С.206. «Джойс» А. Кубатиев. Серия «ЖЗЛ»: «Подтверждалась уверенность в том, что люди друг для друга- демоны, что ими правят враждебность, ревность. Взаимное тяготение при полном недоверии и обоюдной зависимости».
Как я познакомился с Буду!.
Вызов.
Нас не познакомила, а, точнее, свела, злодейка- жадность. Кто же пьет «Индиан Тоник» «Швепс» в жару- ведь он такой противный и горький? А он смог! И первый из всех попросил у меня «Тоник» «Швепс», который я специально взял в магазине, потому что уже тогда ни с кем и ничем не намерен был делиться. Такой у напитка был своеобразный синтетический, какой –то «химии», искуственный, приторный привкус хинина. Когда он захотел угоститься, я тогда понял, что неожиданно для меня нашелся очень жадный человек или действительно редкий ценитель, которого эта жидкость устроит. Это как среди пьющих красное обязательной найдется любитель белого, под которого тоже надо подстраиваться. Собственно, это и остается для меня загадкой до сих пор- в чем соль наших отношений и дальнейшего общения: схожие вкусы, привычки или желание демонстративно противостоять, парировать, пытаясь переиграть один другого, в этой напряженной схватке «кто кого?». В чем здесь кроится подвох? Игрушечная понарошная постановочная дуэль в Цехе для розваги других или извечный бег наперегонки, где за каждым поражением должен быть реванш и пересмотр ранее занятых позиций? Когда борьба, самая лютая и самая беспощадная, идет с самым близким. Когда борьба не заканчивается ни на мгновение- лишь «хлебные перемирия». Горячий цех, который не прекращает свою работу.
«Дорога жизни».
Нам устраивали что-то наподобие «родительских дней» в цеховом лагере. Родители, родня и знакомые могли приезжать и в обычные дни, их никто не прогонял -но это было уже после обеда, в вечерние свободные часы от обязательных занятий. Администрация лагерного сбора и цеховые мастера всегда были лояльно настроены к проведыванию нас, ведь это поддерживало наше морально-психологическое состояние, давало сохранять позитивный настрой, предохраняло от нервных срывов, потому что адаптироваться к новому коллективу было сложно, нужна была «дорога жизни», хрупкая соломинка и тонкий волосок, связывающий нас с внешним миром. Для облегчения этого переходного периода нам нужны были наши родные и близкие, сотовых телефонов для связи и частого общения тогда еще не было, они были роскошью и только лишь у единиц, и их особо не «светили», чтобы не украли. Конечно, родители и приезжавшие не столько договаривались о самом посещении, сколько отпрашивали до утра или до следующего построения, хотя бы на несколько часов. Но, в самом начале, при поступлении, нас намеренно ограничивали этой «консервой», закупоривая в периметре цехового лагеря, хотя и ожидали от этого результата, как от испытания, что многие морально «сдадутся» и сразу напишут заявления об «отчислении» даже не будучи даже зачисленными на курс, и не приступив к сдаче никаких вступительных экзаменов, увидев «ужасы мирной жизни», как все ходят «в ногу» строем и выполняют подручные хозяйственные работы. Эти занятия и посильные работы, страх возможных испытаний, «выход из зоны комфорта», конечно, не на шутку испугали комнатных и изнеженных маменькиных сынков и белоручек, и они больше ни за что не захотели возвращаться, получив нестерпимое и стойкое отвращение ко всему цеховому. А может, правда в том, эти «мимозы» сделали более хитроумный, рациональный, морально оправданный и правильный выбор, не связав свою судьбу с Цехом, не оттарабанив многих лет «на государство»- с которыми государство не забавлялось, «поиграв, как кошка с мышкой», постепенно и методично отобрав у них льготу за льготой, но так и не получив «элитного» или «солидного» образования, которое, где-где, и котировалось, и было «на слуху» и своего рода, «раскрученным брендом». Все распорядились предоставленным им шансом по-своему. Кто-то добился гораздо большего, отучившись в другом месте и с лихвой реализовав себя. Само учебное заведение роли не сыграло- сыграли роль связи, отношение к жизни и личные качества каждого, и только они открывали перспективы. Когда все видишь в зуме, расширенной оптике, при погружении в обстановку, конечно, иначе. Ты приукрашиваешь себе и додумываешь, считаешь, что другие ошибаются и всего не могут знать, или только и делают, чтобы заставить тебя передумать и сойти с дистанции, озабоченные выживанием и естественным отбором, также волнуются за себя самих, видя в тебе помеху и потенциального конкурента, а значит и врага, «или ты-или он», ведь «меньше народа-больше кислорода».
