Помню мамин рассказ из моего далёкого детства про голодные предвоенные годы прошлого столетия, когда моей маме было всего лет пять от роду. Жили мои бабушка и дедушка в деревне Тархово Пензенской области.
Бабушка Лиза, как она гова'ривала, трудилась в колхозе за палочку — трудодень. Деньги в колхозах не платили, а по итогам урожая, рассчитывались с крестьянами натуральным продуктом, зерном и прочим. Дедушка Егор уехал в Тулу на заработки, работал на оружейном заводе. Иногда приходила от него посылка с кирпичиком чёрного хлеба.
Бывало совсем туго. Тогда бабушка Лиза залезала на припечек русской печи и приказывала маленькой Маше, (так звали мою маму), лежать. Умирать наверное. Но девчушке, как любому ребёнку, лежать не хотелось. Она снова и снова подходила к полкам, где раньше раз в неделю складывали свежеиспечённый хлеб. Ржавым гвоздём она выковыривала между досками, как ей казалось, хлебные крошки, слежавшиеся вместе с пылью и больше походившие на грязь. И ела этот "пластилин".
Иногда соседка, у которой была коза, приносила горшочек с сывороткой. И тогда бабушка Лиза слезала с печи и начинала двигаться.
Однажды маленькая Маша, зайдя к подружке Катеньке Редькиной, (мама всегда называла её именно так — Катенька), в сенях открытых дверей замерла, как под гипнозом. Катенька уплетала оладушки. Машенька заворожённо следила за убывающими лепёшками. Когда же последний оладушек исчез во рту у Катеньки, Маша обмякла и упала без чувств.
— Мама, почему Катенька не поделилась с тобой? — ребёнком тогда перебивала я мамин рассказ. Такой же вопрос я задавала ей и много позже.
— Голодно было, — говорила мама, — а Катенька, что? Дитя неразумное.
Никакого упрёка не было в маминых словах. А с Катенькой переписывались и оставались дружны долгие годы.
С некоторых пор у меня появилась странная привычка, заметив в холодильнике последний кусочек чего-нибудь вкусненького, вспоминаю последний Катенькин оладушек, и оставляю его.