назад, Глава 12. И день един парит, как жаворонок...: http://www.proza.ru/2017/08/20/1082
Эти строки показались Розамунде забавными.
– Кто написал эти стихи? – спросила она.
– Их никто никогда не напишет, – ответил Смит и с разбега вскочил на откос.
Кийт Гилберт Честертон, «Жив-человек»
Наверное, это может показаться каким-то отклонением от темы, но – что ж делать – не всегда необходимый нам путь ведёт прямо.
...В то утро Бобрисэй проснулся как будто первый раз в жизни. Он сел на землю, и ему пришла на ум сказка, самая прекрасная из всех, которые он знал, а он не знал ни одной.
«Жил однажды...»
Но, как ни силился, дальше он припомнить не мог.
– Может быть, снова заснуть? – пробормотал он и, улёгшись вновь, попытался уснуть.
Но ничего не получалось.
– Эх, ну как жалко, а... – с досадой сказал он в пространство, ни к кому не обращаясь.
Потом снова поднялся и поплёлся к реке, где в одном месте он нашёл замечательный заливчик между скалами, куда затекала вода, но не река. То есть даже если в реке, за небольшой скальной стенкой, бушевали волны (допустим, был сильный ветер), то тут, в заливчике, было тихо и вся толща воды лишь чуть заметно вращалась. Так что там можно было спокойно плавать, нюхать растущие вдоль берега цветы, есть вкусные водоросли и камыш и вообще – наслаждаться жизнью, а не бороться с волнами, кувыркаясь и цепляясь за скользкие камни.
Здесь настроение у него как будто чуть повысилось, и он, прежде чем нырнуть в зеленоватые воды, присел на большой тёплый валун на берегу и попытался ещё раз.
«Жил однажды... человек...» – проговорил он шёпотом и в изумлении остановился.
В самом деле – откуда он взял это? Кто ему мог сказать о том?
Он вздохнул несколько раз, видимо умеряя сердцебиение, и продолжил:
«Никто ничего не знал о нём, а он был – Вышним... Он мог летать...»
Получалось так красиво, что Бобрисэй заплакал от восторга и, словно с кем-то беседуя, сказал ещё:
– Подожди-подожди, сейчас... «Всякая птица знала его в небе, но дремучие звери ничего не ведали о нём... Всякий бобр и Великое море – чувствовали на себе его руки, и тайных морских глубин достигало его дыханье, но звери Тёмной долины не знали его... Он дал всем имя, и Сам некогда получил помощника, и каждое имя знало его, имея часть себя в нём, но тёмные звери дремучей долины не ведали его и не хотели знать...»
– Здравствуй, Бобрисэй, – сказал Митёк, выходя из каноэ на песчаный бережок, из которого то тут, то там виднелись большие валуны, покрытые разноцветными лишайниками. – Ты что это – пророчествуешь уже?.. – он улыбался своей обычной рыжеволосой улыбкой, и лучики солнца путались в его бороде. – А о ком?..
Бобрисэй насупился (всё-таки трудно смиряться) и буркнул:
– Ни о ком! – и прыгнул в своё озерцо.
– А я думал, обо мне! – шутливо крикнул Митёк вслед уплывающему Бобрисэю.
...Наплававшись вдоволь и опять придя в благое расположение, Бобрисэй поплыл к берегу. Митёк лежал на ослепительном песке, прикрыв лицо шляпой до носа, и играл на губной гармонике. Серебристые звуки растворялись в пространстве, в голубом до захвата дыхания небе, в ослепительном солнце, в лёгких ликующих облачках, переплетались с кликами юных стрижей и ласточек, ткущих своими крыльями и это небо, и этот день, и этот воздух...
– Что ты делаешь?.. – спросил Бобрисэй. – Ух!.. Откуда столько ласточек?.. Митёк! А ты-то как здесь оказался?
– Это цитата, – ответил тот, прекратив играть и ласково улыбаясь Бобрисэю из небольшого зазора между шляпой и носом. И, подмигнув оттуда, добавил: – Ну, хорошо, так что там ты говорил про человека?
– А ты – человек? – спросил бобрёнок.
– Да, я человек, – сказал Митёк, важно растягивая слоги, и сел на песчаной пестроте речного берега, а глаза его источали искорки смеха. Он говорил с бобрёнком так, как уговаривают маленького.
– А Митёк – это твоё имя? – спросил бобрёнок, словно ещё не видя смеха в его глазах.
– Нет, – мечтательно ответил Митёк и снова лёг, закинув руки за голову и глядя в небо. – Это вообще – не имя...
