Они вышли из глоунского сада. Редкие масляные фонари, освещавшие дорогу, неуверенно мерцали в темноте, отчего Физалис улавливала в чертах Лавера необычайную живость, свойственную ему только в периоды утреннего бодрствования, пока пернатый не начинал предаваться труднообъяснимому эскапизму, возведенному в абсолют, по всей видимости, по ее прихоти. Действительно, если Лавер на мгновение отказывался вести Физалис по девственному миру иллюзий, то она разочаровывалась в своем мышлении – способности понять то, что хотел донести до нее спутник. Пресыщенная собой, петляющими тропинками она пробиралась к поверхности, искала выход или вход в другое измерение, перестроенное мировоззрение, сохраняющее схожесть с ее общими основами, но изменчивый, доведенный до ума, предлагающий свежий глоток отфильтрованного разумом воздуха, увлекающий в неизведанную дверь, за которой кроется кладезь его отточенных чувств, колеблющихся, подобно струнам, чрезвычайно подвижным и ощущаемым. Физалис искала в Лавере доведенное совершенство себя. Она верила в его способности придти к совершенству.
Они неспешно двигались по каменистой дорожке. То и дело касались друг друга крылом или плечом. Лавер таким образом убеждался, что спутница освобождается от ряда меланхоличных умозаключений, а Физалис, в свою очередь, ощущала физическую близость того, на кого она могла положиться. Ее все еще не отпускало желание замереть душой в жарких объятиях Лавера, но ни раздумья об Алинат, ни ошибочность ее доверия телепатическим моментам не растворились, не истерлись конечностью прохладного дня; они преследовали, шли по пятам, наваливались бесформенным телом, норовя заставить сгинуть с этого мира от удушья. Физалис думала о том, что видение могло сбыться в этой реальности, которая вьется, в которой они ступали по холодной поверхности Ветреных Земель, по его гордой столице. Физалис чувствовала тревогу в сердце и поэтому хотела отсрочить ее следующую стадию. Что-то следовало делать, но опрометчивость мнимых развлечений импонировала ровно настолько, насколько прельщает известного пекаря подгоревший хлеб.
– Лавер? – Выход был близок, думала она. Первое решение, порой, лучше доработанных кузницами сознания. – Ты…
– Да? – ответил пернатый и мгновенно посмотрел на Физалис. Ему было непросто скрывать волнение. – Как ты себя чувствуешь?
– Мне немного холодно и… – Она утомленно вздохнула. – Я не могу избавиться от мысли, что моему видению суждено в действительности сбыться.
– Ты так думаешь? Мне казалось, ты осведомлена в беспощадности параллелей. Если этому суждено сбыться, оно, собственно, сбудется.
Физалис вздрогнула от последних слов Лавера. На короткий миг ей показалось, что он не на ее стороне.
– Ты меня пугаешь, – поделилась своим состоянием она. – Я сомневаюсь, что это для моего блага. Не все может… – Она запнулась на истертой фразе, которую только что помнила. Возвратившись, она повторила: – Я хотела сказать, не все в этой жизни лечится принципом «клин клином вышибают».
Лавер туманно улыбнулся.
– Но в случае с тобой это почти всегда работает.
Они в нерешительности помолчали некоторое время, выразительно глядя друг на друга. Физалис отчего-то вспомнила, что Лавер внешне недурен собой, даже теперь, в плаксивом свете жалких масляных ламп на черных ветвистых столбах, с его недостатком – сломанным, постоянно сползающим крылом в белой, насколько унылая драконья опрятность позволяет, повязке, покрывающей едва ли не две трети крыла. Со всем этим он не теряет своей привлекательности, некая «варежка» на его летной конечности делает Лавера забавным, на подсознательном уровне жаждущим утешений и ободрений. Физалис глядела в его глаза и не могла вынырнуть на поверхность. Теперь она не думала о том, что ее увлеченность спутником в дань природным инстинктам, работала, как отвлечение, почти идеально. Удивительно, но у тесной близости имелся ужасный недостаток. Если по какой-то причине естественное желание не перетекало к конечному результату, чудовищный поток меланхоличных мыслей обрушивался с удвоенной силой, подгоняемый разочарованностью в одной из сторон.
Физалис смотрела на Лавера и ждала. А он смотрел на нее и, быть может, их желания совпадали. Но затем Лавер молча взял ее лапу и потянул. Физалис удержала поток чувств, подступивших к действительности, к этой дорожке из неотесанного камня, столбам и напирающим друг на друга стенам домов на узкой пустынной улочке.
– Идем, – увлекал он, – я знаю, что нужно делать.
Физалис, сама не зная почему, лукаво улыбнулась, несмотря на тот факт, что перед этим «пробуждением» выглядела печальнее любой вдовы, брошенной с детьми на произвол голодной судьбы.
