, ценности и индивидуальные стандарты мышления у Виты так быстро измениться не могли. Почему же раньше она была к нему дружелюбно-вежливо безразлична, а сейчас, по-видимому, нет. Внезапно возникшее любопытство или прихоть разбалованной красавицы, которой надоели пирожные и захотелось попробовать корку сухого чёрного хлеба. Впрочем, чересчур сильно эти вопросы теперь Леньку не занимали.
Пришло лето и начали гонять в колхоз. Сначала на прополку, потом на морковку или картошку окучивать. От ранних овощей, изголодавшихся по ним городских, держали подальше. Тонны редиски, молодых огурцов и ранних помидоров гнили и пропадали в полях, а их посылали пропалывать зелёную совсем капусту, выдирать из грязи свёклу или морковку, обрывать хвосты и увязывать в пучки. В городе же в овощных магазинах было пусто. Когда - а бывало это весьма редко - появлялось что-нибудь, сразу же выстраивались километровые очереди, не достоишься. Где же логика? Нет, никакой логики в этой стране и в помине не было. Ездить должны были по одному человеку от каждой группы на неделю, потом сменяться. Но получалось так, что у всех, включая и Виту, находилось множество причин оставаться в городе. И только у чересчур честного Лёньки никаких особых причин никогда не имелось. Поэтому во время сезона он был редкий гость в своём отделе. От Витиной группы всё время ездила Надя Богачёва, такая же как Лёнька безответная трудяга. Эти поездки в колхоз вызывали у Лёньки двоякое чувство. С одной стороны, они его злили. Со свойственным большинству евреев, обострённым чувством справедливости, он находил слишком уж много несправедливости, как и в самом факте посылки городских работать в поле, так и в том, каким образом всё это было организовано и практически осуществлялось. Возмущало его и то, что он, без ложной скромности будет сказано, самый лучший технолог бюро, должен гнуть спину под окрики надсмотрщиков, а бездари и лодыри прохлаждались в отделе, ничего не делая. Причём, порученная ему работа, за время его отсутствия никем не делалась. Попав на недельку в отдел, он всегда обнаруживал не своём столе стопку чертежей высотой с башню. Леньке всегда сбрасывали мудреные конструкции, которые или очень трудно была сварить, или, эти, по опыту своему знали, могло покрутить так, что они будут похожи на все силы ада - и тогда им отвечать. Отвечать им не хотелось, и конструкция та попадала к Леньке. Он же, работая тяжело, без передышки, напрягая свой острый ум и советуясь с толковым цеховым технологом Ильёй Соломоновичем, умудрялся, прежде чем нырнуть обратно в колхоз, все эти чертежи переработать. А они, что они в это время делали? Да слонялись, болтали, решали кроссворды, играли в «морской бой», а то и просто не знали куда себя девать. И это, с Ленькиной точки зрения, было неправильно.
Но ещё больше возмущало Лёньку творившееся в самом колхозе. Их, специалистов, каждого в своей отрасли - инженеров, фабричных работниц и даже медиков - отрывали от дела и посылаю «помогать» местным. Но помогать - это ведь не значит работать за них! А именно это и происходило. Сами колхозники работали на своих участках, возили свою продукцию в город на базар, пили, а то и просто бездельничали, а городские должны были делать ихнюю работу. Ведь, по сути дела, никакой «помощи» и не надо было. Людей в колхозе хватало. Особенно поражало и возмущало Лёньку обилие праздных досужих мужиков, здоровых и крепких. Ему бы вместо трактора пахать, а он прохлаждается, а если и работает, то обязательно или кладовщиком, или каким-нибудь учётчиком. А когда Лёнька обратился за разъяснением к одному такому, тот пояснил охотно: «Наше руководство обкомам-горкомам круглый год овощи бесплатно посылают, а те, за это, рабов гонят». Он так и выразился «рабов». Рабами они и были! Точней не придумаешь. С ними обращались так, как будто их только что купили на каком-то там невольничьем рынке в Новом Орлеане. Разве что бича не хватало! Зато уже в словечках недостатка не было. Бабы-звеньевые, а, по совместительству, надсмотрщицы за рабами, по малейшему поводу принимались вопить, ругаясь отборнейшими матюками, не обращая никакого внимания на присутствие девушек и женщин. Сколько не сделай - всё им было не то, всё им было мало. Лёнька ни разу не видел их довольными результатами работы городских. И, в тоже самое время, если с ней заговоришь, разговаривает с тобой нормально. Про своё житьё-бытьё рассказывает, про твоё интересуется. Когда же Лёнька поделился с ней своим возмущением, то ответила резонно: «Тебе ведь на работе твои деньги платят? Платят. Чего ты ещё хочешь?»
И в самом деле, чего Леньке, в конце концов, было надо! Ведь была в этих поездках и своя приятная сторона. Работать им приходилось не больше четырёх часов в день. Остальное уходило на длинный, в два часа «перерыв на обед», сборы и сами поездки туда и обратно. В четыре часа Ленька был уже в самом центре города, недалеко от садика, куда водили Лидочку. Он забирал её, и они неспешно шли домой, наслаждаясь теплой нежаркой погодой и беседуя обо всём на свете. Домой приходили как раз к Вериному приходу, и вся семья садилась обедать. Ни о чём не надо было думать, ни о чём не болела голова. Леньке даже пришла в голову однажды шальная мысль, что жизнь в рабстве не такая уж ужасная, как это её пытались представить всякие там Гариет Бичер-Стоу. Хозяин о тебе заботится, кормит, поит, одевает, хижину дяди Тома даёт для жилья, а ты делаешь вид, что работаешь. Чем плохо?!... Если не обращать внимания на окрики надсмотрщиц, то лёнькина жизнь в колхозе была безмятежной и безоблачной. Да ещё и на свежем воздухе, без вредоносного дыма и автомобильного чада. Но и это ещё не всё! Какие препятствия ни чинили бы местные, Лёнька умудрялся совершать дерзкие набеги на плантации с запретными плодами - теми самыми ранними овощами, оградить которые от ихней братии, хозяева так усердно старались. Много он не брал. На день, на два. Самому поесть с друзьями и знакомыми поделиться. Во время частых облав и обысков в автобусах на тощую Ленькину кошёлку никто и внимания не обращал. Те, кто грёб мешками, часто теряли всё, а он же всегда привозил домой то молодых огурцов, то зелёного лука, а, если улыбалась удача, то и ранних помидор. Где-то в глубине Ленькиной души затаилась мысль, что, по сути дела, если так разобраться, добыча овощей - это воровство, а воровать не хорошо. А то, что оно никому конкретно не принадлежит, и то, что все остальные тоже берут и куда побольше, чем он, и даже «в продаже этого нет, а если б было, он с удовольствием купил», оправданием не казалось. Воровство есть воровство. А с другой стороны, что было лучше: в разгар сезона сидеть без овощей или принести своему ребёнку свежий, ещё пахнущий полем огурец? Лёнькино сердце таяло от умиления, когда крепкие Лидочкины зубки вгрызались в зелёное с пупырышками чудо и личико её сияло от восторга и восхищения, передать которые невозможно никакими словами.
В нынешний сезон была у него ещё одна причина торчать в колхозе как можно подольше: Лёнька начал уставать от Витиного всеприсуствия. Нет, нет! Не подумайте, пожалуйста, что Вита надоела Лёньке хуже горькой редьки. Был он человеком общительным, всегда участвовал, часто с женой и дочерью, во всех совместных «мероприятиях», любил поболтать, а иногда даже и выпить со своими друзьями и единомышленниками. Не возражал он и против общества одной хорошенькой дамы и, поэтому, Витино внимание ему льстило, хотя теперь она для него была всего лишь «одной из женщин» и он по-прежнему был уверен, что за её вниманием совершено ничего не кроется. Беда только в том, что внимания этого было, пожалуй, больше, чем он мог переварить. Вот почему, сам себе в этом не признаваясь, он был рад хоть немного отдохнуть от Виты. Собирались в двух местах. Те, кому это было удобно приходили к главной проходной завода, все остальные - на Центральную Площадь, неподалеку от Лидочкиного садика. Нечего делать! Опытный «колхозник», Лёнька, ещё до прихода автобуса занимал позицию, позволяющую ему проскочить вовнутрь одним из первых, обеспечив себе сидячее место. И тогда можно было целых полтора часа по настроению либо читать, либо кимарить или делать и то, и другое по очереди. Утром того памятного дня, отведя Лидочку в садик, он не спеша направился к месту сбора. Утро было чудесным, безоблачным, как и Ленькино настроение. И вдруг «Привет!» Этот голос мог принадлежать только…, и он принадлежал. Вита шла к нему откуда-то сбоку, радостно махая ему правой рукой, ибо в левой находилась у неё внушительных размеров пустая кошёлка.
-Что, не ждал?
-Я? Нннет. Ты ведь…
-Никогда не езжу. Правда. А сегодня вот, решила поехать. У Нади ребёнок заболел, я вот и напросилась (Просить, наверное, здорово не надо было). Во-первых, мне тоже огурцы нужны. Ну и… Тебя все нет да нет. Не показываешься - и всё тут. Меня на какой-то там колхоз променял. Тебе там мёдом намазали, что ли? Дайка, думаю, поеду и сама разберусь на месте.
Она явно рада была его видеть, улыбалась, голос весёлый, настроение такое игривое, и не понять шутит она или нет. Шутит, решил Лёнька. Мысль о том, что она могла просто соскучиться за ним и напроситься в колхоз, чтобы его увидеть, в голову не пришла, да и придти не могла, настолько это казалось невероятным на ней было зелёное выцветшее платье («самое старое, должно быть, какое в доме смогла найти») и под стать платью старые же босоножки. Ладно, Вита, так Вита.
-Вита, слушай, ты хочешь в автобусе сидеть?
-А разве в автобусе стоят?
-Да, стоят. Те, кто недостаточно проворен. Целых полтора часа.
-А ты разве не будешь стоять со мной за компанию?
-Буду, конечно же, буду, но сидеть ведь лучше.
-Пожалуй. Но что я для этого должна делать?
-Ты? Ничего. Держись меня только - и всё будет сделано.
-Держаться тебя или за тебя? Вот так? И она крепко схватила его за руку.
-А это уж, Вит, как хочешь. Только чтобы возле меня всё время была.
-Буду, обязательно буду. Можешь в этом не сомневаться.
Подошёл автобус. Из раза в раз повторялось одно и тоже. Открывали, почему-то, только переднюю дверь. В неё устремлялись буйно, дико, отталкивая друг друга и яростно ругаясь. И, конечно же, застревали в дверях. Никому даже в голову не приходило уступить. Каждый хотел пролезть только сам. Но других ведь тоже обуревало такое же желание. Все остальные с изумлением и юмором смотрели эту бесплатную трагикомедию. Когда, наконец, самые нахрапистые всё-таки как-то прорывались вовнутрь, на короткое, очень короткое мгновение, происходила заминка. Вот тут, если прозеваешь, то точно будешь стоять всю дорогу. Приготовиться! Раз! Лёньке пришлось схватить Виту за талию и буквально вскинуть её в салон автобуса. Вдогонку им неслись крики, раздосадованные громкие вопли и «незлые тихие слова». Но дело сделано и вот они сидят в самой середине салона с правой стороны. Остальное неважно. Лёнька посадил Виту к окну. Пусть смотрит. Она ведь, наверняка, в тех местах никогда не бывала. Но вопреки его ожиданию, Вита в окно не смотрела и много не разговаривала. Сидела, глядя перед собой в одну точку, время от времени улыбаясь каким-то своим мыслям, блажено, загадочно. На поворотах наваливалась на него всем телом и оставалась в таком положении, пока другой поворот не отклонял её в противоположную сторону. Ленька не посмел ни читать, ни отвлекать её своими разговорами от её раздумья. И вдруг: «Лёнчик, а ты жену свою очень любишь?» Лёнька растерялся. Он вообще не был готов к ответу на такой вопрос. Да ещё и сразу. «Я, Вит, право, не знаю… Она у меня очень хорошая…» Но она, казалось и не ждала ответа. Слышала, не слышала - кто её знает. Улыбнулась только и снова уставилась перед собой. Хотел бы он знать, что она там видит. Правда, ему сейчас не до этого. Как раз въезжали во владения колхоза и надо было определить:
-куда их везут;
-где что растёт;
-как далеко это от места, где они будут работать.
Остановились ненадолго в бригаде получить наряд. Здесь были приземистая, вросшая в землю контора под соломенной крышей, навес со столами и скамьями, кухня да сарай с инвентарём. Всё это хозяйство обнесено, неизвестно от кого, невысокой оградой из столбиков и палок. Вечно околачивались здесь мужики, по делу ли, не по делу ли - кто их разберёт. Между людьми слонялись, явно без дела, лохматые собаки, повиливая хвостами-колечками-бубликами. Из конторки вышла красивая девушка лет двадцати. Крепкие красивые загорелые руки и стройные ноги выглядывали из короткого светло-красного в белую горошинку платья. От тех же словоохотливых колхозников Лёнька знал, что она дочь бригадира, зовут её Валя и она учится в городе, причём, учиться хорошо, потому как толкова и умна. А хорошие оценки получает сама, не за папины огурцы и помидоры, как некоторые другие сыновья и дочки колхозного начальства. Сейчас она на каникулах, помогает отцу, да и трудодни зарабатывает заодно. Валя подошла к водителю и что-то сказала ему тихо. Тот кивнул и автобус тронулся. Грунтовая в колеях дорога неспешна пробиралась по коридорам лесопосадок. В разрывах на перекрёстках проглядывали зелёные прямоугольники полей и плантаций. Теперь Вита с нескрываемым восторгом глазела по сторонам. «Ой! Как здесь красиво!» Лёнька, которому за многие годы эта красота успела примелькаться, тоже глядел в оба, но по причинам, нам с вами уже известным. Ага! Вот картошка. Толку с неё никакого, клубни не успели ещё завязаться. Кукуруза совсем зелёная… А их, наверняка, на свёклу везут. Ладно. Огурцы свои он всё равно приметил. Далеко только идти придётся, километра с три. Найду. Гравиметрическая вышка с дороги справа видна… Прослужил Лёнька после института два года в армии заместителем командира взвода. Должности такой в природе не существовала. Её придумали специально для таких вот, как он, двухгодичников. И обязанностей было никаких. Только лишь два года ни на что ушли. Правда, не так уж ни на что. Дорогу вон находить научился. Надо ли было проводить для этого два года в армии? А кто его знает. Двух лет-то всё равно не вернёшь… Пока доехали, Лёнька уже знал всё, что ему надо было.
