Поэзия – область та/инственного, область сокровеннейших душевных событий. Однако эта реальность отнюдь не неопределённа и неуловима, как полагали некоторые(1).
Всякое чувство и переживание в плоскости земли возникает на грани двух – если обобщённо, – двух действующих, как следствие и плод их встречи. Далее, человек несёт в себе отпечатление Троичности Бога(2), и в своих душевных силах(3), и в так называемой триаде добродетелей, объемлющих собою всё лучшее из дел в человеке(4), и усвоение в этой триаде всего «сердечного земледелия» бывает посредством к познанию Бога, и, как следствие, правильному познанию мира и самого себя, человека. В нашей же теме это находит выражение в том, что всякое чувство (конечно, в зависимости от нравственного выбора человека) или бывает одушевляемо, запечатлеваемо действием благодати, или приобретает характер демонический.
Вот эта качественность – вполне определённая – делает эту встречу ясной. Хотя Господь, всегда открываясь человеку, всегда и остаётся неуловимым...(5)
Но что же может дать плоскость земли для событий внутреннего мира человека? От ближнего, сказали отцы(6), зависит и наша жизнь, и наша смерть... И когда встречаемся и живём рядом, определяющим во взаимоотношениях бывает именно вот это наполнение, качественность, благая или иная, вмешивающаяся во встречу двух и, собственно, совершающая её. Подобное стремится к подобному... Однако всё это пока – только о плоскости земли.
Если же говорить о пространстве неба, о пространстве сердца, то здесь можно заметить парадокс: если в сердце не отдано нисколько места для Бога, то в нём не может найти места и никакой человек. Но если сердце целиком отдано Богу, то... оно способно вместить в себя весь мир, как о том и свидетельствовал известно всё это испытавший(2 Кор. 6, 11-12).
Поэтому человек – как крестное знамение, всё в его отношениях тройственно, но при всём при том он должен быть уединён в себе – с Богом. Только – Бог и душа(7).
Но что нам это даёт для нашей темы? – Всякое дело человека (собственно творческое, да и всякое дело), как кажется, имеет несколько – можно сказать: три – измерения. Это – сам человек, преобразуемый им мир, и тот, кто одушевляет человека и движет его рукой.
Точно также одно только тело не составляет существа человека, как, впрочем, и душа – это не весь человек. Поэтому и сказали отцы, что образ Божий – во всём всецело человеке(8). Поэтому и тело не вне сущности человека.
Творчество – это как сам человек. Также и в творчестве форма не вне сущности сотворённого человеком, а поэтому она и необходимо причастна силе содержания.
Что же можно сказать тогда о дурных по содержанию и, кажется, прекрасных по форме произведениях? Это опять – как человек. Поскольку всякий родствен Адаму и принадлежит этому повреждённому миру, а точнее, этот мир принадлежит его повреждению... Но человек способен к покаянию.
И в конце-то концов всё равно дух произведения распространяется и на форму.
Так и человек внешне некрасивый бывает прекрасен, когда одушевляет его жизнь и поступки Прекрасный Господь. Поэтому форма является (стремится стать) откровением содержания.
Относительно этого хорошо, хотя и мимоходом не/где сказано: «Постепенно я стал замечать редкие, почти архаические выражения, которые Бергот любит употреблять в определённые моменты, когда сокровенная волна гармонии, когда внутренняя музыкальность возвышает его стиль»(9).
Всё это, конечно, давно известно. Приходится оговариваться – ведь не хочется же изображать из себя гениального изобретателя какого-нибудь велосипеда или, там, колеса, движение которого по земле, кстати говоря, подобно жизни христианина(10).
Хорошо, но причём здесь поэзия? Она, как мы можем видеть, описывает жизнь сокровенную. Проза же – это этот мир, преображаемый поэзией, а точнее, Богом, поскольку лишь Господь дарует жизнь. Не всё, однако, что хочет быть поэзией уже ей и является.
Поэтому проза – это не форма, как и поэзия – не форма. Также не является поэзия (как и проза) содержанием. Это некая всецелость. И некоторые творения, которые принято именовать прозой, на самом деле считать таковой невозможно, поскольку они превосходят этот мир, их взор проникает дальше.
Если же пытаться привести пример из другой области, то можно сказать, что классицизм в живописи – это проза, а импрессионизм – поэзия. Жизнь сокровенную классицизм вместить не может, он не оставляет пространства для тайны. Примечательно, что и фотография святого не может быть его иконой. Поэтому и получается в литературе, что когда не говорят: «он подумал», «он почувствовал», «он решил» – вобщем, не залезают герою в голову – то получаются «психологически тонкие» вещи. Я поставил это словосочетание в кавычки, потому что это термин, придуманный миром для поэтических на самом деле произведений.
Дело в том, что человек, как и всякая любая часть мира, не постигается до конца, всегда существует некий остаток, не уловимый ничем. Как непостижим Господь, так остаются не постижимыми до конца его создания. Даже сам человек для самого себя – знаете это – остаётся вне окончательной объемлемости.
Бывало, что доводили эту взаимосвязь формы и содержания до того, что говорили, что язык поэзии наиболее близок к музыке, пению, поскольку поэзия якобы описывает труднопостижимые и едвауловимые душевные явления. Это конечно так. Но эти явления отнюдь не расплывчаты и эфемерны, и язык их описания совсем не обязан становиться тоже чем-то расплывчатым, хотя и благозвучным.
Конечно, сама по себе поэтичность речи предполагает, во-первых, отличие – не от бытовой речи, скорее – от бытовых чувств, даже не чувств, а ощущений, затем, некоторую недосказанность, притчу, когда «имеющий ум, да разумеет». Но и здесь есть предел, ведь язык, речь – это общение, коммуникация, выражение любви. Любовь же всегда находит выражение в совершенно конкретных, ясных – так сказать, открытых делах. И одновременно не оказывает насилия «возлюбленному» человеку, прописывая до конца всё, что он должен сделать. Ведь любовь это всегда – жертва.
И Господь, дав человеку свободу, никогда её не отнимает. Кажется, что и поэт только тогда может дать место действию благодати, когда не отнимает этой свободы. Потому что всё в человеке синергично. И чего же тогда сто/ят все человеческие произведения, труды и поступки, если они остаются непричастными благодати?
(1) Поль Верлен, например.
(2) Прп. Иустин Попович, Гносеология Прп. Макария Египетского.
(3) Словесности, гнева и вожделения.
(4) Вера, надежда и любовь – 1 Кор. 13, 13.
(5) Свт. Григорий Богослов, Слово на Пасху 1-е.
(6) Алфавитный патерик, Антоний Великий 9, Иоанн Колов 37.
(7) Алфавитный патерик, Алоний, 1-2; Свт. Феофан Затворник.
(8) Свт. Григорий Палама; есть подобные мысли и у Свт. Григория Богослова и др.
(9) М. Пруст, «По направлению к Свану».
(10) Подобный образ встречается у Оптинских старцев.