– Неужели? – Она представила пылкое слияние их тел – вероятно, именно то, на что он намекал. – И ты знаешь, что мне нужно делать?
– Идем скорее. Это тут, неподалеку.
Разумеется, до их пристанища оставалось не так много, но, возможно, Лавер имел что-то другое. Физалис не давала себе повода колебаться.
– Это то, о чем я думаю?
Узкий проход промеж угрюмых возведений не изобиловал выходом окон на него. Но, как полагалось в Глоуне, его поддерживали в освещенном состоянии.
– А о чем ты думаешь?
– О том, о чем и ты.
– А о чем я думаю?
Физалис позволила себе усмехнуться, но не слишком заносчиво, чтобы не портить удовольствие от своего рода завязавшейся игры.
– О том же, о чем и я.
Лавер ступал плечом к плечу, касаясь ее спины функционирующим крылом, благо, что теперь это было обязательным условием преодоления тесного городского перевала.
– Ты думаешь о шумном месте?
На острой мордочке Физалис проскользнуло неподдельное недоумение. Колебания возросли.
– Ты что, ведешь меня в бордель?
Лавер рассмеялся. Теперь он понимал, чего лишал Физалис. Впрочем, она наверстает упущенное в другой раз, аргументируя это «врожденной потребностью» и необходимостью сближать сердца физически. При флегматическом мышлении Лавера с присыпкой извиняющегося безнадежного романтика это трактовалось как бесстыдное соитие. Но обладатель перьевых крыльев с охотой шел на уступки, порой отмечая, что идет на поводу у слабо реализованной грани второго «я». Вот только сейчас в этом он не нуждался. Все шло так, как ему хотелось. Достаточно было ограничиться походом в дом застольных рассказов и бурных бесед. Благо, до него оставалось немного.
– Нет, не в этот раз, – огорчил он, продолжая смеяться и поправляя забинтованное крыло. – Этой возможностью мы воспользуемся на случай твоих иссякнувших плотских прихотей.
Физалис фыркнула. Всем наигранным видом она показывала, что ей обидно.
– Звучит так, будто мы идем в трактир. – Она, остановившись, со скоростью молнии прикрыла лапой рот. Еще одна часть игры. – Я этого не говорила! – приглушенно пробормотала Физалис. – Это…
– Мы на самом деле идем в трактир.
Какое-то время они, уставившись друг на друга, хлопали округлившимися глазами, а затем засмеялись в унисон. Физалис пришлось уступить Лаверу. Но, несмотря на столь неловкий отказ, в душе она благодарила Лавера, что он прекрасно сыграл с накаленностью ее чувств и дал достойный отпор неуместным, по установившимся меркам, юмором. Поразительно, как Физалис быстро согласилась с его подходом! Дать ему право хода ее фигурками? Почему бы и нет, если он в этом уверен. Ход, снова ход – он взял проницательностью; ее увлекло, закружило, она дала ему полную свободу действий, разрешила пользоваться ее чувствами. Снова здесь, сейчас, мир расширился, границы отступили, ночь маняще облизнулась, протянула длинную руку и пригласила под свое крыло. Так было – так и будет.
Трактир Глоуна с нелепым названием «Три четверти лапы» мог оскорбить циничного чешуйчатого философа, невзлюбившего людей из-за внешности, одним видом вычурной таблички. Помимо вызывающей надписи чуть ниже красовалось цветастое, с преобладающим алым оттенком художественное изображение драконьей четырехпалой лапы с отрубленным пальцем. Тяжелое орудие увечья – секира – опиралось на бочку с дробью с изрядно обагрившимся лезвием. Дерзновенной иронии добавляла огромная кружка с железными обручами, за которую хватко держалась неполноценная лапа. Ниже выжжено нечто вроде призывного изречения, громкого континентального слогана: «Три иль четыре – разницы нет, лишь бы с дробью шел обед». Несомненно, создатель не продумал эту фразу, не уделил ей должного внимания. В повседневность города уже вошла первая его часть «три иль четыре – разницы нет», что говорило о крайне терпимых межвидовых отношениях драконов, но внимательный человек, учитывая недавно обострившиеся отношения с Людскими Землями, мог оскорбиться отсутствием намеков на пятипалую конечность. Парадоксально! Достаточно вспомнить пепельных драконов, населявших вулканический архипелаг, и все становилось в несколько раз оскорбительнее. Они, как известно, тоже обладали пятью пальцами.
