I'll never look into your eyes...again
The end of laughter and soft lies
The end of nights we tried to die
The Doors.
«Наконец, пошел дождь. Сильный и холодный по-осеннему, всеочищающий и всепоглощающий ливень. Прохожие останавливались и подолгу смотрели в его могилу». – Вячеслав Колесов закончил читать свой рассказ. Он стоял воодушевленный и взмокший от потока эмоций на сцене центра культуры нашего университета. Никто не обратил на Славу внимания, зал начал пустеть еще на выступлении Афанасия Никитича Долгожитского – выжившего из ума старика-графомана, который рифмовал на глаголы и рассовывал самиздатские сборники своих стишков по общественным книжным шкафам и в почтовые ящики. В задней части зала смеялись, шуршали обертками чего-то съестного. В середине все больше покашливали и матерились. Люди ходили туда-сюда, бесполезные, веселые и грустные, в кроссовках и туфлях и даже в босоножках. Студенты оперотряда равнодушно посматривали на мужчины у сцены, хлебавших что-то из фляжки. Колесов, оценив положение, снял со спинки стула свой потасканный пиджак и отправился за кулисы. Литературный вечер подходил к концу.
За кулисами встречали Колесова мы – один из организаторов литературного вечера – рыжий прыщавый прощелыга Жорик и его друг – Сережа, то есть я. Жорик гнался за повышенными стипендиями – потому и совал свой конопатый нос во всякие непотребства наподобие волонтерства. Отличился он и как помощник в организации всевозможных мероприятий вроде этого никому не нужного литературного вечера. Я притащился с Жорой просто за компанию. К тому же, хотелось вживую посмотреть на местных писателей, пускай вовсе не знаменитых и даже слегка ущербных (мне вспомнился весь из себя важный и до того смешной старик Никитич с его нелепыми рифмами). Слава мне понравился, и рассказ у него вышел близкий мне по духу. Я сам в то время иногда что-нибудь писал, часто, конечно, халтуру для университетской газеты, но иногда и выходило что-нибудь псевдоинтеллектуальное и с виду серьезное, которое сразу же отправлялось, как говорится, в стол. Слава попросил у Жорика воды и, получив бутылку, в несколько огромных глотков осушил её до половины. Он выступал последним, минут через пятнадцать жюри должны были подвести итоги. Когда же Слава начал читать рассказ, жюри почему-то удалилось в совещательную комнату (в каморку осветителя они что ли ушли? не припомню куда подевались, в общем).
-Хороший рассказ. – Сказал я, протянув руку.
Слава уставился на мою дружелюбную открытую ладонь, как на хищную змею или львиную пасть. Я уж было подумал, что у него ОКР или что-то вроде того, хотел уже убрать руку, как он тут же улыбнулся, обнажив желтоватые и немного неровные зубы, и пожал мне её.
-Спасибо. Приятно. Вячеслав Колесов. А вы?
-Сергей. – ответил я. – Мы на вы? – улыбнулся я. – Слава был, казалось, ненамного старше меня.
-Сергей, отлично. Значит, Сергей. Так-с. – Сказал он, потирая руки. Бутылка воды оказалась уже в кармане его темно-зеленого, неприятного пиджака. – Отвратительная публика. Никто не слушал. Я, конечно, не Долгожитский, и мне, в общем плевать… кто там чем занимается. – Он лающе рассмеялся. – Вам, то есть, тебе, правда понравилось?
-Да, идея неплохая. Это что-то типа синего кита и идей чайлдфри или, не знаю… - Замешкался я.
-Спасибо, спасибо. Благородный слушатель. – Слава рассмеялся. Давайте рванем отсюда к моим друзьям. Художникам, поэтам, анархистам. Может быть, познакомлю вас…, тебя и с ультраправыми силами нашего городка. О, мои друзья, мои друзья идут по жизни маршем. They walked in line, так сказать. – Парень подмигнул мне и, взяв под руку, повел за собой.