И вспомнилась Лёньке вдруг, совсем ни к чему, эта его служба. Не сама служба - чего о ней вспоминать - а время это. Вот он третьекурсник и пришёл на институтский вечер. По какому поводу вечер, Лёнька и тогда не знал. А ему что, лишь бы танцы были! Она стояла совсем одна и не танцевала ни с кем. Лёньку всегда привлекало непохожее на всех, и он подошёл. «Почему Вы не танцуете?» «Не умею». «Хотите, я Вас научу?» «Сейчас как-то не хочется». «Тогда чего вы здесь торчите? Давайте лучше пойдём, погуляем по улицам. Больше пользы будет». «А мы не заблудимся?» «Не заблудимся. Уж это-то я Вам обещаю». «Торжественно?» «Торжественно. Сто процентов и одну десятую». «Ну раз уж одну десятую, то придётся пойти». Вера была первокурсницей, свежей, с косичками, не замученная ещё до неузнаваемости учебой и голодной жизнью на стипендию. Она жила в общежитии, а родители ее - в небольшом городке, километров в ста отсюда. Они пошли ходить по улицам и ходили целых три года. А, кроме того, ходили в кино, сидели вместе в библиотеке, целовались до умопомрачения везде, где их никто не видел. Как это всегда бывает, ссорились, потом мирились. Ленька познакомил её со своими родителями. Им очень понравилась скромная чистая девушка. Поехали к её родителям и им понравился Лёнька. Как-то сразу, с первого взгляда. Подали в ЗАГС заявление. И тут возникли некоторые проблемы. Нет, нет, о том, что жених и невеста принадлежат к разным национальностям, разговора у обеих сторон даже не возникало. Проблема была извечная для подавляющего большинства молодых пар: где жить. Лёнькины родители решили: пусть поживут у нас, а там видно будет.
Свадьбу сыграли в институтской столовой и, была даже об этом статья с фотографией в институтской многотиражке. Первые дни, долгие часы в постели, долгие часы в чертёжном зале и библиотеке. Лёнька готовился к дипломному проекту, Вера делала бесчисленные курсовые. Потом защита и армия. Правда, служил Лёнька недалеко, в зенитной артиллерийской части, километров пятьдесят от города. Покосившись почему-то на Виту, вспомнил Лёнька, какими жаркими были его встречи с женой, когда удавалось вырваться ненадолго домой или она приезжала к нему и товарищи, по молчаливому соглашению, деликатно уходили «в клуб». По окончании его службы Вера тоже защитилась и, как замужняя женщина, была направлена в местный крохотный проектный институт. Там она прижилась и работает и поныне. Лёнька же после армии нигде никак не мог устроиться. И это несмотря на все эти его права «уволенного в запас офицера Советской Армии». Направления на работу у него не было. Предстояло как-то устраиваться самому. Лёнька сам даже не помнил, сколько заводов, фабрик и даже автохозяйств он обошёл, одевшись в военную форму без погон, для большего сочувствия. Куда бы он ни обратился, везде повторялась одна и та же картина. «Я слышал, вам инженер нужен». «Да, нужен. О, я вижу Вы только что демобилизовались. Таким у нас почёт и уважение. Давайте-ка Ваши документы». Лёньку чуть ли не смех брал, когда он наблюдал за кадровиком, державшим в руках новенький, только что полученный, Ленькин паспорт, тупо уставившись в пятую графу и не в состоянии сказать ни слова. Проходило, должно быть, минут пять, прежде чем кадровик приходил в себя и начинал мямлить что-то нечленораздельное об отсутствии у него опыта работы по специальности. Как ни странно, но действительно, опыта «работы по специальности» у Лёньки не было. Да и откуда он у него мог быть, если сразу же после школы, он поступил в институт, сразу же после института был призван в армию. Заколдованный круг!
Наконец, когда уже Ленькино отчаянье подошло к пределу, а пособие по демобилизации - к концу, тогда Ленькин отец, главный металлург крупного машиностроительного завода, не без труда, устроил сына в Отдел Главного Технолога на его теперешнюю должность. Хотя ставки и у него, и у Веры, были небольшими, но денег хватало. Все, наконец, образовалось, устроилось и, казалось, можно было жить себе и радоваться. Но тут новая тень появилась на горизонте у молодой четы. Обстоятельство, на которое во всей этой суматохе даже и внимания не обратили: они были женаты уже три года, а детей не было. Сначала это даже и радовало. Вере надо было институт заканчивать, Лёнька в армии служил. Потом начало слегка тревожить. Стали появляться всякие там мысли о бесплодии и неполноценности одного из них или, может обоих. В конце концов, не выдержали и побежали вдвоём к гинекологу. На их счастье, врач попалась старая, опытная и хорошо знающее своё дело. Она не кинулась осматривать Веру и посылать Лёньку на анализ спермы. А вместо этого стала их подробно расспрашивать о жизни. И, причём, не о половой жизни, а о жизни вообще. Выслушав нехитрую ихнюю историю, она заключила: «Вот что, ребята. Выто ведь фактически и не жили-то вместе». Она улыбнулась. «Постарайтесь хорошо, эдак с годок. И уж если не получится, тогда и придёте. А так, никакого основания для беспокойства я не вижу». Врач оказалась права. Лёнька с Верой старались усердно, не пропуская ни одного дня, а нередко, и по несколько раз в день - и результат не замедлил сказаться. Месяца через три она сказала смущёно: «Не хочу тебя зря обнадёживать, но у меня задержка…» «Задержка» затянулась на девять месяцев и кончилась появлением на свет восхитительного маленького существа, которое мама с папой, обе бабушки и оба дедушки любили до безумия. А через год после рождения Лидочки, Ленькин отец был назначен Главным Инженером одного из гигантских уральских заводов. И хотя Юрий Давидович Вертицкий считался светилом в своей отрасли и десятки его статей были опубликованы в солидных отраслевых журналах, этого, конечно не произошло, если бы не старый друг, с которым он учился в институте и долго вместе работал. Друг этот, будучи, разумеется, из «местной национальности», добился с тех пор очень высокого положения и не забыл своего старого товарища, которого высоко ценил. Главному Инженеру положена была там квартира. На семейном совете решили, что Ленькины родители поедут сами, а Лёнька с женой и ребёнком пока останется здесь. Так вот, неожиданно совсем, Лёньке повезло, пожалуй, больше чем тем, кто выиграл в лотерею «Москвич». В двадцать девять лет он оказался полным хозяином двухкомнатной квартиры в самом центре города, да ещё и с телефоном.
На краю поля стоял трактор с прицепом, но без тракториста. Штабелями сложены пустые ящики, а на земле - кучка свежезаточенных потемневших дешёвых кухонных ножей. Непременная звеньевая стояла рядом. Объяснила задачу: свёклу подёргать, ботву обрезать, сложить в ящики и погрузить в прицеп. Приступать немедленно, без всякой задержки. Ха! Держи карман! Чтоб тебе кинулись работать! Никто не спешил. Женщины наводили на себя марафет. Те из них, кто поопытней, повязывались косынками, новички снимали платья, чтобы загореть. Мужчины, кто курил, кто тоже раздевался по пояс, а кто просто стоял. Все это длилось минут тридцать. Звеньевой понадобилось изрядно покричать и поматюкаться, чтобы вся разношерстная масса рабов нехотя начала что-то делать. Работали обычно так. Мужики выдергивали свёклу из вязкой земли и сносили на кучу, вокруг которой на ящиках сидели женщины с ножами в руках. Те обрезали ботву и бросали клубни в ящики. По мере наполнения ящиков, кто-либо из мужиков, оказавшийся рядом, брал ящик и укладывал его в прицеп. Звеньевая ругалась, подгоняла. Словом, разделение труда, совсем как по Марксу. Впрочем, Лёньке больше вспоминалось: «Подневольный рабский труд не производителен». Лучше и не придумаешь! Сказали бы им: «загрузите прицеп - по рублю на брата». Они бы и шесть загрузили. А так, еле-еле за день один загрузят. Что им?! Лишь бы день до вечера, а вернее, до обеда.
Прежде чем присоединиться к остальным женщинам, Вита стащила с себя платье и осталась в купальнике, состоявшем из тонкого розового лифчика и таких же тоненьких трусиков. Лёнька, который мог уже обозревать пышное Витино тело спокойно, заметил: «Обгоришь». Но, он по опыту своему знал, спорить с Витой, как и с любым другим новичком, было бесполезно. Сам же Лёнька, как и все, кто проводит много времени на воздухе под открытым небом, много не раздевался. Дёргая свёклу, Лёнька нетерпеливо поглядывал на часы. Скорее бы обед, шабаш, то есть. Он и раньше всегда с нетерпением ждал окончания рабочего дня, но сегодня это нетерпение было особым. Пойдёт ли Вита с ним за огурцами? Он, почему-то был абсолютно уверен, что пойдёт. Что ещё можно было ждать от этой вылазки? Или от Виты? Его одолевало любопытство, да, да, представите себе любопытство. Как вроде бы не он пойдёт с Витой, а кто-то другой. Но было ещё какое-то неясное предчувствие. Нет, не то обычное радостное предчувствие, возникающее в такого рода ситуации, а нечто тревожное, не предвещающее ничего хорошего. И чего бы это? Пока всё идет прекрасно, лучше быть не может. А что если Вита, всёж-таки не пойдёт? Тем лучше! Он пойдёт один. Ему эти огурцы нужны позарез. Ведь Лидочка обязательно спросит, что он ей принёс. И что он ей ответит? К тому же, набеги на огурцы и другие запретные овощи, носили в себе некоторый элемент романтики и приключения. Той самой романтики, которой так не хватает в нашей серой, бедной событиями жизни. Настал он, наконец, этот долгожданный перерыв. Вытирая руки об ботву, Лёнька думал, как он сейчас подойдёт к Вите…
-Лёнчик! А где же…
-Огурцы? Ты же видишь, нас на свеклу послали.
-Так, а что же делать?
-Я сейчас туда иду. Но это очень далеко. Километра с три, а то и больше. Ты не бойся, я с тобой поделюсь. Я ведь не жадный, ты знаешь...
-Я иду с тобой!
-Вит, подумай, ты ведь не привыкла к таким прогулкам…
-Лён-Чик! Если я сказала, что я иду, то я иду. А, подожди, я понимаю! Ты ни с кем не хочешь своими секретами делиться…
-Что ты, Виточка! Если хочешь, так пошли. Только платье одень.
-Вот ещё!
По обочине дороги двигались молча. Лёнька шел привычным уверенным шагом чуть впереди справа, время от времени оглядываясь на свою спутницу, словно проверяя, тут ли она. Вита была на месте. Она шла, не жалуясь и не спрашивая, скоро ли придём. На лице её было какое-то странное, никогда не замеченное им раньше раздумье. Точно пыталась решить какую-то нелёгкую задачу, эдакое уравнение с семью неизвестными. Лёньке же пока было всё просто и ясно, хотя, если разобраться, дело это было вовсе неясное и совсем не простое. Место оказалось намного дальше, чем он предполагал. Шли уже с полчаса, а вышки все ещё не видно. Остановился, повернулся к Вите: «Может воротимся?» Вита спросила насмешливо: «А что, сил не хватит?» «У меня-то хватит, только вот тебе одолжить, к сожалению, не смогу». «Тогда на руках меня нести будешь, если не сможешь. А понесёшь ведь?» Она улыбалась. Не иначе, как издевается. Конечно же, издевается. А что же ещё. И в тон ей «Обязательно понесу». «Ну, тогда пошли дальше». Треугольная пирамидка вышки, увенчивающая вершину небольшого холма, внезапно вынырнула в просвете посадки, где проходила поперечная дорога. Теперь осталось лишь картофельное поле. На карте кратчайшим расстоянием было бы наискосок. Так Лёнька бы и сделал без Виты. Лёнька живо представил себе, как разъезжаются в стороны Витины ноги в стоптанных босоножках. Зрелище, конечно, живописное, но скорости от этого не прибавится. И решил пойти дорогой. Подход к параллельной посадке, за которой находилась заветная плантация, издали казавшийся таким лёгким, оказался не таким уж простым и гладким. Колхозники, видать, старались защитить свои сокровища как можно получше. За грязной грунтовой дорогой - глубокий ров. Лёнька прыгнул на дно рва и скомандовал: «Прыгай, я тебя поймаю!» Поколебавшись недолго, она прыгнула. Было нелегко, но он удержал в руках её почти голое тело. Вскарабкался наверх и вытащил Виту. «Ты только на вид такой дохлый. А на самом деле такой сильный и ловкий!» В её голосе - удивление, восторг, чуть ли не гордость. Лёнька ничего не ответил. Ладони хранили память о нежной бархатной Витиной коже. Хотелось чувствовать её ещё и ещё. Всё, что надо было для этого сделать - притянуть руку. Но рука словно обвисла и Ленька никак не мог заставить себя даже прикоснуться к ней. Разбираться в своих ощущениях было ему не досуг: времени оставалось не так уж много.
Нашли проход в посадке, состоящей из неровного ряда буйно разросшихся акаций и кустарника между ними. То и дело приходилось держать какую-нибудь ветку, чтобы та не оцарапала голую Витину спину. В центре посадки проходила неширокая извилистая тропа. Выйдя из-за одного поворота, тропа вела за другой поворот и исчезала в кустах. Вот в этих-то кустах и приметил Лёнька скрытую в них небольшую полянку, прямо-таки комнату с зелёными стенами. Вовнутрь «комнаты» вёл узкий лаз между кустов. «Если что, то лучшего места и не придумаешь»- подумал он, скорей машинально. Вита проследила за направлением его взгляда, тоже увидала и - в этом Лёнька не сомневался ни капельки - прочла его мысль. Усмехнулась слегка и отвела глаза… Огурцы оказались молоденькими и хорошими на редкость. Витины глаза разгорелись от восторга, восхищения и азарта. В этих глазах горело желание забрать себе в сумку всё поле. Но она не кинулась сразу на зелёные чуда, а, присаживаясь у куста, тщательно рассматривала каждый огурчик, прежде чем сорвать его. Словно на базаре их покупала по три-пятьдесят кило. Лёнька же рвал всё подряд. Убедившись, что даже одного плохого огурца среди них здесь нет, Вита вскоре последовала его примеру. Оказалось, не одни они были такие прыткие. То тут, то там маячили по плантации фигурки. По одному, по два, целыми группками. Были ли они с ихнего завода или с другого - не узнать. Лёнька взвесил в руке свою кошелку. Килограмма с три. Хватит. Он подошёл к Вите, тронул слегка за плечо.