– А что тогда? – опять спросил Бобрисэй, умильно складывая лапки на груди. – Ведь тебя зовут так?..
– Ну, вот и тебя тоже зовут – Бобрисэй, но ты ещё к тому же и Бобриан, так ведь? – объяснял Митёк, а взгляд его покоился в небе. – И вдобавок ты ещё и бобр...
Митёк закрыл глаза, как бы показывая, что не хочет об этом разговаривать.
Но Бобрисэй всё-таки спросил:
– А кроме тебя есть ещё кто-то?
Он глядел на Митька, но тот молчал, и глаза его, прикрытые веками, не двигались. Он смотрел на него минут пять, но тот всё молчал. Лёгкий ветерок задувал ему на лицо песчинки, путал их ему в волосах и бороде, но тот не обращал внимания. И только когда Бобрисэй уже встал и снова пошёл к воде, Митёк ответил ему вслед:
– Конечно, есть. Просто тебе больше всего подходит Митёк, вот и всё. А кто-то другой... – Митёк снова поднялся, опершись о песок локтем. – Ведь я для тебя вроде путеводителя, понимаешь?
А Бобрисэй в это время уже занёс лапу, чтобы вступить в воду, и замер, не зная, что делать – то ли идти снова плавать, то ли оборачиваться и говорить.
Митёк рассмеялся, увидев его смущение, и, снова поднимая к губам гармонику, ласково пробормотал:
– Ну, иди, иди... поплавай уж ещё-то...
– Ага, – ответил Бобрисэй, всё-таки обернувшись, и нырнул.
...Прохладный изумруд речных волн почтительно расступался пред ним – он был хозяином и господином вод, они узнавали его. Но с некоторых пор его узнавал и воздух, только...
Бобрисэй выбрался на берег и влажно потопал назад, к главной поляне Плато ежей. Митька рядом видно не было. Впрочем, нет – выше по реке, над порогами, виднелась его лодка: он, как обычно, плыл, куда хотел.
– Здравствуй, малыш. Хочешь, я расскажу тебе сказку? – сказал Бобрисэй маленькому ёжику, круглыми глазками смотревшему на него из кустов и от смущения сосавшему палец.
Но тот ничего не смог ответить и, вконец застеснявшись и заревев от стыда, убежал вглубь кустарника.
Бобрёнок печально вздохнул и пошёл дальше.
Ему встретился Храпин, жизнерадостно ковырявшийся под каким-то кустом, и Бобрисэй сказал и ему:
– Хочешь... я расскажу тебе... сказку?..
Но Храпин не знал, что это такое, и хотел снова уткнуться под куст.
Бобрисэй опять вздохнул и вдруг сказал:
– Ну, хочешь тогда... я научу тебя разным штукам... и даже летать!
– Ле... тать?.. – Храпин посмотрел вверх.
Небо сегодня было сияющим и прекрасным, как младенец.
– Ха, дочу, – сказал Храпин. – Мо ножно па язову щеё... Хлопинскую?
– Да, конечно, – деловито стал говорить Бобрисэй. – Зови, кого хочешь... Клопинскую...
– Хлопинскую, – поправил Храпин и скрылся.
А Бобрисэй тем временем занялся повторением вчерашних беличьих упражнений – он успел повторить уже половину, как наконец появился Храпин и... ещё человек сто ежей.
Бобрисэй так и сел. Ну что теперь делать-то?
Однако, начав показывать, он как-то приободрился и уже очень живо и вместе с тем важно ходил по рядам, делая замечания. И решился сказать им про их речь:
– Послушайте... вы же не всегда говорили так... как теперь. Попробуйте...
Но ежи пожимали плечами:
– У мыже мо нежем.
– Да вы попробуйте хотя бы!
– Длано, пробапуем...
– Эх, да что с вас взять... – махнул лапой Бобрисэй и посмотрел за реку. Постоял...
– ...Ну ладно... Наверное, это всё, – наконец сказал он и всё-таки глянул ещё раз на ту сторону реки. Но белок видно не было, зато каноэ Митька плавало совсем неподалёку.
– Всак... всак тоэ – «кё»!? – возмущённо выскочил из рядов какой-то маленький ежишка. – Жадо не! – «кё»! А лак же... а кетать!?
Бобр вздохнул и почесал в затылке.
– Давайте лучше я вам покажу разные плавательные трюки, – сказал он и, опять глянув за реку, быстренько скакнул в воду.