Здание ничем не выделялось на фоне других каменных изваяний с незатейливым фасадом. По этой причине трактир был рассчитан только на небольших драконов, не переваливших за какой-нибудь десяток футов. Справедливости ради, он не годился в сравнение со знаменитым заведением «Две ноги» из Людских Земель. Количество завсегдатаев было в разы меньше, а случайные посетители забегали на короткий диалог за кружечкой дроби. Однако репутация трактира сформировалась за счет дерзкого слогана. Многим хотелось отведать пищи в заведении, где, как казалось, обслуживание адаптировано исключительно под драконов. Разочарование вскоре приходило на смену любопытству. Половые – все те же люди, да и хозяин с лысиной, как отполированное яйцо, не отличался буйностью нрава.
У входа стоял статный человек в широкополой шляпе и курил большую изогнутую трубку. Чуть поодаль топтались трое молодых драконов не выше Физалис и две драконицы с дурным вкусом к облачению. Лавер не смог не приметить на одной из них вульгарное подобие чулок. Ему стало мерзко от того, что про себя он отметил их необычайное сочетание с переливающейся синевой лап незнакомки, лишенных привычной чешуи.
– Как это странно выглядит, – оценила Физалис с видом светской львицы. Она, разумеется, уследила за взглядом Лавера. – Немного отстало, старомодно. Я думала над этим, но потом одернула себя. А теперь… – Она нарочно прервалась в попытке пристыдить спутника. – Ты знаешь, я нахожу эту исконно женскую атрибутику очень и очень привлекательной. Хочешь, чтобы я такое надела?
Лавер сдавленно сглотнул. Странное поведение в ситуации, когда несколькими мгновениями раньше все стремительно перетекало в обладание друг другом. Почему бы ему просто не дать утвердительный ответ?
– Наверно, нет, – оробело ответил Лавер, решительно засеменив ко входу.
Физалис рассмеялась. Кроме шуток, это лучшее, на чем она могла поймать Лавера за последний сезон. Удовлетворенность этим моментом, похоже, расширила список ближайших приобретений подруги за придворное жалованье.
Внутри трактира обосновался уже знакомый кисловатый аромат дроби и какого-то назойливого кушанья с луком. Кроме бойких запахов здесь ужились два с половиной десятка занятых столика из тридцати с лишним возможных. Помещение обманчиво казалось в несколько раз больше, чем при поверхностном лицезрении фасада. В уголку, где обычно размещались музыканты, тихонько трогал струны лютни широкогрудый дракон, покрытый короткой, но густой шерстью, и наделенный небольшими спаренными крыльями, но при всем этом вторая пара выглядела вчетверо меньше основных и располагалась ближе к хвосту. Пробираясь к свободному местечку, Физалис дважды заостряла свое внимание на незнакомце, читающем вдумчивые сентиментальные стихи. Отчего-то Физалис возмутило, что не только его талантам, но и внешности, местная публика не уделяла должного интереса.
– Тебе не кажется, что на него никто не обращает внимания?
Лавер с удобством устроился на широкой скамье и с облегчением спустил проблемное крыло, так как за спиной предстала стена, и никто не мог случайно его коснуться.
– Нет, мне так не кажется, – заявил он.
Физалис бросила на него неловкий взгляд.
– Я не об этом. Мне кажется, что он очень одинок. Смотри, – кивнула она на любовника музы, – он не может свободно разомкнуть веки. Он смотрит на всех с прищуром.
Лавер подозвал полового и поинтересовался, есть ли у них к перекусу что-нибудь незатейливое. Слуга трактирный покорно кивнул и уплыл с деревянным подносом в руке, который до заказа Лавера только-только был полон.
– Ты преувеличиваешь, – наблюдательно сообщил Лавер. – Одиноких с лютней не бывает. Они, по крайней мере, помолвлены.
– С кем? – Физалис широко глядела на Лавера. – Со струнным инструментом?
– С музой.
Половой вернулся с подносом. Стандартный набор для перекуса предстал перед взором Физалис: твердый сыр нежного, приятного глазу цвета, отрубной серый и пшеничный белый хлеба, причем второй начинен яблоками в подобие пирогу, свежий речной лосось, несколько плодов фруктового дерева едва ли не морковной расцветки, а на вершине этой соблазнительной пирамиды разместилась гроздь винограда, дразнящего спутницу Лавера своей похожей принадлежностью оттенка.
– Что будете пить? – осведомился половой.
Лавер насмешливо указывает на Физалис, не сводящую раздраженного взора с пресловутых ягод.
– Что возжелает дама.
Однокрылая хищно уставилась на слугу, не успевшего стереть улыбку со своего бородатого лица. Ее глаза сверкали ядовитым изумрудом.
– Вино! – притворно прошипела она. – Из этого винограда. Сегодня я жажду мести!
Половой, в отличие от Лавера, приспособленного к концертам спутницы, сконфуженно почесал ухо. Он не знал, как ему отреагировать. Неужели он что-то сделал не так?
– Вина, – подтвердил Лавер с легкой дружеской улыбкой. – Дама определенно хочет вина.