-Вита, пора возвращаться.
-Ой, что ты, Лёнчик, я ещё не набрала.
-А, по-моему, у тебя достаточно. На неделю хватит.
-Нет, не хватит, я их законсервирую.
-Другой раз, завтра!
-Завтра суббота!
-Ну, тогда в понедельник. Видишь сколько их, никуда они от тебя не дернуться. В следующий раз может поближе работать будем. А сейчас надо идти. Далеко ведь. Если автобус без нас уйдёт - и до утра домой не доберёмся.
Последний аргумент, видимо, подействовал и Вита неохотно поплелась вслед за Лёнькой. Не успели они скрыться в посадке, как, рядом совсем где-то, послышался противный женский голос, громкий, на самой высокой ноте и хриплый от ярости: «Ааааа! Распроебу вашу мать! Огурцов им захотелось! Я вам, мать вашу переёб, сейчас дам огурцов!» Отовсюду слышался топот сапогов и треск кустов, через которые эти самые сапоги яростно прорывались. Лёнька показал Вите на «комнату». Та молча полезла в проход. Оглянувшись, Лёнька последовал за ней. Высокие зелёные стены скрывали их от посторонних взглядов и, если никому в голову не придёт проверить лаз, они были в безопасности.
-Слушай, Никита, тут ещё парочка была, да ушли, как учуяли. Они далеко уйти не могли, если посмотреть, то найдём.
-А ну их на ***! Пускай себе идут! А то из-за них и всех остальных упустим. Глянь, Пантелей, прямо на нас бегут! Пошли!
Кусты затрещали. Вита подарила Лёньке взгляд, полный признательности и благодарности. С поля доносились крики, перебранка, споры и отборная ругань. «А ну высыпай, стерва, что набрала!» «Да я тебе, ****юга сейчас как врежу - и год кончиться!» «Ах ты, ссыкалка! Я ей в мамки гожусь, а она меня ****югой обзывает! Посажу суку! Вот отсидишь пятнадцать суток, тогда узнаешь, как старших оскорблять!» Вита, конечно, же обгорела. То ли от этого, то ли от страха, но её в прохладе посадки начало знобить. Поставив на землю сумку, она, ничтоже сумяшись, прижалась к Лёньке всем своим телом, спрятав лицо у него на груди. Лёньке ничего не оставалось делать, как согревать её своим теплом, положив ладони то на голые плечи, то на голую спину. От близости Витиного тела мутилось в голове. Похоже, она была готова. Всё, что оставалось сделать, так это поднять тоненький лифчик вверх и опустить тоненькие трусики вниз. Но, почему-то, он не мог заставить себя это сделать. В подобных обстоятельствах многие мужчины думают отнюдь не той головой, которая на плечах, но Ленькины мысли были на редкость ясными и чёткими. Хотя в Ленькиной жизни была всего одна женщина, его жена, опыта ему вполне хватало, чтобы почувствовать, что Вита не ведёт себя как та, которая очень хочет. А точнее-вернее, даже не совсем так. Она просто не возражала, а этого Лёньке было недостаточно. Хоть бы как-то дала знать, обняла и поцеловала, что ли. Или губы для поцелуя подставила. Никто ведь их не видит, и женская гордость её не пострадала бы. Но Вита никакого знака не подавала. С другой стороны, Лёнька боялся, что Вита может смертельно обидеться на него. Я, мол, была готова на всё, а ты… Нет, не обидится! А если и обидеться, то пусть тогда обижается на себя саму!
Шум облавы начал стихать. Подождав ещё немного, Ленька сказал ей: «Вит, мне очень жаль, но надо идти». Она медленно оторвала себя от него и, даже не глянув на Лёньку, молча последовала за ним. Обиделась она или не обиделась, но была явно разочарована. Но Лёньку это почему-то не тревожило. Время от времени дорогу преграждала колючая ветка. Лёнька держал, а она молча проскальзывала мимо, избегая встречаться с ним взглядом. Света между деревьями прибавилось. Посадка кончалась. Засмотревшись вперёд, он чуть не бухнулся в какую-то канаву, полную тёмной, поросшей зелёной ряской жижи. Оглянулся - обойти нельзя. Стал снимать носки и туфли, закатал штанины повыше. «Лёнчик, тут глубоко!» «Сейчас проверим»- ответил он беспечно. Ноги топли в нежной тине, разъезжались, но канава оказалась неглубокой. Оставив на той стороне обе кошёлки и туфли, Лёнька вернулся за Витой, неподвижно стоящей на краю канавы. Несмотря на пышную фигуру, Вита неожиданно оказалась лёгкой, как пушинка. Нежная кожа её под коленями ласкала его руку, нежная Витина рука обвила его шею, а у самых губ вылезшие чуть ли не полностью из лифчика полные груди с синими прожилками. В них хотелось впиться губами. И опять что-то его остановило. И это вовсе не была робость, а нечто другое, а что - Лёнька не знал. Впрочем, ему сейчас не до выяснения своих чувств и ощущений. Надо было нести Виту осторожно, чтобы не упасть и не бухнуть её в тёмную жижу… «Может ты, наконец, опустишь меня на землю?» Тут только до Лёньки дошло, что он давно уже стоит на суше возле кошёлок, держа на руках Виту. Она смотрела на него насмешливо. Надо было что-то сказать в своё оправдание. «Вит, ты не обижайся… Мы успеем ещё… Огурцов набрать…» Эффект от этого заявления оказался неожиданным. Вита вдруг пришла в дикий бешеный, совершено неописуемый восторг. «Ой, Лёнчик! Какой же ты славный!» И она крепко обняла его и поцеловала в губы. И всё. Не успел Лёнька осмыслить происходящее, а она стоит рядом, как ни в чём ни бывало. И только глаза её смеялись. Радостно, обещающе, обнадёживающе.
В автобусе, прижавшись к нему всем телом, она весело и непринужденно болтала. Расставаясь, взяла его руку и задержала в своей. «Ты знаешь, Лёнчик, это всё-таки было здорово! На всю жизнь запомниться. Я ведь напросилась на всю неделю. Так что в понедельник увидимся. И наберём много, много огурцов, а если ты постараешься- то ещё и помидоров». Она весело засмеялась своей же шутке и побежала навстречу подходящему автобусу. Лёнька машинально проводил её взглядом, да и пошёл в детский садик. Лидочка уже ждала его и, заметив, первой побежала навстречу, ручки в сторону. Прыгнула на руки, обвила шею. «Папа пришёл! А что ты мне принёс?» «Я-то. Да вот огурчиков свежих, прямо с грядки». «С пупырышками?» «С пупырышками». Так разговаривая, закоулками дошли до своего подъезда и поднялись на третий этаж. Веры почему-то, ещё не было. Странно, должна была уже придти. Наверно зашла в булочную хлеба купить. Булочную было видно в окно, и Лёнька выглянул. Возле булочной стояла толпа народу, окружившая лежащую на земле невысокую женщину. Облик лежащей показался Лёньке очень уж знакомым... Сердце сжалось от предчувствия беды. Схватив ребёнка на руки, он опрометью бросился вниз, всё ещё лелея надежду, что он ошибся, ему показалось. Нет, нет! Этого не может быть - и всё тут! Не должно быть! Конечно же, ему показалось! Он только проверит, только проверит...
Толпа молча расступилась перед ними. Первое, что Лёнька увидел - это были колёса. Огромные, туго накачанные, рубчатые колёса. Их он запомнит на всю жизнь. Женщина в белом халате наклонилась над лежащей, что-то слушая, а может щупая или рассматривая. Только бы глянуть ей в лицо, убедиться, что это какая-то другая женщина, просто женщина, а не его Вера... И тут, как ножом по сердцу резанул отчаянный крик «Мама!» Лидочка вырвалась из рук и с рёвом кинулась к лежащей. Врач удержала её рукой. «Не надо, маленькая, ты сделаешь ей больно». Верино лицо было печальным и бледным. Глаза закрыты. Она даже и не шевельнулась, когда сестра с водителем осторожно укладывали её на носилки. Врач держала руку. «Скажите, доктор, насколько это серьезно?» Врач повернула к нему круглое загорелое лицо своё и оказалась, молодой ещё совсем, миловидной женщиной. Подумала, точно решая, говорить или не говорить. «Я точно не знаю. Это будет известно в больнице». Она помолчала. «А вообще ситуация серьёзная, очень серьёзная. Я не хотела бы Вас огорчать, молодой человек, но Вы должны быть готовы ко всему, даже самому худшему». Потом, глянув на него, добавила: «Конечно, надежда ещё есть. Всегда надо надеяться. Вам, кстати, лучше всего поехать с нею». Кто-то подал Лёньке Верину сумочку и авоську с батоном хлеба. Выла сирена, словно заранее оплакивая горькую участь пострадавшей. Лёнька сидел на откидном полотняном стуле, держа на руках плачущую Лидочку. «Мама, это я, твоя Лидочка. Открой глазки, посмотри на меня. Скажи, почему ты их не открываешь?» Сестра, как могла, старалась её утешить. «Ничего, маленькая. Как звать-то тебя? Лида. Очень хорошее имя. Так вот, Лидочка, сейчас отвезём твою маму в больницу. Там ей должны помочь. Глядишь - и домой придёт. Когда придёт? Когда поправится».
В приёмном покое задавали многочисленные нелепые совсем вопросы. Как зовут, где живёт, сколько лет… Да какая разница! Олей зовут или Сарой, девочка или бабка, тут живёт, там живёт - помочь надо, а не спрашивать. Отвечал невпопад, поправлял сам себя всё время, а часто с трудом соображал, что именно спрашивают. «Да ты, парень, не нервничай. Уже за Людмилой Кузьминичной послали, зав отделением. Она чудеса делает. И не таких, как твою привозили, в них и пяти процентов жизни не было - и то сами домой уходили». Потом сидели на скамье. Лёнька то и дело порывался встать, но Лидочка с плачем судорожно вцеплялась в руку. Пришлось сидеть, тупо глядя в дурацкий плакат на стене: «А вы привиты от столбняка?» Плакат был, конечно, как плакат, как и все остальные, но ему казался сейчас особенно ни к чему и совершено неуместным. Сколько так продолжалось, Лёнька не знал. Но вот откуда-то из двери сбоку показалась вся в белом женская фигура и молча махнула рукой. Прошли коридором, поднялись на лифте, опять был коридор и дверь с табличкой «Операционная». Фигура сделала знак подождать и скрылась за дверью. Из двери показалась высокая - Лёнька ей по плечу был бы - женщина лет пятидесяти, устало снимая с лица марлевую повязку. Эта самая, должно быть, Людмила Кузьминична. Крупное, чуть одутловатое, лицо её было усталым и печальным. Тяжелые руки легли на Ленькины плечи. «Крепись, сынок. Мы сделали всё, что было в наших человеческих силах». И она пошла дальше по коридору. До Лёньки донеслось: «Какие же мы, всё-таки бессильные, какие бессильные». Легко сказать, будьте готовы к самому худшему. Он же готов не был, совершено не был. Даже сама страшная весть дошла до него как-то не сразу. А как прошла она через его, заторможено шоком от так внезапно случившейся с ним беды, сознание, то захотелось заорать, завыть по-волчьи и бежать, не зная куда и зачем. Куда глаза глядят. И взвыл бы, и побежал бы, если не настороженное, напряженное, не по-детски серьёзное личико ребёнка. Неимоверным напряжением воли сдержал Ленька, подступающий к горлу и душивший его крик. Взяв дочку за ручку, он медленно побрёл прочь из этого коридора и из этой больницы.
Что теперь делать, куда идти. Куда ни пойти - везде её нет. Нигде нет. Не найдёшь. Она была неотъемлемой частью его самого, и он даже представить себе не мог какой бы то ни было жизни без неё. И вот её нет - и жизни нет. Не хотелось двигаться, не хотелось ни стоять, ни сидеть. Ни есть, ни пить. Жить не хотелось тоже. «Папа, у меня ножки болят, не могу идти больше…» Ребёнок ведь ни в чём не виноват. Она должна жить и расти, несмотря ни на что. И для этого должен жить и он, Лёнька. Хочется ему или не хочется. Взял Лидочку не руки и спрятал лицо на её груди, чтобы смахнуть неожиданную слезу. Как ни тяжело было у Лёньки на душе, а пришла в голову неожиданная мысль: ведь надо было известить Вериных родителей. Она-то им такая же дочь, как Лидочка ему самому. И он поплёлся на Главпочтамт. «Приезжайте немедленно несчастье Верой». Надо известить и своих, но им он позвонит из дому. Дома Лидочка, до сих пор пока молчавшая, вдруг решительным голосом спросила: «Когда будет мама?» Что ей ответить. Сказать правду. Но может ли маленькое, только начинающее жить существо понять смерть. Нет, Ленька этого не думал. Но и обманывать ребёнка он заставить себя не мог. Язык не поворачивался. «Мама сегодня останется в больнице». И это была правда. «А что, ей очень больно?» «Нет, доченька, ей уже не больно совсем». Лёнька с огромным трудом сдержал себя от того, чтобы не разрыдаться от страшной правды этих слов. «Зачем же тогда ей быть в больнице?» «Так тётя доктор решила. Она знает лучше». «А когда мама придёт?»
С большим трудом ему удалось отвлечь внимание ребёнка от этого, кое-как накормить и уложить спать. Теперь можно было бы дать волю слезам. Но слёз уже не было. Сна тоже. Он лежал неподвижно с широко открытыми глазами, ни о чём не думая, ничего не вспоминая, ничего не видя и ничего не слыша. Впервые за много лет один в широкой двуспальной кровати. Только под утро забылся тяжелим липким сном без сновидений, только для того, чтобы через несколько часов быть безжалостно разбуженным Лидочкой. Он поднялся молча, безропотно, вскипятил чайник, нашёл в холодильнике яйца и сварил их - это было всё, что он умел готовить. Лидочка, накормить которую всегда было непросто, вдруг проглотила всё с несвойственным ей аппетитом. «Папа, я голодная… а когда мама придёт?» «Не сегодня». «А когда, завтра?» Ничего не ответив, он порылся в шкафу и нашёл какое-то печенье. И это исчезло. Сам же Лёнька, хоть ты его убей, не мог заставить себя проглотить ни крошки. Пока Лидочка, разбиралась со своими куклами и автомобильчиками, он позвонил своим. Трубку взяла мать. Тихо всхлипывая, он рассказал ей о своей беде. В трубке помолчали. «Слушай, Леонид. Что я тебе скажу? Чтобы ни сказала, легче не будет. Тебе помощь нужна. У нас сейчас в вашем направлении билетов не достанешь ни на самолёт, ни даже на поезд. Но я постараюсь. Использую папины связи. А пока вышлю тебе денег, они тебе очень даже понадобятся. Ладно, целую тебя, крепись». Трубка замолчала. От того, что он впервые хоть с кем-нибудь поговорил о своём несчастье, стало немного легче. Но ненадолго. Горе и отчаянье опять захлестнули его до краёв.