Я был не против познакомиться с новыми людьми. В те времена я еще таскал с собой свои рукописи, то есть, распечатки, в надежде найти своего благородного слушателя, вернее читателя. Может быть, думал я, если мы со Славой хорошо сойдемся, я тоже прочту ему что-нибудь. Или оставлю почитать. Кинув пару слов на прощание Жорику, без интереса выслушавшего наш диалог, я со Славой пошел на улицу. Моросил дождь. «Черт! До чего мерзкая погода. Запахло Питером, чуешь?» - сказал молодой писатель. Дождь начинал расходиться. Кофта у меня была с капюшоном, Славе повезло меньше. Длинные волосы, конечно, спасали его от дождя, но и сами изрядно мокли. Мы дошли до автобусной остановки. «Не куришь?» - спросил Слава, переминаясь с ноги на ногу. Я не курил. «Придется стрелять» - заявил он. Стрелять было не у кого. Крышу остановки с нами делила толстая неопрятная женщина, занявшая половину скамейки и недобро косившаяся на нас. Подошел какой-то автобус, номера я не разглядел. Запрыгнули в него, отыскали сидячие места и устроились там – я у окна, Слава рядом.
-Рассказ, он про вырождение человечества?
-Да, да. Именно. Это основная идея. – Говорил Слава. – очень жаль, что ничего у нас не выйдет. Не выйдет выродиться, когда умные люди свои гены отказываются передавать дальше, а Машка с Петькой – жители Ленинского района – устроили у себя в хрущевке конвейер по производству личинок. С другой стороны, это и есть вырождение. Вырождение хороших генов, отличающихся генов. Я не силен в биологии, не знаю, что я вообще несу, на самом-то деле, но мне это представляется вот так. Человечество отупеет и выродится, непременно выродится, но не исчезнет с лица земли, нет, превратится во что-то еще более мерзкое, чем Машка с Петькой. Хотя, казалось бы, куда уж дальше. – Слава рассмеялся.
-Это как-нибудь связано с движением за добровольное исчезновение человечества, людей, как там правильно? – Спросил я, уже без интереса. Лучше бы мы помолчали, на самом-то деле. Сам ведь он не понимает, что несет, хотя и пишет хорошо.
-Слегка. Я всё-таки за суицид, знаешь. Это как-то по-детски, делать себе вазектомию, наслаждаться жизнью… Жить долго и счастливо вымереть – ну что это такое. Как же жить быстро и умереть молодым? Как же клуб двадцати семи? Можно, конечно, существовать через преодоление себя, искать смыслы и надежду, наслаждения, но что в итоге? Я не понимаю такой жизни, бесцельной и беспросветной. Где её радость и наслаждения? Или все наслаждения – это хибарка с конвейером детей в виде голых и потных Петьки с Машкой? Нам на следующей, кстати.
Я думал о чем говорит этот человек. Как-то всё нескладно. Можно ведь жить, жить нужно, жить радостно. Для себя или для других. Жить, вот чтобы например, знакомиться с людьми на литературных вечерах.
Мы подошли к девятиэтажному дому. Слава звонил в домофон – то в одну квартиру, то в другую. «Мои друзья не привыкли платить за эту… домофонную трубку, или как там. У них она никогда не работает» - сказал он, раздражаясь. Наконец, нам открыли, когда Слава попросил меня сказать что мы из энергосбыта какой-то старухе из 37-ой квартиры. «У тебя голос честнее. И спокойнее. И ты не куришь – а это главное в общении с пожилыми дамами…».
Поднялись на четвертый этаж. Слава барабанил в железную, но кажущуюся хлипкой дверь. Наконец, нам открыли. Все было очень похоже на наше универское общежитие. Громкая музыка, какая-то психоделия 60-х или индийские народные мотивы, воняет жареным луком, много людей – все очень заинтересованы своими делами, ходят и натыкаются друг на друга, матерятся и смеются. Мужик лет сорока, открывший нам дверь, был в майке и семейных трусах. От него несло перегаром. Мужик пожал Славе руку, обнял его, похлопав по спине, окинул меня беглым взглядом скучных глаз и крикнул «Славка пришел, притащил кого-то, черт пойми что!». Славку знали. Дела свои покинули без промедления и отправились встречать дорогого гостя. Жали руки, обнимались, целовались и хлопали друг друга по спине. Было там две молодых девушки – Маргарита – ЛГБТ-активистка и Ангелина - художница, а также дама в возрасте – Анжелла Михайловна в рваных джинсках и футболке «Я ненавижу Pink Floyd» – состоявшая ранее в НБП. Мужчина, которого мы встретили первым, оказался Сафронычем – художником-оформителем городского Драмтеатра. На дивване расположились двое молодых парней странного и замученного вида – нас не представили друг другу. Сидели они на диване, широко расставив ноги, и Маргарита сильно ругала их за это. Анжелла Михайловна уже забилась в угол с неестественно расширенными зрачками и покачивалась в такт музыке, художница Ангелина расположилась на полу. Она рассматривала ковер. Раз в двадцать минут кто-нибудь приходил и уходил, лица менялись, менялись, струились и утекали сквозь и мимо меня. Пили эти люди все какую-то дрянь типа пивных напитков, которые я не решился пробовать, а вот Слава себе не отказывал. Кто-то потом приносил водку и пива, я раздобыл себе немного пенного и забился в дальний угол одной из двух комнат, в старое кресло где и наслаждался компанией из себя одного. Приготовили каких-то блюд. Психоделию вдруг сменил, кажется, Моцарт, потом кто-то крикнул «Выключите это дерьмо» и поставили Led Zeppelin. Все говорили и говорили, пили и ели, смеялись. «А что вы думаете о «Ностальгии» Тарковского? А в чем суть празднования девятого мая в России? Победили ли мы в войне, кто пересолил картошку и какой мудак так надолго заперся в туалете?» – все эти вопросы и ответы на них наполняли мою голову. Тут Слава, все крутившийся возле Ангелины и беседовавший с ней о (подумать только) новой книге Лукьяненко, куда-то подевался. Не было и Ангелины. Они целовались на балконе. И курили. И снова целовались. Сафроныч, имевший на молодую особо какие-то свои художественно-оформительные виды, пытался пролезть на балкон. Анжелла Михайловна, зрачки которой пришли в нормальный вид, останавливала его, тянула за майку и пыталась задушить, обхватив за шею сзади своими экс-национал-большевистскими руками. «Пусти, стеррва! Я спросить хочу про свое, художеское!» - кричал Сафроныч. Слава, пьяный и веселый, распахнув балконную дверь, сказал, что разобьет его, Сафроныча, морду, если тот не перестанет мешать молодым особям размножаться. Сказав это, Славик однако, захлопнул дверь и снова уединился с Ангелиной на балконе. Было почти двенадцать ночи. Я переместился на диван (благо странные пареньки переместились под давлением ЛГБТ-сообщества на кухню) и пытался допытаться у Маргариты, сколько гендеров существует на самом деле – два или меньше – она ругалась и называла меня сексистом и грозилась отослать меня к другим таким же как я, а я все смеялся и шутил про её зеленые волосы. Дверь балкона распахнулась, в комнату ввалился Слава. «Человек – сказал он – не достоин жизни своей, если у него не получается свои добрые, свои душевные гены передать далее. А у меня не получается!» - кричал он, тыча пальцем в Ангелину, которая все больше смущалась, пыталась его остановить. «Я не достоин жизни. У меня ничего нет, ничего вот нету, ничего, даже вас никого нет. Вы все не мои и…». «Ладно, кончай молоть чушь… черт, Сафроныч, привяжем его куда-нибудь, пусть угомонится…» - кричали Сафронычу, а тот все улыбался и пьяненьким глазом подмигивал смущенной художнице. «Ангелина, поезжайте к себе на такси, сью же минуты, вы делаете человеку больно…» - Настаивала Анжелла Михайловна. «Он хочет ваши гены тоже к своим присовокупить и далее и далее…» - говорили сексисты, пришедшие с кухни. Я устал ото всего, уселся в кресло, подтянул под себя ноги и провалился в тяжелый сон прокуренной шумной квартиры.
Проснулся от ужасного крика. Вскочил, соображая где нахожусь. Безобразная толпа ломилась к балкону. Попробовал отыскать среди людей знакомое лицо и наткнулся на Сафроныча. «Сафроныч – говорю – что стряслось? Что там на балконе?» «Славка выбросился» - просипел Сафроныч и слезы брызнули из его серых скучных глаз, потекли по щетинистым щекам. Я тоже кое-как протиснулся на балкон. Хмурые до того молодые парни, которым меня не представили, начали бить стекла «Чтобы все посмотрели!» - рычали они. Я посмотрел вниз и увидел в свете фонаря поломанную человеческую фигурку, мокрую от дождя и крови. Вячеслав Колесов улыбался или так мне показалось. Наконец, пошел дождь. Сильный и холодный по-осеннему, всеочищающий и всепоглощающий ливень. «Хорошо, что не было прохожих» - подумал я. На фоне суматохи кто-то поставил Doors. Джим Моррисон начал исполнять The End.