Ежи столпились у берега, а бобр плавал изо всех сил и даже несколько раз немножко пробежался по воде – это когда ему удавалось развить большую скорость. А Митёк снова играл на губной гармонике, гребя одним веслом и так плавая на своей каноине, словно и не было в реке течения, но звуки её теперь были задумчивыми и тревожными... Он был совсем рядом.
И тут...
Вдруг Митёк, сидя в своей каноине, вытаращил глаза и, выронив от ужаса из рук гармонику, заорал диким голосом:
– Бобрисэ-эй!!! Быра Страшная плывё-ёт!!!
А Бобрисэй в это время уже безмятежно плавал на спинке, показывая ежам, как возможно созерцать, находясь в реке. И в этот же самый момент его кто-то ухватил за заднюю лапу!.. Бобрисэй подскочил в воде метра на два, отшвырнул этого кого-то и, заработав лапами и хвостом как пропеллером, с рёвом, подобно быстроходному глиссеру, помчался по поверхности. Выскочив на берег и поднимая за собой тучу песка, сухих иголок и клочья прелой листвы, каучуковым мячиком пропрыгал до ближайшего дерева и с быстротой белки залез на него.
И только тут он заметил, что Митёк в своём каноэ отчего-то упал на бок и дрыгает ногами. Он лежал на дне своей посудины уже не в состоянии смеяться и только хихикая и тонко подвывая, держась за живот.
Ёжики на берегу плакали от смеха... О, ужас... Бобрисэй всё понял.
– Каноешник несчастный!.. – провозглашал он, сидя на дереве. – Пень рыжий!.. Ухват помидорный!..
Выслушивая все эти высказывания, Митёк уже просто изнывал от смеха и, будучи совершенно не в силах извлекать его на поверхность, лежал на дне своей каноины, беззвучно содрогаясь и булькая от смеховых приступов. Каноэ же уткнулось в небольшую скалу и, колыхаясь на волнах, словно тоже участвовало в его смехе.
Когда Бобрисэй мрачно слез с дерева и ёжики разошлись, ещё шушукаясь и оглядываясь на бобрёнка, Митёк выбрался на берег и церемонно сказал:
– Позвольте представить Вам... Госпожа Шишемыша...
Бобрисэй оглянулся и увидел, как из воды выходит какое-то... с весёленькой мордочкой.
– Я только хотела поздороваться... – извиняясь, протянуло оно.
– Очень приятно! – буркнул Бобрисэй и отвернулся.
Митёк уселся рядом с ним на песке, и так они и сидели, а Шишемыша куда-то опять подевалась.
Спустя какое-то время Митёк вздохнул и произнёс:
– Ну, если уж пророчествовать... – и вдруг опять прыснул, видимо вспомнив, как всё это выглядело, да ещё... – Слушай... а что такое... по... помидорный ухват... – он еле сдерживался от смеховых рыданий.
– Не знаю! – зло отмахнулся Бобрисэй, вскакивая с песка.
Митёк беззвучно смеялся, закрыв лицо руками и пригнувшись к коленям.
Посмотрел на него Бобрисэй, посмотрел, да и пошёл, куда глаза глядят.
...Он зашёл уже в какую-то горную чащу, но всё равно продолжал идти, сквозь всхлипы и носовые хлюпанья и шмыги что-то обиженно бормоча себе под нос. Наконец он остановился, выйдя на какую-то полянку, и, оглядев её, выговорил яснее:
– А всё равно я... видел сказку!..
Да, он так и сказал – не «придумал», а «видел».
– ...И ты можешь рассказать её Мне... – вдруг услышал Бобрисэй тихий голос.
Он оглянулся и увидел, что на эту затерянную в предгорьях полянку выходил... Человек. Он был сейчас ещё отрок, почти младенец, но взгляд Его был взрослым и таким...
– Стоп-стоп-стоп, – скажете вы, – откуда в той стране мальчик?
Вот и я говорю: «Откуда?», но, тем не менее, это было так – там был Отрок...
Бобрисэй беззвучно ахнул и подошёл к Нему, чуть пригнув голову, словно для того, чтобы его погладили, и Отрок действительно погладил его по голове. Это было так просто...
Мальчик сел на поваленное дерево, а Бобрисэй остался стоять перед Ним.
– Так ты... видел... сказку? – спросил Он и тихо улыбнулся бобрёнку.
– Да... – сказал тот, во все глаза глядя на Пришедшего. – Я видел...