И вот когда стало совсем абсолютно невмоготу, раздался звонок в дверь. К величайшему Ленькиному облегчению приехали тесть с тёщей. По осунувшемуся, почерневшему Ленькиному лицу они сразу же поняли: произошло нечто ужасное, страшное и непоправимое. В ответ на их безмолвный вопрос, указал глазами на Лидочку. Поняли. Тесть унёс ребёнка в кухню, а Лёнька, давясь слезами, рассказал тёще, что сам знал. Спросила только: «Как ты думаешь, она не мучилась?» «Я не знаю… Ннет, не мучилась… Нет, она сразу же сознание потеряла…» Нахлынули разом все страшные эти воспоминания, и он разрыдался. Плакал Лёнька, плакала, всхлипывая, тёща, слёзы катилась по щекам тестя негустым непрерывным потоком, а маленькая Лидочка удивлёно переводила взгляд с папы на бабушку, с бабушки на дедушку и опять на папу, не зная, что делать. То ли самой расплакаться, то ли утешать взрослых. «Чего вы все плачете, ведь маме теперь совсем не больно!» Как бензина в огонь! Если бы только она знала, какой страшный смысл заключался в её словах! Но зачем это было знать маленькому ребёнку и, поэтому, Лидочку сильно озадачило, почему все зарыдали ещё больше.
Слёзы принесли облегчение. Тёща испытывающее глянула на Лёньку. «Ты, парень, почитай со вчерашнего дня ничего не ел». Она была также проницательна, как и её дочь. «Не могу, - признался Лёнька, - в горло не лезет». «Хочешь ты - не хочешь, а жить-то надо. У тебя водка есть? Я знаю, у вас всегда есть. Вы с Верой питоки аховые были. То, что не пьёшь - это хорошо, но это тот самый случай, когда надо». И она принялась доставать из своей кошёлки привезенную с собой еду. Водка, коньяк и вино у них действительно всегда были. Мало ли что. Всегда гости могут придти. И Лёнька достал из шкафчика бутылку. А ведь действительно, может легче станет. Легче не стало, но он впервые за всё это время хоть что-то поел. Суббота и воскресенье прошли в каком-то сплошном угаре, а в понедельник, как ни был он убит горем, а поплёлся на работу. Это просто была привычка простого честного советского человека - ходить на работу, что бы не случилось. А ещё, он надеялся, ему чем-то помогут. Ведь он, Лёнька, всегда был первым, если надо было помочь. Скажем, совсем недавно, когда у Лёли Григорьевой умерла мать или семье Вальки Карповича, самого умершего от редчайшего кожного заболевания… а теперь вот, помощь нужна ему самому… Тётка с револьвером не потребовала у него показать пропуск. Вместо этого, она выскочила из своей будки. «Какое несчастье, молодой человек, какое несчастье! Вы ведь ещё всего не знаете! Представляете, у Вас случилось и у приятельницы вашей Волковой мужа убили в тот же самый день!» «Как это может быть!? Это кто-то что-то перепутал...» Она погладила Лёньку по руке. «Ладно, иди, парень, иди прямо к себе в отдел. О-хо-хо! Горе-горюшко наше!» Подымаясь по лестнице, Ленька отказывался поверить услышанному, хотя и чувствовал: это правда. «Вита, Вита... Откуда Вита? Почему Вита... Причём здесь Вита...» Мысли путались.
Открыв дверь отдела, он сразу же наткнулся на Елизавету Григорьевну. Та разговаривала по телефону. «Вот он как раз пришёл». Она не спеша повесила трубку, также не спеша вышла ему навстречу, ласково, по-матерински обняла. «Ну ничего, Лёничка, в этой жизни всё случается. И ничего не поделаешь. Иди, посиди пока, а мы сделаем всё, как надо». Лёнька покорно уселся за свой стол. Злого, острого как бритва, языка Елизаветы Григорьевны побаивались все. Теперь Леньку поразили не только её теплота, но и такт. Ведь сунься она с сочувствием - и было бы ещё больней, тяжелей и горше. Вита пришла аж в полдевятого. На ней было чёрное платье, ладно облегающее фигуру, и делающее её, пожалуй, стройной. Голова повязана чёрной косынкой. Глаза заплаканные. Уселась рядом с Лёнькой. Они не глядели друг на друга, а может, глядели и не глядели, видели и не видели, так и сидели, не проронив ни слова. Принесли заявления на денежную помощь. Молча подписали, не глядя. Лёнька подумал, что и ему тоже следовало бы надеть какую-нибудь чёрную вещь. Но таковой в его доме не было. Чёрный костюм, купленный для свадьбы, давно был изношен и выброшен. Да и разве этим можно выразить его горе? И чем вообще горе можно измерить? В комнату непрерывно входили и выходили люди. Технологи и конструктора, расчётчики и программисты, плановики и нормировщики. Со всех этажей их огромного здания и из цехов. Как ни странно, но такое внимание и поддержка были для него как бы лечащим бальзамом, прохладным компрессом на болящую, кровоточащую рану. И боль, пусть не уходила, но становилась не такой острой. Что чувствовала при этом Вита, Ленька не то, что был к этому безразличен, нет - он всегда был чуток к чужому горю - ему просто было как-то не до этого. Тут Лёнька вдруг обнаружил, что он, по сути дела, не знает, при каких обстоятельствах погибла его жена, не говоря уж о Витином муже. Из многократно повторенных для каждого из прибывших печальных историй, он, даже помимо своей воли, узнал и то, и другое.
Оказывается, Вера, как всегда, зашла в булочную и вскоре вышла оттуда с батоном хлеба. В это время от проходящего мимо тяжёлого грузовика с прицепом отделилась ось прицепа с колёсами и, проделав замысловатый зигзаг, врезалась в спину несчастной женщины. А несколькими часами позже, так же вот неожиданно, глупо и нелепо погиб Витин муж Виктор. В тот вечер НИТИ-70 устраивал гулянье в одном из больших городских парков. Вита отправилась на это мероприятие с мужем и сыном, рассчитывая, видимо, весело провести время. Когда они шли по центральной аллее, к ним подошли трое подвыпивших парней из пригорода. Один из них начал громко обсуждать Витины достоинства со своими дружками. Когда он дошёл до того, как неплохо было бы бы с ней побаловаться, Виктор, высокий, плотный и необычайно сильный мужчина, футболист и бывший спецназовец, который до сих пор старался не обращать внимания на пьяную болтовню, не выдержал. «Закрой свою вонючую пасть, паскуда!» «А то что будет?» выставил тот тощую грудь. «А вот что!» От удара Виктора дохлый поклонник Витиной красоты отлетел далеко в сторону и, продравшись через колючие кусты, приземлился носом в цветочную клумбу. Считая инцидент исчерпанным, Виктор с женой и ребёнком пошёл дальше к месту сбора. И тут раздался выстрел. Как потом рассказывали очевидцы, поднявшись, хулиган постоял немного, приходя в себя, и вдруг бросился бежать следом за Виктором. Прежде чем кто-либо сумел что-либо сообразить, он выстрелил Виктору в спину с расстояния нескольких сантиметров. Товарищи по работе - а, в основном, это были молодые крепкие парни и девчата - тут же схватили далеко не святую троицу и принялись бить. И убили бы, если б не подоспевшая к тому времени милиция, которая с трудом их отбила. Но Виктору от этого было ничуть не легче. Приехавшая туда уже через пять минут скорая констатировала смерть. Как и Вера, Виктор не успел даже понять, откуда к нему погибель пришла. Тело Виктора увезли в морг, а трясущуюся в истерике Виту с ребёнком - на такси домой. Теперь Вера и Виктор в морге: будет следствие. Бандюги в тюрьме горотдела милиции. Шофёра грузовика тоже хотели арестовать, да раздумали. Он, вроде как бы и не причём. А вот механика автоколонны будут судить. За халатность.
Зачем-то их повели в Деревообрабатывающий, где женщины оббивали красной материей два гроба - один большой длинный, другой маленький, совсем почти детский. Опять, они молча глядели друг на друга. Надо было что-то сказать, но Лёнька не в состоянии был даже разлепить губы. По-видимому, Вита тоже чувствовала себя точно также. Лёнька же был бесконечно благодарен своим товарищам по работе, избавившим его, и без того истерзанного и убитого горем, от стольких хлопот и забот, мелких и крупных. Но были вещи, которые за них самих никто не мог сделать. Им пришлось отправиться в морг за справками о смерти и в ЗАГС - за свидетельствами о смерти. Без этого не хоронили, а явка должна была быть личной. Затем им следовало обратиться в похоронное бюро за местами на кладбище. Хорошо ещё, завод выделил микроавтобус РАФик. Каждый раз, выходя из автобуса, он подавал ей руку и Вита наваливалась на неё всей тяжестью своего тела. Конечно же, доброму Лёньке было искренне, до слёз жаль Виту и, несмотря на своё горе, он охотно помог бы ей, чем мог. Но только чем мог он ей сейчас помочь? И кто на свете мог помочь ему самому?
Надя Богачёва забрала на ночь Лидочку. На ту самую ночь, когда Вера, торжественно бледная и безразличная ко всему на свете, лежала в своём гробу на столе в большой комнате. На этом настоял Лёнька: «прощанье с матерью» она всё равно не запомнит, а нежную детскую психику так легко травмировать. Сама расстроится, взрослых расстроит и тысячи, совершено в этот момент не нужных вопросов, не оберешься. Лёнька, тесть, тёща и прилетевшая к этому времени лёнькина мать провели бессонную ночь у гроба. «Доченька моя ненаглядная, на кого же ты меня покинула? Я-то думала, ты будешь меня хоронить, старую, а ты завяла и даже пожить не успела. Господи! За что же мне такое!?» Вера, в жизни как-то сумевшая любить всех - и родителей, и мужа, и дочь - так, чтобы никому из них не было обидно, и никому не дававшая повод для ревности друг к другу, теперь ко всем была одинаково безразлична. Заботы, тревоги, огорчения и радости этого суетливого мира, вся эта жизнь, в которой мы бегаем и суетимся, любим и ненавидим, единственная жизнь, которую многие из нас растрачивают ни на что, гоняясь за сиюминутными благами - эта жизнь осталась для неё позади.
У НИТИ-70 денег было, хоть отбавляй, но не было производственных мощностей. Они-то существовали, но из-за дурацкой секретности, вывезти оттуда что-либо, хотя и можно, было весьма непросто. У месткома, крохотного совсем, проектного института, где работала Вера Вертицкая совсем не было ни денег, ни производственных мощностей. Ленькин завод обладал и тем, и тем, но оба покойника на заводе не работали, а были лишь членами семьи. После долгих переговоров, всё же решили:
-устроить совместные похороны;
-НИТИ-70 даст денег, сколько надо, на Виктора долю, разумеется;
-завод изготовит, что требуется и даст деньги на Верину долю:
-институт поможет, чем может, людьми, в первую очередь.
На недавно открытом далеко за городом кладбище было солнечно, ветрено и пыльно. Ветер приносил горький запах полыни и терпкий аромат полевых цветов. Окружающая степь дышала миром, тишиной и извечным покоем. Процессию встречали всегда полупьяные могильщики и неизменные бессмертные старухи, без которых никакое советское кладбище просто даже не мыслимо. «Сюда тела, сюда!» Гробы понесли на плечах к некоему подобию пьедесталов, сооруженных из круглых деревянных брусьев, и бережно поставили на них. Звучали речи. Все сотрудники Виктора требовали крови убийц. Какой-то ответственный товарищ им эту кровь пообещал. Вроде как Виктор немедленно от этого воскреснет. Оркестр превзошёл себя, надрывая душу скорбными торжествено-траурными мелодиями. Женщины всхлипывали. Бессмертные старухи тянули шеи, чтобы лучше всё увидеть. Словом, всё шло как надо, всё было как у людей. По окончании торжественной части гробы отнесли к свежевырытым совсем рядом могилам - глубоким и узким щелям в земле. Был подан знак могильщикам. Лёнька в последний раз глянул в бесконечно родное Верино лицо. С проворством неимоверным, могильщики накрыли крышки, забили в них гвозди и на претолстенных верёвках спустили гробы вниз. Велели всем бросить по горсти земли - и почти сразу же выросли невысокие узкие холмики. Двум людям, никогда не знавшим и никогда даже не видевшим друг друга при своей жизни, предстояло теперь, после смерти, вечно лежать рядом. Ленька и Вита стояли рядышком, друг возле друга... Никто, включая их самих, никакого значения этому факту не придавал. Не до того всем было. Никто, кроме одной из бессмертных старушек. «Ты глянь, Антоновна, какая парочка! Он жену потерял, она мужа. То ж им сама судьба быть вместе!» Вита вздрогнула, а Лёнька, тот даже и не услышал, погружённый в своё горе.
В небольшой, в общем-то, Ленькиной квартирке было тесно. Как водиться, на том же столе, где стоял гроб, расставлены были тарелки, бутылки и стаканы. Клавдия Васильевна с Вериного института распоряжалась. Говорили тихо и печально, иногда кто-то всхлипывал. Все были прямо потрясены такой нелепой трагической смертью молодой, симпатичной, здоровой и счастливой в семейной жизни женщины, доброй, отзывчивой, любящей и чуткой. Для Лёньки же всё происходило как во сне. Он машинально пил, закусывал, благодарил всех за заботу и внимание. Стали расходиться. Часть женщин остались помочь убрать. Но ушли и они. Как Лёнька бесконечно был благодарен матери, тёще и тестю за то, что они были с ним. Он и представить себе не мог, что было бы, останься он здесь один. В четверг он пошёл на работу. Родные все уехали. Надо было жить и надо было воспитывать ребёнка. В отделе всё по-прежнему. Только Витин стол пустовал. На его, как всегда, толстая пачка чертежей. Привычно раскрыл первую сборку. Всё ясно. «Собрать Дет. Поз 1 с Дет. Поз 3, 4 и 5, прихватить, проверить. Варить электродом Э-42 возвратно-ступенчатым методом. Очистить от шлака и брызг металла. Установить Дет. Поз 8...» Лёнька писал по инерции, механически. Весь мир казался ему чужим и опустевшим. Вита появилась лишь в понедельник. Печальная и притихшая. Но одета со вкусом, ни одна мелочь в туалете не упущена. Впрочем, не подумайте, пожалуйста, что он осуждал её за это. Просто так, механически про себя отметил. Ни на кого не глядя, никому слова не сказав, она прошла к своему столу, села, да так и осталась сидеть неподвижно, глядя перед собой в одну точку. Её не беспокоили. Лёнька же, наоборот, старался забыться, уйдя с головой в работу, которой накопилось, кстати, немало.