Щедроты.
Прямо у стены летнего лагеря мы сидели в огромной палатке, разбитой в виде большого шатра, превышавшего по размеру даже свадебные «балаганы» в нашем селе. Стояла пасмурная погода, и я ожидал, что со стен и с крыши тоже, неизменно, потечет. Нас позвали вдвоем одновременно совершенно случайно. Так удивительно совпало, что именно Буду! и меня. Это был вроде даже будний, а не выходной день для посещений, потому что больше никого из наших ребят, с которыми я даже гораздо больше общался, чем с ним, не было. Тетя - мама Буду!, без городского высокомерия, снобизма, напыщенности и важности, к нам с мамой просто проявила все расположение, заботу, внимание и участие. Она тоже, как мама, приехала к Буду!, к своему сыну, и практически одновременно уделяла и нам внимание, совершенно чужим и посторонним людям, которых она не могла проверить на добросовестность, честность и порядочность никоим образом, еще не начав общаться в полной мере с нами, и с моей мамой. Мамы, как женщины, на своей «бабьей волне», разговорились между собой «о тяжелой женской доле», ожидая нашего прихода. Когда я вошел и поздоровался, то сел с ними рядом. Мамы сидели на длинных лавках в шатре, где даже никаких стульев не было, все было по-монастырски простому. И Тетя протянула мне что-то сладкое и вкусное, вроде шоколадки или конфеты, или пакетика сока- и я удивился, как меня, чужого человека угощают –как маленького ребенка в детстве незнакомые угощают конфетами или сладостями просто оттого, что он ребенок. Сейчас уже детей приучают ничего не принимать от незнакомцев, и не заговаривать с ними, ожидая подвоха. Мне это было в диковинку, я был сильно удивлен такой щедростью и живой непосредственностью предложения и неожиданного участия. I was surprised. Но Тетя чувствовала себя свободно, открыто, без стеснения и неловкости от своего предложения, ничуть не возмутившись и не смутившись, как само собой разумеющееся. Я сразу категорично отказался, может, даже из вежливости, но она настояла. Потому что мы с мамой точно сразу стали отнекиваться и благодарить, отказываясь от предложения, будучи людьми, которые сразу на любое выгодное предложение сначала дважды скажут «нет», и соглашаются только на третий раз. Я удивился щедрости, доброте и никогда не думал, что я еще увижу еще когда лучшие проявления этих чувств.
Аппетит и дефицит.
Мы с Буду! сидели, давились наспех припасенной едой, уплетая за обе щеки, жевали и чавкали, как будто стараясь наесться впрок, а наши мамы увлеченно, по-хозяйски, говорили насчет учебников, которые придется покупать. Список обязательной литературы был огромный –а книги тех издательств, которые нам рекомендовали, стоили «заряженно», неоправданно дорого, по нашим скромным подсчетам даже этого всего дорогого добра было только на один семестр. Тогда как на все пять лет обучения, сколько книг надо? Можно вообще было только и делать, что «работать на учебники», как «на лекарства». Тогда мы еще не знали всего потенциала возможностей библиотечного фонда и то, что книги можно одалживать друг у друга, меняться с ребятами из других групп, или получать от старшекурсников, даже покупая у них, поэтому ситуация с учебниками от незнания и нагнетаемы слухов вырисовывалась в значимую проблему. Так, сплотившись перед лицом общей беды и угрозы книжного дефицита, как информационного голодания и непомерных финансовых трат мы стали общаться семьями. Когда уже началась непосредственно учеба, наши мамы знали о ней ничуть не больше нашего. Так же, как и мы, жили какими-то иллюзиями, фантазиями, сформированными косными или приукрашенными представлениями об Цехе- почерпнутыми из кино, книг, баек, разговоров, багажа накопленных знаний и личного опыта, слухов и домыслов, тогда как мама-жена мастера, как жена декабриста, это все прочувствовала на «своей собственной шкуре» в дальних окраинах, а в семье Буду! знали по родственникам. Тем более, что сама Тетя была дочерью мастера, а отец Буду! работал в Цехе.