И здесь я должен принести вам свои извинения. Я не могу пересказать вам того, о чём они говорили, потому что... не знаю этого. В каком смысле не знаю? – В таком, что... Понимаете, дело в том, что подобного рода беседы остаются тайной для окружающих и даже для присутствующих, и лишь только Сказавший и слышавший знают о том, что сказано... Нет, конечно, есть такие люди, которые, глядя на кого-то другого, словно бы участвуют в таких когда-то бывших беседах, когда Сказавший и слышавший почему-то хотят, чтобы ещё кто-то знал об их содержании... Но я к таковым людям не принадлежу.
Вы, может быть, скажете, зачем же я тогда взялся за этот пересказ, если не могу пересказать? Да... это так. Но – вы представьте – некий человек, неизвестно какими судьбами, был на некоем острове в Прекрасном и Невиданном Саду. И пусть он не может описать его, не имея достаточно слов и понятий для передачи превосходящей его реальности, но восхищение и радость побуждают его, и он произносит свои косноязычия...
А разве можем мы адекватно описать даже свои душевные переживания и события?..
– ...А я ещё увижу Тебя? – говорил Бобрисэй, стоя пред Отроком и глядя на Него.
– Да, – просто ответил Тот и не торопясь пошёл с полянки, а бобрёнок не посмел следовать за ним...
Когда прошло несколько минут и всё было погружено в удивительную тишину, слёзы брызнули из глаз Бобрисэя, и, я думаю, он вряд ли мог объяснить, отчего плачет, но он улыбался при том. Он помахал лапой в ту сторону, куда ушёл Человек, и что было сил бросился бежать назад к берегу реки.
– Митёк! Митёк! – вопил он, выскакивая на берег. – Я видел... я видел...
Митёк и Ничкиса ждали его на берегу.
– Я видел... – говорил Бобрисэй, а слёзы продолжали течь по его лицу.
Митёк молча обнял его за плечи и посадил рядом с собой на песок. Ничкиса сидела тут же на белёсой и исчищеной дождями, песком и волнами коряге. Бобрисэй сразу притих, и слова остались сокрытыми в нём...
Они смотрели на изумрудные волны вечерней реки, вместе переживая это событие.
– Это не сказка, Бобрисэй, – наконец тихо проговорил Митёк, – это не сказка...
И бобрёнок только кивнул головой.
Они все трое молчали, и им не требовалось говорить, чтобы быть вместе. Каждый знал, что нет ничего прекраснее и важнее в мире, чем то, что они сейчас сидят на берегу этой реки и смотрят на закат, светлыми и тихими аккордами осеняющий прекрасные и вечно юные воды... И каждое мгновение этого мира было таким.
– А скажи, – сказал вдруг Бобриан после долгого молчания, – где находилась... – или находится – эта Бобритания?
– Я думаю, – чуть улыбнувшись, проговорил Митёк, ему даже не пришлось откашливаться, – где-то между Британией и Мавританией... Наверное, в Сибири.
Непонятно было, шутил он или говорил всерьёз.
Бобрисэй молчал, глядя, как камни у их ног омываются тихим прибоем горной полноводной реки. Река вздыхала, и над ней в лёгком тумане, высвечиваемом из пространства закатным солнцем, видна была радуга.
– А я думаю, – негромко проговорил Бобриан, – что она вообще не на земле.
– А знаешь, – вдруг оживился Митёк, – я помню одну песенку... – и он пропел тихонько, чуть дрожащим отчего-то голосом: – «О-о, моя Бобрита-а-ания... Никогда! никогда! никогда! – не забуду тебя!..» – и сам фыркнул на себя: – Фу, глупость, расчувствовался!.. – и отвернулся в сторону.
– Так о чём мы говорили? – спросил он через минуту.
– Да так, ни о чём, – почти серьёзно сказал Бобрисэй.
Митёк тоже только улыбнулся в ответ, а Ничкиса тихо светила в наступающих великолепных сумерках. Сиреневый покров их, делаясь фиолетовым и жемчужно-синим, ниспадал на реку, близлежащие скалы и лес.
– А зачем ты... – начал Бобрисэй, когда они поднялись, чтобы разойтись для ночлега, и Митёк уже стоял, одной ногой ступив в своё каноэ, в котором и собирался спать.
И, хотя он и не закончил фразы, Митёк понял его.
– Это было предостережение, малыш... – проговорил он, – и... – он что-то ещё добавил, но в этот момент отвернулся к реке, и было неясно, что он сказал. Кажется, это слово было – «пророчество». А может, он просто решил подшутить теперь уже над собой...
дальше, Глава 14. Вдаль, куда-то в горы...: http://www.proza.ru/2017/08/22/59