Первое время, вопреки всему, вопреки логике и всяческому здравому смыслу, не умирала в нём, казавшаяся даже ему самому абсурдной, наивная надежда. Надежда на то, что произошедшее в последнее время было всего-навсего кошмарным сном, как тот сон с котёнком с которого началась наша правдивая история. Что однажды откроется дверь, и она войдёт, как ни в чём ни бывало. Лидочка бросится к ней с громким криком «Мама пришла!», а он скажет: «Чего ты так долго, ведь мы уже дома и ждём только тебя». Но она всё не приходила - да и не могла придти, он ведь знал это - и надежда понемногу гасла. Лёнька с гордостью считал себя образцовым мужем, во всём помогающим своей жене. Но, только потеряв её, он понял от скольких мелких, но очень существенных, хлопот-забот, молча, не беспокоя его и не выставляя это на показ, она его избавляла. «А мама сказала, что я каждый день должна одевать чистые трусики…» А косички… То, что Вера делала привычно, легко и быстро, оказалось мудрёной наукой, которую никогда в жизни не освоить. Не будем уже говорить о кулинарных делах. Тут уж он совсем был профаном и дилетантом, при всей кажущейся простоте этого процесса. Да и откуда ему уметь: сначала готовила мать, потом жена, а самому как-то не пришлось. Но, перефразируя известную пословицу, скажем так: есть захочешь - ложку ко рту донесёшь. И постепенно Лёнька научился и стирать, и готовить, и, даже, заплетать косички. Труднее было научиться распоряжаться семейным бюджетом, в особенности, когда Вериной зарплаты больше не было, а его - не хватало. К счастью, ему прибавили целых двадцать рублей и часто подкидывали премии. Но и этого было недостаточно. Кто-то сказал, что он может получать пусть небольшую, но пенсию на ребёнка за Веру. И он подал, заполнив кучу бумаг и добыв тысячи разных справок.
Лидочка стала теперь центром вселенной, вокруг которого вращалась вся ленькина жизнь. Утром он вставал заранее, готовил завтрак, подымал и умывал сонного ребёнка. Отводил её в садик и ехал на работу. После работы спешил забрать. Пообедав, они отправлялись в длительное путешествие по магазинам добывать мясо, молоко, сыр, крупу, овощи, фрукты или одежду для Лидочки. Та росла, что называется, не по дням, а по часам и часто недавно купленное платьице или колготки вскоре становились малы и надо было покупать другие. А туфельки! Что она с ними делала, он не знал, но почти каждый месяц требовались новые. Приближалась зима, а они не были к ней готовы. В магазинах над Лёнькой сначала откровенно смеялись. Но потом, непостижимым образом узнав его невесёлую историю, стали жалеть. Нередко продавщицы уступали ему «своё» из-под прилавка, а чаще говорили, когда ему придти, чтоб было. Вернувшись домой, ужинали и Лидочка, выкупавшись, шла спать. А Лёнька стирал или готовил обед на завтра. Заботы не оставляли времени ни для чего, даже для чтения. То есть, время-то выкроить можно было, но не читалось. Ничего в голову не лезло. Вот тут-то и начал он крутить с незапамятных времён стоящий в квартире приёмник. Прошёлся по длинным волнам, нашёл какую-то румынскую радиостанцию. Болтали по-румынски, но и музыку крутили хорошую и песни очень даже ничего. На средних было много чего и ничего стоящего. Разве что «Маяк». Но «Маяк» - это уж явно не для него. Перешёл на короткие. И тут, среди всякой разноязычной болтовни он услышал русскую речь. Говорили правильно, очень правильно, слишком правильно, как русские, обычно, не говорят. Дикторы, мужчина и женщина, явно в России никогда не жили. Интересно, что это? Так Лёнька начал слушать сначала БиБиСи, а немного погодя, разобравшись что к чему, «Голос Израиля». Были ещё также «Голос Америки», какая-то немецкая и, даже, французская станции на русском языке, но они не давали ни мировых событий, ни комментариев, ничего. Словом, мало чем отличались от советского радио. Поэтому Лёнька остановился на этих двух станциях. Первая, как тогда ему казалось, подробно и объективно освещала события, происходящие в мире и в Советском Союзе, тех самых, о каких советская пресса сообщать не хотела. Вторая же открыла ему удивительное государство, о которой он, Ленька, будучи евреем, знал очень мало.
Теперь из передач вырисовывалась перед Лёнькой страна, где все, все - евреи. Глава правительства, министры, дипломаты, милици... полицейские, что ли, и даже продавщица в магазине - все евреи. В отличие от бесправных и забитых собратьев своих в Советском Союзе, это гордые, смелые, сильные и очень воинственные люди. Их армия - самая лучшая в мире. И они ничего не боятся. Представить себе такое было трудно. С самого детства укоренилось в нём подсознательная мысль, что быть евреем - это большой недостаток, и, даже, как бы, неполноценность, что ли. Со временем чувство ущербности исчезло, но след остался. Как шрам от глубокой раны. В особенности, если тебе постоянно напоминают, ты, мол, человек сто второго сорта. И вот теперь, сладкий яд сионисткой пропаганды разливался приятным теплом по жилам, как дефицитный мускат, который довелось ему однажды пить. Ты не чем не хуже других, наоборот, даже лучше. И перефразируя известное изречение Горького, Лёнька мог теперь сказать и себе, и другим: «Еврей - это звучит гордо!»
Не подумайте, пожалуйста, что автор совершено забыл о другой героине нашей истории. По правде сказать, ему самому очень хотелось бы о ней забыть. Но увы, сделать это совершено невозможно: ведь не будь её, и самой истории не было. Через пару недель Вита начала отходить. Она разговаривала, правда, не очень часто и всегда тихим голосом. Когда-никогда работала и, даже, иногда улыбалась вымученной невесёлой улыбкой. И опять Лёнька стал ощущать на себе её взгляды, долгие и упорные. Если повернуться и встретиться с этим взглядом, то была в её глазах жалость, интерес и какая-то упорная работа мысли. О чём она думала, какую задачу всё пыталась и не могла решить - этого он знать не мог, а спрашивать не хотел. Захочет - сама расскажет.
-Лёнчик, скажи, тебе очень больно?
-Да. В общем-то, да. То есть, сейчас уже не так, а было очень.
-Бедный мой Лёнчик!
А она сама!? Разве ей тоже не было тяжело, больно и плохо? И Лёньке, хоть у него чёрные кошки на душе скребли, было её искренне, от всей души, по- человечески жаль. Но что он мог сделать для неё и что кто-либо мог сделать для него самого? А однажды, месяца через полтора после похорон, она подошла к нему и положила руки на плечи.
-Ты знаешь Лёнчик, я ухожу.
-Ты? Куда?
-В НИТИ-70.
-Как!? Ты же ведь...
-Да, я да. Но они долго добивались. Письмо коллективное в Москву писали. И вот оттуда пришёл ответ. Принять, мол, в порядке исключения. Я тебе ничего не говорила, потому что сама не знала, как оно обернётся.
-Ну чтож. Тебе там лучше будет.
-Нет, Лёнчик, я знаю, не будет.
-Как же, там платят больше, льготы всякие…
-Кому, может и больше, а мне так ненамного…
-Ну тогда, публика там почище…
-Эх, Ленчик! Если бы ты только мог знать! Я туда только потому иду, что людей огорчать не хочу. Они ведь так старались.
В пятницу Лёнька задержался в цехе. Был конец месяца, одну раму в спешке сварили неправильно и её покрутило. Долго думали-гадали как исправить. Пока приболтили к монтажной плите, нагрели сразу несколькими резаками и, наконец, выровняли, было уже получаса после окончания рабочего дня. Лёнька забежал в отдел за пиджаком. Там никого не было. Витин стол был пуст. Белые растоптанные туфли и прочие мелочи - все исчезли. Она не попрощалась с ним, не оставила ни телефона, ни адреса. В понедельник Вита на работу не вышла. Сначала Витино отсутствие чувствовалось. Лёнька привык к тому, что она всегда была рядом и теперь ему её не хватало. Потом это ощущение стало притупляться, понемногу, быстро сходя не нет. За всё это время она не позвонила и никаким образом даже не попыталась с ним связаться, хотя сделать это было бы очень легко. «Значит, ей так надо» - решил Лёнька. Ну чтож, насильно мил не будешь! И он перестал о ней почти совсем думать. Конечно же, Вита не забывалась - Лёнька не забудет её до конца своей жизни - но просто из живого конкретного человека она превратилась в прозрачный образ, хранимый в памяти. Как помнил он своих одноклассников, товарищей по институту, своих бывших солдат и командиров. Он знал, они где-то живут, что-то там делают. Но находились они абсолютно вне его жизни. Также как, казалось, навсегда ушла из его жизни и Вита.
Время шло. Ребёнок все реже и реже спрашивал про мать. И это была жестокая реальность правды жизни. Ленькино же горе, конечно, не ушло и не забылось, но как-то притупилось. Домашняя работа тоже потеряла для него свою новизну и трудность. Делал он теперь её легко, быстро, привычно и совершено механически. И вот тут начал он испытывать какое-то странное чувство. Это было чувство вины или, во всяком случае, чего-то, сделанного не так. Перед кем он был виноват или что он не так сделал - этого Ленька сообразить не мог. Ощущение это, то усиливалось, то слабело, но никогда не покидало его. Особенно острым оно было, когда Лёнька оставался один. Накрутившись за день и набегавшись с ребёнком по магазинам, Лёнька обычно, спал крепко. Сны, если и видел, никогда не помнил. Правда, первое время часто снилась Вера. Она приходила к нему во сне какая-то вся светлая, чуть ли не прозрачная. Не заговаривала с ним, не звала к себе, не помогала в домашней работе, ни во что не вмешивалась. А просто стояла и смотрела на него, Лёньку, бесконечно печальными глазами. И не по себе было Лёньке от этого взгляда. Он хотел побыстрей проснуться и тогда она, словно понимая, что ему страшно, также молча исчезала. А вот в этот раз приснилось ему, что они с Витой идут по кладбищу между бесконечными рядами могил, неся на плечах какие-то пирамидки, вроде как памятники. Направо оказалось длинное одноэтажное приземистое здание. Они зашли в дверь и оказались в какой-то просторной комнате. И тут, в этой комнате появились Вера и Виктор. Оба светлые, почти прозрачные. И вот они стоят, живые и мёртвые, напротив друг друга. И оба они смотрели почему-то на одного Лёньку бесконечно печальными глазами. Потом вышли через боковую дверь и исчезли. Ленька проснулся в ужасе, но быстро повернулся и опять уснул. В новом своём сне Лёнька оказался лежащим на спине, а Вита, навалившись своими голыми грудями на его тоже голую грудь, страстно целовала его в губы... Он вовремя успел проснуться, а то было бы происшествие. Он действительно лежал на спине - вредная нездоровая привычка. Повернувшись на правый бок, благополучно доспал ночь.
Но сны не забылись, как обычно. Лёнькины мысли возвращались к ним снова и снова. Что это всё могла значить? Да ничего, сон - это сон. Но, как говориться, сон есть отражение реальности. Первая сцена вообще иррациональна. Она, должно быть, символизировала печаль и сожаление двух совсем ещё молодых людей о своей непрожитой жизни, из которой они так рано ушли. Что же касается второй части, то тут даже и думать нечего. Ведь всё-таки он молодой здоровый мужчина... а почему Вита? И это просто! Потому что он с Витой… Стоп! Теперь до Лёньки внезапно дошло, что мучило его в последнее время. Ведь его Вера и её Виктор погибли в один и тот же день. В тот самый день, когда они с Витой чуть было не... Чуть было не что? Как Лёнька ни старался, но он не смог найти другого подходящего слова, кроме как «согрешили». Нет, это уж сплошная чушь! Ничего ведь не было! И быть не могло! Лёнька теперь с расстояния времени понял, какая сила остановила его тогда. Стоило ему только положить руку ей на груди или куда, поцеловать её - и Вита жадно страстно кинулась бы его целовать. И руку держать разрешила бы в любом месте. Но дойди дело до дела - не пустила бы сразу. Она ведь не была разводкой или одинокой, но успевшей уже попробовать, девкой. Этого её по горло хватало. Нет не этого она хотела. Ей нужны были жаркие, страстные заверения в любви и преданности. А этого он сделать не мог. Он ведь не любил Виту, никогда не любил. Самой лучшей женщиной на свете, конечно же, была его Вера. А заставить себя врать Лёнька был просто не в состоянии. И ещё одно. Если бы у каждого мужчины и у каждой женщины, изменивших или собирающихся изменить своим супругам, те умирали - тогда население земли сильно поредело бы. Сколько женщин у них в Инженерном Корпусе имеют любовников и даже не пытаются это скрыть от своих сотрудников. Да чего ещё говорить! Там же, в колхозе, сколько раз он, ища укромное место, чтобы справить нужду или во время огурцовых набегов, натыкался он на сцены. Как тогда, в кукурузе. Он лежал на спине, а она, спустив штаны, надевалась, упёршись руками в землю и громко сопя от натуги и ярости. Лёнька знал их обоих. Они работали в Третьем Сварочном цехе, по которому проходили большинство Ленькиных технологий. И что?! Его жена и её муж до сих пор живы и здоровы. Нет, нет, это просто совпадение! Так получилось и не следует об этом беспокоиться.