Половой, наконец, пришел в себя и кивнул. В его удаляющемся силуэте Лавер уловил некую заторможенность, будто его колени были на шарнирах.
– Зачем ты так?
– Что? – Физалис озадаченно подняла надбровья и замерла с куском сыра в лапе. – Что я делала не так, как тебе нравится?
Лаверу не хотелось продолжать. Она пресекла его сразу, как только он попытался довести упрек до поучительной лекции. Он присоединился к трапезе Физалис, начав с лосося.
– Знаешь, я тут подумала… – подняла тему Физалис. – Мне кажется, что мы – жалкие изменники.
Лавер с интересом разглядывал при свете подвесных канделябров и масляных ламп идеальный с двух концов ломоть отрубного хлеба.
– Хотел бы я, дорогая Физалис, хотя бы раз заглянуть в глаза тому, кто не изменял своему мировоззрению. На этой земле еще остались такие?
– Я не об этом, – мотнула головой Физалис. – Я о нашей природе. Мы пренебрегаем тем, что заложено ею в нас. В смысле, мы забросили охоту, сидим здесь, в трактире, жуем сыр и чувствуем себя в этом плане более чем превосходно.
– Как по-твоему, люди тоже изменники, раз хотят почувствовать крылья за спиной? – Лавер глядел в сторону круглого, как спелая горошина, полового с подобающим ему щекастым лицом и подбородком, заканчивающимся у основания шеи. – Они тоже хотят изменить своей природе, толком не разобравшись в ней. А все почему? Им всегда импонировало то, что они, думая поверхностно, не в силах восполнить. Отсюда вытекает одно из моих предположений, что мы никогда не придем к всеобщему пониманию. Разногласия с Людскими Землями будут случаться вечно.
Физалис обратила свой взор на бродячего поэта. Его песочная шерсть обманчиво отливала низкопробной медью в сгустившемся из-за дыма табака свете. Бард нежно касался струн и уклончиво вытягивал из себя куплеты, будто ему стоило душевных мук соприкасаться с подношениями покоренной музы.
– Он чем-то похож на тебя, – совершенно неожиданно сообщила Физалис. – Уверена, ему не составит труда остроумно отпарировать.
Лаверу следующий кусок не полез в горло. Он был раздражен заявлением подруги. Остановившись в нерешительности, пернатый с отвращением бросил кусок сыра на лопнувший у центра стол.
– Похоже, тебя больше не заботит рассказ Синги.
– Что?
Физалис повернула голову так резко, отрывисто, что Лавер моргнул.
– Не знаю, будет ли это правильно говорить о ней в ее отсутствии.
– Будет неправильно не сказать мне, если это лишь какие-нибудь жалкие слухи.
Тоскливая мелодия барда утихла. В таверне понемногу становилось шумнее. Дракон и человек бок о бок разговаривали, пили и, пожалуй, не давали повода усомниться в ошибочности теории Лавера. Обитель дроби, тушеного мяса с луком и вяленого лосося вознеслись над столами как божества этого маленького мирка веселья и беззаботности.
Физалис переместилась на скамью Лавера и подсела поближе. Схватив две виноградины, она съела их со смаком, сопровождающим чавканьем от высшего наслаждения.
– Что же ты не начнешь?
Лавер не сводил глаз с Физалис. В его голове роились беспорядочные мысли о видениях, желаниях и неведениях, пугающих своим одновременным напором. Где-то смех, где-то бряканье стальной вилки о глиняную посуду, где-то сухое сипловатое кашлянье от порции выдержанного табака… Лавер слышал о Синге то, что слышать не дозволялось. Но, похоже, другого выбора не оставалось. Искру любопытства в глазах спутницы теперь не в силах погасить ни один отказ.
– Если ты настаиваешь…
– Я настаиваю, – сказала она и притронулась к его плечу. – Это важно для меня. Только… Смотри!
Лавер проследовал взглядом за пальцем Физалис, фамильярно указавшим на странствующего четырехкрылого поэта. Нехороший холодок пробежал по спине пернатого, который, ко всему прочему, дрогнул крылом, как от первых капель холодного грозового ливня. Бард осушал огромную емкость с дробью, а затем, кончив ее, уставился в его сторону своими круглыми, с несколько прямым расположением глазами, не имеющими зрачков и источающими совершенно необыкновенную притягательность бушующей темной сирени.
– Что с ним?
Лавер, похоже, был не в силах дать спутнице вразумительный ответ.
– Он слеп? Он болен? Где его зрачки?
Таверна кипела жизнью, омывая постояльцев. Удары кружек, громкие пожелания здоровья и смерти прожитому дню, шумные партии домино и свист победителей в выигранных пари.
– Он что, идет к нам? – спросила Физалис, взволнованно встряхнув Лавера за плечо. – Что это значит? Он ищет нашего общества?
– Думаю, он ищет меня.