Мы сидели в этой промокшей, промозглой от сырости палатке и никто из нас не знал, и не думал- гадал- на перспективу, что нам предстоят долгие отношения, переросшие в дружбу, названное родство, и тому подобное. Что Тетю уже через два года, на ее дне рождения, я буду называть своей «второй мамой», посвящать ей стихи, и она будет не стесняться этого публично, и говорить «два моих сыночка» в присутствии собравшихся гостей, и даже официально на конфликтных собраниях по вопросу избрания председателя ТСЖ из-за скандала по причине самоуправства и злоупотреблений предыдущего председателя. Так мы сошлись во всех смыслах в этой закрученной донельзя спирали.
Спортивные костюмы.
Тогда я еще не запоминал фамилий ребят, а тем более имен. Все были новенькими, как и я. Я запоминал всех по маркам спортивных костюмов и надписям на спине, чтобы хоть как-то ориентироваться в этой громадной гуще народа. Один товарищ был Borussia, а я не знал, что это спортивная команда и думал, что это ассоциировано с Russia, что мне казалось донельзя патриотичным. Пых был Uncle Sam. Я сам был в Adidas, только паленом, купленном на вещевом рынке, где меряя, мне приходилось надевать его, приплясывая одной ногой на картонке, где с соседнего ряда меня показывали в отражении зеркала. Там женщины меряли белье прикладывая поверх одежды, или прикрывали друг друга от мужских взглядов снятыми куртками, чтобы запрыгнуть и влезть в узкие джинсы во время мерки. Буду! был в синем спортивном костюме, черный велюровый костюм «Adidas» с фирменными тремя белыми полосками по бокам он еще тогда не носил, но когда этот костюм у него только появился, я завидовал по тому, как символично полоски обозначают звездное будущее, как тогда казалось, прочили успехи по карьерной лестнице.
Уже после сдачи вступительных экзаменов на передней линейке перед вечерним построением Буду!, как какого-то изгоя и «белую ворону», неожиданно толкнули в круг, и каждый стал толкать в спину. Он беспомощно хотел вырваться, но не отбиваясь, глаза бегали, - а все смеялись и обратно сторукой воронкой толкали его в круг, как в преломлении калейдоскопа-где со всех сторон одно и то же. Тогда, несмотря на возражения всех и вся, я вмешался, его вытащил из круга, в котором он метался, как белка в колесе, и остановил это насилие, «обломал всем злое веселье». Наверное, это чувствуют люди, сразу же- как собаки, когда ты их боишься и интуитивно определяют твой страх, и используют его против тебя, найдя в тебе уязвимое место и болевую точку- или назначая тебя себе, как жертву, как «козла отпущения». Чтобы отыграться на самом слабом, показавшемся им беззащитном, они хотели унизить и высмеять, поддаваясь этому страшному «закону толпы», как какие -то дикие звери и животные, жестокие подростки старшеклассники, каждый хотел добавить то ли свой удар, тумак, толчок, чтобы тоже «не отрываться от коллектива». Я отчетливо помню эту злую насмешку и игру, хоть она и пришлась не по мне. Толпа не живет по человечьим законам людей- толпа живет по законам толпы. А потом как-то все это стало резко подзабыто. Да и Буду! сейчас скажет, что такого не было- не было пережитого стресса и унижения от того, что товарищи «не ведали, что творили». Найдет самооправдание, сработает «Хельсинкский синдром». Скажет, что ему самому тогда было весело, и он поддаваясь, подыгрывал- но никогда не признает себя пострадавшей стороной и жертвой. Скорее, «отмажется», что забыл- из-за гордости и чувства собственного достоинства пережитые унижения проще забыть, перевернуть как книжную страницу, а лучше бы и вырвать так, чтобы с другими вшитыми страницами, даже клочков не оставляя, как будто и не было в природе этих страниц. И «вспоминать лишний раз не хочется», потому что такие вещи помнит как обиду только жертва, и обижается больше, не сколько на своих обидчиков, а сколько на тех, кого память не подводит, и кто вспоминает. Зачем тогда тебе помнить чужие обиды и унижения- что ты видел других в мизерстве, слабости, растерянности и беспомощности. В фильме, который мне запомнился из детства «Жизнь Клима Самгина» в самой первой серии гибнет мальчик Варавка, который становится каким-то отпечатком в памяти, зарубкой на ветке, для главного героя. Какие-то жестокие забавы детства и живодерство всегда сильно врезаются в память. «Побитая собака не хвастается». Так что с той поры я стал его ангелом-хранителем, спасающим его от бед, да, по большей мере, и от его самого, и от самого себя.