Письма приходили к Лёньке редко. Чаще всего от матери, иногда от тёщи, ещё реже от бывших однополчан. Тем не менее, каждый раз проходя мимо «ящика для писем и газет» он проверял, нет ли чего. Сегодня пришёл ему странный листок серой бумаги, в котором значилось, что он, Вертицкий, Леонид Юрьевич обязан явиться в Областной Суд к девяти часам в понедельник тридцатого октября. Лёнька недоумевал, за что его собираются судить: ничем, вроде, не провинился. Ну, огурцы таскал, так его же ни разу не ловили и никаких актов не составляли. Но идти всё равно надо было, ибо в бумаге недвусмысленно предупреждали: «в случае неявки, его приведут в суд против его воли». Лёнька показал повестку на работе и его отпустили не весь день. Ударил один из первых морозцев. Снега ещё не было и от этого чувствовалось ещё холодней. Слегка пощипывали уши и мёрзли ноги в тонких туфлях. Лёнька подходил к Областному Суду, известному во всём городе серому зданию с массивными колоннами. У входа толпился народ, в основном крепкие молодые парни и девчата, громко обсуждая что-то. Лёнька сосем уж было прошёл мимо, когда послышалось знакомое: «Привет!» и Вита выбежала из толпы ему навстречу. На ней была чёрная шубка, на голове вязаная шерстяная шапочка, на ногах - новенькие сапожки. Она явна была рада встрече и счастливо улыбалась. В ней уже ничего не осталось от убитой горем вдовы, какой она была, когда Лёнька её последний раз видел. Она явно повеселела, глаза её искрились, щёки слегка раскраснелись от мороза - словом это была та самая прежняя Вита, какой он её знал до того, так резко изменившего их жизнь, июньского дня. Она крепко схватила его за руку. «Мы ещё увидимся. Только не вздумай опять никуда пропасть!» И она побежала к своим. Где-то за Ленькиной спиной послышался звонкий голос. «Вита, с кем ты разговаривала? Это же наверняка жид, гарантию даю, что жид!» «Слушай, Катя, во-первых, я сама жидовка, а во-вторых…» Что «во-вторых» Ленька уже не услышал. Поднявшись по широченным ступеням, он зашёл в здание суда. Раньше такого рода инцидент вызвал бы в нём отчаянье, печаль, может даже разозлил или огорчил, по крайней мере. Но теперь Лёнька смотрел на всё совсем другими глазами. Осталось только недоумение, почему эта, может-то, в общем-то, добрая и славная молодая женщина или девушка, не зная его совсем, так его ненавидит, лишь только за то, что он не такой, как она.
Лёнька сунул повестку в узкое окошко и получил указание куда идти. Он очутился в большом, пахнувшим канцелярией зале. На окнах - массивные решётки. Большую часть помещения занимали ряды кресел, разделённые на две половины проходом. Совсем как актовый зал у них на заводе. И сцена была. Только вот трибуна повёрнута спиной к публике и лицом к большому столу, покрытому красной скатертью. Слева от стола располагалась массивная деревянная скамья, прямо как на вокзале. Внизу между сценой и публикой сидела строго одетая дамочка и что-то писала. Зал начал наполняться народом. Все усаживались с одной стороны прохода, на Ленькиной стороне сидел лишь он сам и какой-то высокий симпатичный мужчина средних лет. Лёнька только был рад такому раскладу. Во-первых, он бы чувствовал бы себя нелегко, сидя с такими, а во-вторых, они были здесь по своему делу, а он, по-видимому, совсем по-другому. С противоположной стороны тихо гудели и бросали на него любопытные взгляды. Или Вита им сказала, или кто-то вспомнил, что он «тот самый, ну вы помните…» Сам же Лёнька тоже вглядывался в симпатичные, миловидные, как на подбор, лица девушек и женщин, стараясь угадать, какая из них была эта самая Катя. Секретарша поднялась и скомандовала: «Встать! Суд идёт!» Все послушно встали. Пришедший суд состоял из плотной дамы лет эдак тридцати пяти-сорока в чёрной мантии и двух других женщин, севших справа и слева от неё. Одна тучная и злющая, должно быть, тётка, другая- молодая ещё совсем телка, длинная и тощая. Справа от суда, боком к нему, за тем же столом, разместилась какая-то в синем форменном кителе с отложным воротником. Слева, также боком, сидела последняя участница предстоящего спектакля в сером костюме - юбке, пиджаке и при галстуке. Когда все расселись, ввели ещё троих. Все трое были коротко острижены, в одинаковых серых фуфайках, с одинаковыми заросшими жёсткой щетиной обрюзгшими угрюмо-безразличными лицами и казались похожими друг на друга, как братья-тройняшки. Впереди и сзади каждого были по милиционеру. Их усадили на массивную вокзальную скамью, милиционеры по бокам. Словом, все теперь были в сборе и суд начался.
Секретарша объявила: «Слушается дело…» Она назвала фамилии всех троих, и Лёнька их тут же забыл, «…об убийстве и соучастии в убийстве Волкова, Виктора Феоктистовича…» Пришёл ещё один милиционер и положил на стол странный какой-то пистолет. На вооружении таких не было, но Лёнька эту штуку всё же где-то видел, в кино, должно быть. По одному вызывали свидетелей и те рассказывали одну и ту же, уже известную нам с вами, только печальную историю. Их спрашивали, узнают ли они подсудимых. Подсудимых узнавали. Обсасывались какие-то мелкие, должно быть очень важные для суда, но скучные для Лёньки подробности. Из них запомнились ему лишь показания судмедэксперта. «Пуля, калибра 7,63 мм, пробив позвоночник, попала в аорту…» И Лёнька только подумал, пройди она на каких-то 20-25 миллиметров справа или слева - и Виктора ещё можно было бы спасти. Но, со всегда неумолимой жестокостью несчастного случая, всё произошло именно так, как оно и произошло. А задержись его Вера в булочной или выйди из неё на тридцать секунд раньше, или пройди колёса на то же расстояние мимо… Да, что и говорить! Чего Лёнька не понимал - это зачем он здесь. Ведь он-то к этому делу совершено непричастен, ничего не видел, ничего не знает.
В двенадцать часов заседание перенесли на завтра и объявили перерыв. Лёнька подошёл к секретарше и показал повестку. «Тут какое-то недоразумение…» «Молодой человек, у нас недоразумений не бывает. Ваше дело будет слушаться следующим». Тогда Лёнька решил выйти на улицу глотнуть свежего воздуха. Его сосед был уже там. Он стоял у колонны, жадно затягиваясь папиросой. Витина группа, возбуждённо гудя, прошла мимо, направляясь к остановке. Виты среди них не было. Вскоре Лёнька замерз и вернулся обратно в зал суда. В зале было пусто. И лишь только рядом с его местом темнела одинокая женская фигура. Вита ждала его, то и дело нетерпеливо поглядывая на входную дверь. Увидев, вся подалась вперёд в ожидании, когда он подойдёт. Она взяла его руки в свои: «Куда это ты пропал!?» Лёнька растерялся. Увидев его растерянное лицо, Вита поспешила сменить гнев на милость: «Знаю, знаю…» «Слушай, Вит, у меня ведь дома телефон. Дай клочок бумаги». Вита обрадовалась. «У меня тоже телефон и я тебе его дам, но старайся не звонить без крайней необходимости. А на работу мне не дозвонишься…» «Вит, а тебе на работу не надо?» «Нет, я на целый день отпросилась… С тобой побыть… Я ведь было уже собиралась тебе на работу позвонить, а тут суд этот…» «Вит, ты хочешь сказать, ты знаешь, зачем я тут». «А ты разве не знаешь?» «Нет, теряюсь в догадках». «Механика судить будут». «Что за чушь!? Какого механика, за что?!» «Из автоколонны, ну из той, откуда прицеп тот. За халатность» «А он–то тут причём?» «Лёнчик, я не знаю. Они, наверное, знают лучше». «Да, я понимаю. Происшествие произошло, надо принять меры. Только мою Веру этим не вернёшь. Ну хорошо, а я тогда зачем?» «А ты, Лёнчик, как и я, потерпевший». Хоть в этом было чуть- чуть здравого смысла. Высокий мужчина, успевший уже вернуться в зал и деликатно севший далеко впереди молодой парочки, при этих Ленькиных словах обернулся и посмотрел на Лёньку как-то странно.
«Слушается дело Фомина, Андрея Игнатьевича, механика автоколонны 2416 по обвинению его в преступной халатности и пренебрежению к своим служебным обязанностям, приведшим к тяжким последствиям: смерти гражданки Вертицкой, Веры Трофимовны». «Лёнькин» суд был совсем по-другому. Судья, правда, была та же, но и прокурор, и защитник были мужчинами. А подсудимым оказался Ленькин сосед. Он сам поднялся на сцену и уселся на скамью. В своей грозной обвинительной речи прокурор потребовал для подсудимого трёх лет лишения свободы за преступную небрежность, приведшую к трагической гибели молодого советского инженера, женщины и матери малолетнего ребёнка. Прокурор сел, довольный собой. Зачитали судебно-медицинское заключение, вылив на ещё незажившие совсем Ленькины раны злые подробности о страшных повреждениях, нанесенных хрупкому нежному Вериному телу. Начался допрос свидетелей, сначала очевидцев. Милиционер, прибывший тогда на место происшествия, бесстрастно описал произошедшее со всеми подробностями, доведя Лёньку чуть ли не до слёз. Следом допросили слесарей и шоферов автоколонны. Из этих ихних показаний вырисовывалась неприглядная и безотрадная картина нравов, царящих всюду на автотранспорте. Водители жаловались, что, если не дашь троячку, на твою машину никто даже не глянет. Слесаря огрызались: они, мол, сами запчасти у Фомина покупают. Словом, концов не найдёшь! Зачем-то вызвали Лёньку. Пообещал говорить только правду. «Если по правде, то, когда мы подошли… ну мы с дочкой, всё уже было кончено и мы ничего не видели...» Судья перебила его едко, резко и раздражённо: «Так уж ничего не видели?» «А вообще-то Вы правы, видели...» «Вот и скажите, что видели!?» «Колёса…ну, то есть ось эту… Вы знаете, этот человек... ну механик, он тут ни причём. Я инженер, я знаю. Там, должно быть, скрытый дефект был...» «Сви-Де-Тель! Народ мне доверил решать кто виноват, а кто нет. Вы же отвечайте на вопросы.!»
Адвокат произнёс толковую речь. Он сказал, что Фомину самому приходиться покупать запчасти. А что касается слесарей, то шофера сами их избаловали: каждый хочет, чтобы его машину впереди другого сделали. Явно, использовав Ленькину идею, он зачитал какой-то документ, где говорилось, что прицеп был новый, недавно с завода-изготовителя. Никаких ремонтных работ на нём не производилось. Как Лёнька и предполагал, техническая экспертиза обнаружила микротрещины в шкворне прицепа и поэтому он срезался. Суд удалился на совещание. Совещались, почему-то недолго, минут пятнадцать. «Встать! Суд идёт!» Фомина приговорили к трём годам, как и просил прокурор, только… условно. Значит не придётся идти в тюрьму за преступление, которого он не совершал. Ему разрешили уйти. Прежде чем выйти, он опять как-то странно посмотрел на Лёньку. На улице Вита взяла Лёньку под руку. «Какой ты добрый, Лёнчик. Всех жалеешь. Я бы так не смогла.» Она вздохнула. «Мы ещё сегодня увидимся, обязательно увидимся. Теперь ничто, слышишь, ничто этому не помешает!» Она быстро порывисто обняла его, поцеловала в щёку и зашагала прочь. А Лёнька смотрел ей вслед и сердце его сжималось. И это была не только радостная и тревожная надежда, зажженная её недвусмысленным обещанием. Какое-то смутное неясное предчувствие нарастало, сосало сердце. Предчувствие чего-то не очень приятного и чем-то связанного с Витой.
Было уже четыре часа, и он отправился прямо за Лидочкой. Сейчас они пообедают. Лёнька с утра ничего не ел и изрядно проголодался. На обед сегодня были щи и тущеное мясо, приготовленные им с вечера. Лёнька ел жадно, а что касается Лидочки, то потеряв мать, она стала есть всё подряд, где и сколько могла, как будто больше не будет никакого завтра. За пятнадцать минут управились, попили чай, и Лёнька принялся мыть тарелки - правило, которое он неукоснительно соблюдал. В это время раздался телефонный звонок. Даже ещё не подняв трубки, Лёнька уже знал, кто звонит.
-Привет Лёнчик! Тебе мясо надо?
-Спрашиваешь?! Откуда ты звонишь?
-Из Главного Гастронома.
-Мы сейчас будем.
-Кто это “Мы?”
-Ну как кто? Я и дочка моя, Лидочка. Я без неё никуда…
-Ах да! Конечно же! Правильно! Найдёшь меня в очереди…
Ленька быстро, но тщательно и тепло одел ребёнка. Пока шли к остановке и ехали в переполненном трамвае, всё думал. Да, Лидочка почти совсем перестала спрашивать о матери, но зато его, Лёньку, считает своей полной и безраздельной собственностью. Стоило ему при ней хотя бы заговорить с кем-либо, она сразу же прижималась к нему или залазила на руки. Это мой папа! Как отнесётся она сейчас к Вите? Что сделает, что скажет? Ведь, в конце концов, ему его ребёнок дороже всего на свете, и он не променяет его ни на кого и ни на что, чего бы это ему не стоило. Но Ленькины опасения оказались напрасными. Лидочка встретила Виту, как старую знакомую и очень ей обрадовалась. В какой-то мере, они и были старыми знакомыми. Во время рабочих суббот Лёнька вынужден был брать Лидочку к себе на работу, ибо садик был закрыт и ему не с кем было её оставить. Обычно, он сажал ребёнка за пустой стол и давал ей бумаги и карандаш. Но рисовать быстро надоедало. Подходила к отцу, и он рассказывал ей, чем занимается. Она слушала внимательно с комичной серьёзностью. Но надоедало и это. И Лидочка принималась обходить всех, получая от каждой своей доли внимания и ласки. Вита подолгу задерживала её возле себя. Ласкала, поправляла одежду, переплетала косички и о чём-то разговаривала тихим голосом, настолько тихим, что Лёнька, сидя рядом, ничего не мог услышать. С Витой был её сын Веньямин. В отличие от отца с матерью, он вовсе не был красив, казался болезненным и бледным. На Лёньку он сначала глядел насторожено, но эта настороженность его быстро растаяла к величайшему Витиному облегчению. Вчетвером они долго гуляли по улицам, потом пошли провожать Виту и Веню домой. Оказалось, она жила совсем недалеко от него в одном из монументальных домов на центральной улице. У подъезда попрощались. «Завтра опять увидимся». Витин взгляд сказал это ему лучше всяких слов.
Они стали встречаться каждый день. Вита сейчас же взяла дело добычи продуктов в свои руки. У неё, а вернее у её матери, были кой-какие связи, о которых она предпочитала не распространяться. К тому же, у них в институте нередко давали мясо, рыбу, сухую колбасу и дефицитные консервы. И она всегда брала на его долю. Зато уж если Лёньке удавалось нарваться на что-нибудь стоящее, он никогда не забывал о Вите. Появившееся в результате этого плодотворного сотрудничества свободное время они использовали для прогулок и посещения мест, где раньше побывать не приходилось. В субботу и воскресенье днём катали детей на санках, а вечером опять гуляли. А когда гулять стало слишком холодно, Лёнька предложил проводить вечера у него, на что Вита охотно согласилась. Вита ничего не рассказывала о себе, но, надо отдать ей должное, и сама ни о чём не спрашивала. Но оказавшись в первый раз в Ленькиной квартире и по-хозяйски всё осмотрев, она не удержалась от вопроса. Лёнька рассказал. Тогда и она рассказала, что живёт в коммуналке ещё с двумя семьями. «Они, конечно, люди хорошие, но, ты знаешь...» Лёнька конечно же знал. Потом они с Витой сидели на кухне, пили чай и наблюдали за детьми, игравшими в большой комнате. Дети быстро сошлись и не уставали играть друг с другом. Нередко ссорились, иногда даже дрались. Но взрослые не вмешивались, и они быстро мирились и начинали играть как ни в чём не бывало.
Чаще всего, Вита забиралась с ногами на диван в большой комнате, да так и сидела весь вечер, прикрыв глаза, наслаждаясь теплом и покоем. Она не смотрела за детьми, не помогала Лёньке в домашней работе, ни во что не вмешивалась и ни о чём не разговаривала. Лёнька старался её не беспокоить и - он это видел - она была ему за это бесконечно благодарна. Лёнька же готовил, стирал, разбирался с детьми, если по-настоящему надо было разобраться, иногда читал. Но читалось плохо. Витино присутствие вызывала у него томление, в природе которого сомневаться не приходилось. В той прежней, казавшейся теперь далеким прошлым, жизни они с Верой не пропускали ни одного дня, за исключением, разве, известных периодов в жизни женщины. А очень часто по два раза в день и больше. В горе и суматохе было сначала не до этого. Но теперь природа всё больше и больше начинала брать своё. Лёнька был удивлён, обнаружив что многие одинокие и даже замужние женщины предлагали придти к нему и «помочь». Конечно, это была чисто женская жалость к нему, но и не только. Он чувствовал, что действительно нравится многим и они непрочь воспользоваться сейчас представившейся возможностью. Многие из них были хорошенькими и славными. Лёнька не говорил им ни да, ни нет. С одной стороны, Лидочка, с другой - а вдруг припрёт так, что сил больше не будет терпеть. А тут вот Вита с её странной, непонятной и, по-видимому, крепкой и непреодолимой привязанностью к нему, в сочетании с полным нежеланием в какую-либо сторону сдвинуться с мёртвой точки в их отношениях. Он не сомневался, что и у Виты не было недостатка в очень серьёзных предложениях, причём, исходящих от солидных, высоких и красивых мужчин, честных и благородных. Лёньку ничуть не удивило бы, если в один прекрасный день она скажет: «Слушай Лёнчик, мы больше не будем…» или «Ты меня извини, но я выхожу замуж…» Как ни странно, но было чувство, что случись такое, он не только не станет считать себя, чем –то огорчённым или обиженным, но даже испытает некоторое облегчение.
Но было похоже на то, что Вита отдаёт предпочтение только ему одному и больше никому. Она, казалось, старалась не упустить ни одной минуточки побыть с ним, а, если точнее, то около его, в его обществе. Несмотря на сложность и двусмысленность ситуации, Лёнька всё же был бесконечно благодарен Вите за само её присутствие, создающее в доме, пусть иллюзорное, но всё же, давно утерянное чувство уюта и покоя. Всегда легче, когда кто-то рядом. Вита, несомненно, также нуждалась в его поддержке, как и он в её. Но это было далеко не всё! Если Лёнька оказывался возле дивана с Витой, он чувствовал всеми фибрами своей души, что она вся напрягается, видимо, в ожидании того, что он сейчас положит руку ей на плечо или куда ещё. Когда же он, даже не прикоснувшись, уходил, то она дарила ему взгляды, полные благодарности. Что это? Она боится его, Лёньки? Ну нет! Он ведь не раз доказал ей своё благородство, может даже большее, чем её бы самой хотелось. Тут до него и дошло: она отчаянно борется с самой собой. Вот почему она и не давала о себе знать так долго. Теперь, по её собственному признанию, она в этой борьбе проигрывала. Тогда в чём же дело? Может она не хотела при детях.? И правильно: дети- это маленькие невольные шпионы, не умеющие держать язык за зубами. Но детей-то можно уложить спать… Нет, тут что-то другое, а что - он никак сообразить не мог. Конечно, Лёнька мог настоять и по всё тем же причинам, она не отказала бы ему. Но он этого делать не станет. И не только потому, что считал женщину, которая даёт, но не хочет этого, ничем не отличающейся от резиновой куклы из известного анекдота. Просто было у него, как всё в этой истории, путанное и непонятное предчувствие тревоги и беспокойства, которые придут вместе с близостью с Витой. И будут эти неприятные ощущения сильнее удовлетворения от обладания ею. Было ясно, такая ситуация не может длиться бесконечно и скоро должна разрешиться в ту или другую сторону. Причём, любой исход его устраивал. А посему Лёнька решил предоставить событиям развиваться своим чередом, тем более, что ждать явно оставалось недолго.
Пришло письмо от тёщи. У неё будет отпуск и она хотела бы взять к себе погостить ненаглядную внучку свою Лидочку. Лёнька растерялся. Он никогда не расставался с Лидочкой больше чем на день. Но и для тестя и тёщи она была всё, что осталось от безвременно ушедшей дочери, и их не следовало этого лишать. Посоветовался с Витой. ««Пусть едет», - сказала та беспечно, - ребёнку надо развеется. И, к тому же, не век же ей у папы под юбкой сидеть». Они приехали в пятницу вечером. Всё осмотрели и остались довольны. В квартире образцовый порядок, ребёнок чист, сыт и хорошо одет. Причём, пытливый глаз тёщи не обнаружил даже ни малейшего следа женской руки. Как хорошо Лёнька все ни делал, а женщина бы сделала не так. ««Я всегда верил в тебя, Лёня», - сказал тесть, -. Знал, отдаю дочь в хорошие руки». Тёща всплакнула. На следующий день засобирались. Можно была, конечно, доехать и электричкой, но из-за ребёнка взяли билет на пассажирский поезд. Поезд отходил в три-двадцать, но решили отправиться на вокзал пораньше. Был сильный мороз и Лидочку закутали так, что она превратилась в маленький пушистый шарик, из которого выглядывали лишь бойкие серые смышленые глазки. На вокзале она расплакалась и стоило немалого труда, чтобы отвлечь её внимание и занести в вагон. Поезд ушёл. Лёнька вернулся домой в четыре весь замёрзший. Вскипятил чаю, стал греться, но всё равно холод выходил их него ещё добрых получаса. Впервые за много лет он оказался совсем один. Без Лидочки квартира казалась пустой и непомерно огромной. Да и делать было совсем нечего. Читать почему-то совсем не хотелось, до передачи ещё далеко, а обед ему тёща приготовила. Просто сидеть, ничего не делая, он не мог. Нет, надо всё же почитать что-нибудь. И Ленька встал с табуретки, на которой сидел, и направился было в большую комнату посмотреть какую-нибудь книгу. Да не дошёл. Его остановил на полпути звонок в дверь. На пороге стояла Вита. И была она совершенно одна.
Вита вошла и заперла за собой дверь на оба замка. Неспеша сняла и подала ему шубку и шаль, скинула сапоги и осталась в сером платье, которое её очень шло, и толстых чулках. «Ох, и замёрзла же я!» Прошла в кухню, села на ту же табуретку, с которой только что встал Лёнька, и вдруг неожиданно стащила с себя чулки, ничуть не стесняясь выставить на Ленькино обозрение бёдра и толстые сиреневые рейтузы. Вперила в Лёньку лучистый насмешливый взгляд. Повинуясь этому взгляду, он медленно, словно нехотя, подошёл и опустился перед нею на колени. Лёнька растирал её действительно, как ледышки холодные ноги, грея их своим дыханием. Те самые стройные красивые ноги, которыми он когда-то так любовался. Перед самыми его губами белели пухлые нежные и округлые колени. Кровь кипела, в глазах темно. Хотелось впиться в шёлковую кожу, целовать до безумия, потом прижаться щекой. И… опять он этого не сделал. Продолжал только машинально ласкать Витины ноги от кончиков пальчиков до массивных резинок рейтуз. Потом, прижав её ноги к своей груди одной рукой, поднял глаза на Виту. Та сидела на краю табуретки, упёршись руками в сиденье. Глаза прищурены, на лице - застыло блаженство кошки, которую гладят. Ленька отнял её руки от сиденья, обернул их вокруг своей шеи и накрыл подбородком. «Вит… не узнал сам своего голоса, каким он получился сдавленным и хриплым… давай я чаю согрею». Впервые за всё это время она разлепила губы, заговорила тихо, но решительно и властно. «Вот что Лёнчик, мы сегодня пьём что-нибудь покрепче, чем чай, надеюсь, у тебя найдётся, а нет…» «Конечно же, найдётся. Ты что будешь: вино, ликёр, коньяк...» «Водку». Странно, водка как-то не вязалась с Витиным обликом. А, впрочем, что он о ней, по сути дела, знает. «Ну хорошо, водку, так водку. Я сейчас жаркое разогрею...» «Нет, Ленчик, не разогреешь! Найди что-нибудь загрызть - и хватит».
Ленька сбегал в ванную, помыл руки. Достал из бара бутылку и сунул в испаритель- пусть нахолодиться малость. Заходился расставлять на столе покрасивей тарелки, вилки и рюмки. У него были шпроты - она сама же их достала- и маринованные огурцы: их любила Лидочка. Вита же продолжала сидеть, как сидела, следя глазами за ловкими и проворными Ленькиными действиями. Лишь когда были нарезаны хлеб и колбаса, а запотевшая бутылка открыта и водружена в центре стола - только тогда она повернулась. «Слушай, Вит, я буду пить столько же, сколько ты. Остановишь меня, когда хватит». Но она не остановила и обе рюмки наполнились до краёв. Чокнулись. «Ты знаешь, Лёнчик за что мы пьём». Да, он знал. Некоторое время молча жевали. И так же молча глядели друг на друга. Наконец Вита скомандовала: «Ещё по одной!» Молча чокнулись - ведь они же знали, за что пьют - и молча же выпили. Водка, казалось, не оказывала на неё никакого действия. Только лицо стало задумчивым. Вроде как пыталась она заставить себя сделать то, чего ей на самом деле делать совсем не хотелось. Для этого и пила. А может это только его, расшалившаяся в последнее время фантазия. Тем не менее, он не выдержал. Игра в молчанки была им проиграна.
-Вит, слушай. Мы ведь не молоденькие… Ну я имею в виду нам не по семнадцать лет. И мы можем говорить, прямо называя вещи своими именами. Так вот, если ты чего-то не хочешь делать, то не заставляй себя. Вит, я не дурной и не наивненький из анекдота. Я всё вижу и, ты только не сердись на меня, я не уверен, что ты действительно очень хочешь…
-Это я-то не хочу!? Сам всё время...
Вита рассвирепела, выпучено глядя на Лёньку и не находя слов для выражения. Но взглянув на огорчённое Ленькино лицо, неожиданно потянувшись через весь стол, взяла его щёки в ладони и поцеловала в нос.
-Извини меня, Лёнчик, я вовсе не хотела тебя обидеть. Просто измучалась я вся. Потому и… Ты знаешь, что? Тут пить осталось всего ничего. Давай допьём сначала…
-Да ты что?!
-А что! Ты можешь не пить, если не хочешь. Только, пожалуйста, не подумай, что я… Сейчас просто абсолютно, совершенно необходимо....
Допили. Без аппетита пожевали колбасы с хлебом. То ли водка оказалась качественной, то ли закуска добротной или просто момент был такой, но Лёнька, к своему удовлетворению, не чувствовал ни малейших признаков опьянения И Вита была в полном порядке. Она посидела немного, собираясь с мыслями.
-Ты знаешь Лёнчик… Нет давай с самого начала… Когда мы с тобой первый раз встретились… ну там, в отделе, то я тебя сразу заметила. Потому, что ты не такой, как все. А это заметно. Я была тогда к тебе всей душой, конечно, но…ты только не обижайся, чувств у меня к тебе никак не было… ты знаешь, о чём я говорю… А если, по правде сказать, то не только к тебе, но и ни к кому не было. Ну к мужу немного - и то не сильно, счас вот в голову пришло - к ребёнку… дак это не в счёт, но, что интересно, к тебе-то никаких чувств не только не было, а и быть не могло. В том-то и дело… Ты, Лёнчик очень даже симпатичный, я даже скажу красивый, но, как бы это тебе объяснить, чтобы тебя не обидеть…
-Не в твоём вкусе. Тебе эти… ну длинные нравятся…
-Нравились. Стой! Откуда ты знаешь? А ведь правильно!
-Я ведь не слепой. И голова у меня чуть-чуть работает...
-Ничего себе, чуть-чуть! Ладно, неважно… а потом, с какого-то момента, сама не знаю, стало меня к тебе тянуть. Во, во! Самое подходящее слово «тянуть!» Вроде как бы кто-то верёвку привязал и тянет. Я не хочу, упираюсь, а оно тянет. И изо дня в день сильнее и сильнее. Я ведь тоже не слепая. Мы, бабы, на это дело чутьё имеем. Я знаю, что тебе безумно нравлюсь. Но ты… я говорила, ты не такой как все. Ты молодец! Ни слова мне не сказал, не говоря уж, чтобы лезть с этими… ну признаниями, желаниями, предложениями... С одной стороны, я это очень ценю. А с другой… я может и хотела, чтобы ты лез, а ты… и не отталкиваешь, и навстречу не идёшь.… Нет не знаю. Не знаю, что со мной случилось!? Такого со мной ещё не было. Я ведь привыкла, чтобы за мной бегали, а тут сама начала за тобой бегать… Да, да. Не боюсь сказать, именно бегать. Ты, небось, до сих пор голову ломаешь, как я всегда в один вагон с тобой попадала. А очень просто. Ты ведь теперь знаешь, я совсем рядом живу. Ну вот, отведу Веньку в садик и иду на твою остановку. А ты идёшь, ничего не замечаешь, думаешь о чём-то, что ли. Вот я сзади тебя, через двух-трёх сажусь, ты и не видел… Ладно, я отвлеклась... А вообще-то говоря, дальше ты и сам знаешь. Я ведь, Лёнчик, хоть верь, хоть нет, замуж честной вышла. И жила честно. Как я к такой грани подошла!? Вот тогда, в посадке, совсем уже готова была, а ты… А, впрочем, тут и моя вина была. Если бы я тебе приказала, ты бы не ослушался. Не посмел бы, я знаю...
-Виточка милая! Пойми, я не то что не хотел, тогда просто не мог. Теперь и ты, небось, понимаешь, ты тоже ведь не могла…
-Да, я с тобой, пожалуй, согласна. Ты правильно сделал… что не воспользовался… Ну ладно, что было, то и было... Ну а потом это случилось… Когда мне в НИТИ-70 предложили, мне туда очень не хотелось идти. Я ведь и раньше с Виктором ходила на всякие ихние мероприятия. Только и слышишь: «Жид… эти жиды…» Анекдоты, ты знаешь… Как будто мы им в борщ насрали или ту жизнь устроили, какой они живут. А секретность эта!? Да никаких там секретов нет, взрослые ведь люди, а играются в секретность эту, как маленькие… Словом, я заранее знала: плохо мне там будет, неуютно. Я тебе не соврала, не хотелось викторовых сотрудников огорчать. Нет, нет, они люди хорошие. Скажут, потом извиняются. Да разве от этого легче… Сидишь, вобравши голову в плечи, как будто в чём-то виновата… Но была и другая причина. Думаю, оторву это наваждение сразу. Новая работа, новые заботы - забудется. Не забылось. От себя, Лёнчик, не уйдёшь. Делаю что-нибудь, а сама думаю: «Как там мой бедный Лёнчик один с ребёнком и горем своим управляется…». И всё это время не шла у меня из головы бабка с кладбища. Ты ведь не слышал, она сказала: «Он жену потерял, она мужа, сама судьба им вместе быть...» Вот и получается - судьба. Крути, не верти. Сколько раз ты мне во сне снился. Стоишь такой жалкий, растерянный, тянешь ко мне руки, а я не иду. Теперь пришла, наконец… Хотя и странно всё это. Не поймешь, откуда пришло… а ладно, судьба, так судьба! И зачем мне об этом думать, зачем тебя мучить - вижу, измучился весь - да и себя тоже. Зачем мы вообще тут сидим, трубимся, время теряем. Пошли!
Твёрдо ступая босыми ногами, Вита пошла в малую комнату, служившую Лёньке спальней. Включив свет, тщательно задёрнула шторы и аккуратно расстелила постель. Неспешна сняла платье и повесила на спинку стоящего здесь же стула. Лёнька, молча и нетерпеливо наблюдавший за ней, решил, что пора уже быть мужчиной и протянул было к ней руки. «Не надо, Лёнчик. Я это сделаю сама и, причём, быстрее и лучше. А ты, между прочем, что, особого приглашения ждёшь. Или опять увильнуть хочешь!? На этот раз не выйдет!» Тут только Лёнька заметил, что стоит совершено одетый и начал расстегивать ремень... Вита, между тем, успела управиться со всем остальным… В своей «Занимательной Физике» Перельман как-то вычислил: два человека, находящихся на расстоянии один метр, притягиваются друг к другу с силой в шесть миллиграмм. А кто может измерить ту силу, с которой притягиваются друг к другу два человека противоположного пола, стоящие без ничего по обе стороны расстеленной кровати!? Измученный долгим воздержанием, Лёнька набросился на Виту бурно, жадно, со стоном, держась за груди и целуя её по ходу действия, то в щёку, то в шею, то в плечико. И, конечно же, быстро сгорел. Обстоятельство это его сильно огорчило. Вита же, всё это время спокойно, не шевелясь, лежащая на спине, ничего ему не сказала. Подождав, пока он перевернётся на спину, она встала. Лёнька слышал, как щёлкал выключатель и журчала вода в ванной. Потом послушались шаги.
Вита навалилась своими голыми грудями на голую же Ленькину грудь и крепко страстно поцеловала в губы. «Ты, Лёнчик, не огорчайся. У тебя ведь долго никого не было, я знаю, что не было. С мужчинами всегда так бывает. И, потом ведь, некуда спешить. У нас впереди целая ночь и целый день». Благодарный Лёнька крепко обнял её. Тут уж он дал полную волю и рукам, и губам. Вита так же яростно отвечала на его поцелуи и ласки. Скоро Лёнька опять был в нужной кондиции и уже не спешил. На этот раз всё получилось хорошо. Получив своё, Вита, поцеловав его благодарно и нежно, неожиданно, быстро как-то, сразу же уснула. Разморённый, пьяный от Виты и согретый близостью её пышного нежного тела, Лёнька тоже начал дремать и вскоре уснул. Некоторое время он спал, как убитый, без всяких снов и сновидений. А затем, похожие совсем на короткие телевизионные серии, явились ему подряд три сна. Странные сны эти запомнит Лёнька до конца своей жизни. В первом из них он покупал пистолет. Какой пистолет! Зачем пистолет!? И где у нас продаются пистолеты? Не спрашивайте ответа на вопросы по поводу содержания сна. Что захочет, то и присниться. А почему так, наука снология или сноведение, исчерпывающего ответа не имеет. Итак, Лёнька, стоя у длинного, как на рынке, прилавка, на котором, среди прочего, лежала и эта штука, рассматривал его и так, и сяк, заглядывал в дуло. Пистолет оказался таким же, как тот, в суде, но меньше и не воронёный потёртый, а почему-то блестящий белый. Разве бывают белые пистолеты? Спросите там же. Во сне Лёнька даже название вспомнил- парабеллум. Наконец Лёнька сказал женщине по ту сторону прилавка: «Я его беру!» И тут экран Ленькиного сна погас, чтобы через некоторое время зажечься снова.
После перерыва, длину которого никогда в жизни узнать не получится, Ленька оказался среди тёмно-серых многоэтажных домов-близнецов, которые можно видеть в любом городе. Сразу же за домами начиналась унылая гладкая необозримая равнина, поросшая чахлой степной травой. Откуда-то он знал, что здесь где-то должно быть озеро. Зачем ему это озеро? А зачем пистолет? Но сколько Лёнька ни вглядывался вдаль ничего похожего видно не было. Лёнька шёл по равнине влево и наискосок, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, очутился у этого самого озера, которое он так долго и безуспешно искал. Но теперь, громады домов, которые, по идее, должны быть совсем рядом, видны больше не были. Само озеро было нешироким, но извилистым и длинным. Берега поросли тростником и камышам. В тростниках был проход и в нём чернела деревянная лодка. Неподалеку темнели деревенского типа дома с крышами, крытыми всё тем же тростником, и изгородями из тонких палок. Нигде ни души. Даже собак не видно, не слышно. Всё вокруг застыло в извечном покое. Чёрные деревья возле черных домов не шелохнутся, на поверхности чёрной воды - никакой ряби. И хотя всё дышало миром и покоем, Лёньке было как-то не по себе в этом раю. Хотелось обратно к людям, но куда идти он не знал. Тревога и безысходность положения всё нарастали, но тут, к величайшему Ленькиному облегчению сон прервался.
И почти сразу же начался третий. В нём Лёнька находился в огромной комнате, полной народу. Рядом, чуть спереди от него стояли Лидочка и Веня, весьма подросшие. Он же держал за ручку какого-то ребёнка, видеть которого он не мог. Ленька смотрел на Виту, стоящую впереди в нескольких метрах от них и любезничавшую с каким-то высоким, довольно-таки симпатичным мужчиной, лет сорока. Тот что-то ей доказывал, а она мило кокетливо улыбалась. Они говорили, не обращая ни малейшего внимания на него, Лёньку, и детей. И вдруг, Вита шагнула навстречу этому мужчине, и они вместе пошли к выходу. Ленька растерялся, не зная, что делать. Остановить её? Но ведь она не вещь, а свободный человек! Дать её уйти и остаться одному с тремя детьми? Как она может такое с ним сделать!? Растерянность и чувство своей полной беспомощности охватило Лёньку. В этом состоянии он и проснулся. Развёл руки и сразу же ощутил атласную кожу. Это был сон, всего-навсего лишь сон. Вита никуда от него не уходила, она тихо посапывала во сне совсем рядом с ним. И была она вся его. Что хочешь с ней то и делай, хоть на голову ставь. Леньке почему-то вспомнилось, как он хотел Виту. И теперь вот она его. Но какой ценой! И вдруг как кувалдой по голове, как разрядом электрического тока, шибанула его ужасная и жуткая догадка. События, произошедшие с момента появления Виты у них в отделе, внезапно стали для него устрашающе ясны и понятны. Всё встало на свои места.
Те, ну в кукурузе или где ещё, неважно, они делали это потому, что обоим им так хотелось. Возможно, одному из них хотелось не так, как другому, или совсем не хотелось. И тогда второй партнёр сумел уговорить этого. Но делал всё сам, ни у кого не прося помощи. А он, Лёнька, именно это и сделал. Вспомнилось ему теперь почти сразу же забытый им момент, когда в раскалённый майский день, глядя на полуобнажённое Витино тело, он вскликнул... Нет! Это уж слишком! «Она бы мне и так дала…» Но Лёнька и сам чувствовал полную несостоятельность этого аргумента. Женщину можно уговорить лишь тогда, если она в принципе согласна, но колеблется. То ли из нежелания изменить мужу, то ли зная как-то, что так нехорошо поступать или кто знает, почему ещё. Но если ты ей противен, неприятен или, хуже всего, безразличен, то можно уговаривать её сколько угодно. Толку всё равно не будет никакого. А Вите он, как мужчина, был безразличен. Путаная исповедь её тому подтверждение. Но и это ещё не всё! Конечно же, она бы ему дала. Ну, провели бы они медовый месяц в посадках. А дальше-то что!? По той же логике, Вита на этом бы не остановилась. Она стала бы требовать всё новых и новых встреч и свиданий, а это означало врать и выкручиваться. Ведь они оба всё время, кроме работы, проводили со своими семьями. И Лёнька совершено даже представить себе не мог, как глядя в честные Верины глаза, говорить ей, что идёт на какое-то там «мероприятие», в то время как, на самом деле, он собирался на свидание с Витой. Нет! Это было решительно невозможно! Тоже самое, должно быть, касалось и Виктора, к которому Лёнька чувствовал безграничную симпатию. Вот и получается: для чтобы Вита была его, эти двое должны были уйти. И они ушли. Теперь прослеживалась жестокая и неумолимая логика в их, казалось бы, нелепых и случайных смертях. Ленька тогда ведь попросил, и кто-то, неимоверно могущественный и беспощадный выполнил его желание. Впрочем, Тот Кто Выполнил Желание был, несомненно, могущественным, но беспощадным? Ведь это можно было сделать в той ситуации только одним единственным образом. Он и сделал, как его попросили... Леньку бросило в холодный пот. Из-за его дурацкой нелепой, даже ему самому ненужной прихоти, погибли два совершено невинных существа, одним из которых была его жена, самый близкий и дорогой ему человек. И искалечена жизнь Виты, которая, какой бы она ни была, ничего плохого ему не сделала. Да и он сам, стал жертвой себя же самого. Как пьяный, севший за руль, убивший невинных людей и покалечивший себя тоже.
«Я ведь не хотел! Я ведь не думал, что так выкрутиться!» И это казалось весьма неубедительным оправданием. Пьяный тоже, несомненно, не хотел никого убивать. Но следовало подумать, прежде чем повернуть ключ зажигания. И ему, Леньке следовало бы... Боже! Ведь Он оказывает свои услуги не безвозмездно. И плата... Нет, это всё чушь! Сказки! Но зачем обманывать самого себя? Если есть Он, то есть и всё остальное, включая душу. И душа эта теперь принадлежит Ему. Конечно, все эти котлы со смолой - сказки. Да и нужна ли кипящая смола? Ведь лёнькина душа будет принадлежать Ему бесконечно. «Даже самое большое число - ничто, по сравнению с бесконечностью…» Леньке стало страшно. Он прижался к Вите. Та, не просыпаясь, ласково лизнула его в висок. Легче от этого не стало. Даже странные сны его сделались понятными. Вера, которая теперь всё знала - там всё становиться известным - продолжала его любить и бесконечно печалилась о том, что его ждёт. Там, где она сейчас была, нет места для жадности, похоти, ревности и подленького животного страха. Но есть бесконечная любовь… Что теперь делать? Пойти к попу? Почему же к попу? Он ведь еврей! Тогда к раввину. А где его взять? К стыду своему, Лёнька не знал, есть ли в их городе синагога, а если есть, то где она находится. Нет, к раввину он не пойдёт. Рассказать всё Вите? Она посмеётся и посоветует пойти к врачу. Да и раввин с попом тоже, скорей всего, посоветуют сделать тоже самое. А врач? Разве он может ему в этом помочь?
И, наконец, что ему делать с Витой? Порвать с ней? После того, как она досталось ему такой ценой!? Да и Вита теперь прикипела к нему и не захочет от него никуда уходить. Разве что встретит кого-нибудь другого. Жениться на ней? Вот ещё! Ведь он её совершено не любит. Будь на её месте сейчас любая другая - и никакой разницы не было бы. К тому же Вита - это очень красивая побрякушка, которую рано или поздно кто-нибудь да украдёт, как это случилось в его сне. Всё это казалось невероятным и нереальным. Просто невозможно поверить и тем не менее, все факты говорили о том, что это было именно так. Нет, нет! У него просто-напросто слишком расшалились нервы. А, может у него действительно «не все дома.» Завтра же он зайдёт в аптеку и купит валерьянки. А Вита? Что с Витой? А ничего он с ней делать не будет. Пусть всё идет, как оно идёт. Такая тактика его пока ни разу не подводила. Кое-как Ленька сумел успокоить себя и начал уже опять дремать. Ужас, страх и отчаяние от внезапного откровения слегка притупились. Осталось только тревожное чувство навсегда потерянного душевного мира и покоя.