Дурная слава, которая виснет на вороту, как брань, вопреки пословице.
Виснет не только «на вороту», но и на всей судьбе, идет рядом, сопровождаемая шепотком «нет дыма без огня», а вдруг... и прочим, и прочим.
И от этого шепотка не избавиться, как от назойливой мухи. Нет – хуже: как от липкой паутины.
Глава 1.
Верочка сидела напротив за столиком в институтской столовой и уговаривала: «Ну что же ты, ну давай, попробуем! Ведь интересно же, что получится!»
Татьяна колебалась: она была старше подружки на целых пять лет , которые вмещали многое: и неудачное замужество, и заочную учебу во втором уже Вузе.
Они с Верочкой увлекались тогда книгами Владимира Леви. Особенно им понравилось «Искусство быть собой». А там был такой тест: надо позвонить по любому номеру телефона и попросить Тигра Львовича. А самое главное – постараться провести разговор так, чтоб человек на другом конце провода не рассердился, а еще лучше – улыбнулся. И вот, Верочка загорелась проверить на практике, насколько они обе раскованны и доброжелательны.
Таня, обогащенная жизненным опытом, по большей части, негативным, колебалась.
Этот самый жизненный опыт научил ее тому, что скорее всего, они нарвутся, если не на хама – это бы еще не страшно, но на кого-то из знакомых. По закону подлости, именно так и должно было случится. И тогда будут неприятности. А ей очень не хотелось добавлять еще к уже имеющимся.
Но, однажды, в праздник они забрались в мастерскую к Верочкиному отцу-художнику. Его самого там не было, уехал куда-то за впечатлениями, и вся огромная комната с сумасшедше высоким потолком была в нашем распоряжении. Вера зажгла свечи, открыла бутылку настоящего грузинского вина из запасов Верочкиного отца и они сидели и слушали почему-то «Реквием» Моцарта. В огромном полупустом помещении музыка звучала так, что было страшно, а колеблющемся свете портреты на стенах, казалось, двигались, перешептывались, глядя на них, жили какой-то своей жизнью. Вот что-то стукнуло в окно – на пятом-то этаже старого питерского дома! – и обе вскочили от ужаса и, не сговариваясь, кинусь к выключателю. Свет вспыхнул и девушки оказались в огромной неуютной и неприбранной комнате. А портреты, с Таниной близорукостью, стали просто пятнами, мазками в темных рамах.
Было совсем не поздно, за окном шел ноябрьский дождь, долгий, ледяной, тоскливый.
И Татьяна сказала: «А давай, позвоним!»
Верочка обрадовалась: «Конечно!»
Они набрали номер. Первый попавшийся. Никто не ответил, и она передала трубку Верочке. Ее очередь. Гудки, гудки – и вдруг, кто-то отозвался.
Верочка уронила трубку от ужаса, подняла и сунула Тане в руки.
- Алло, алло! – говорил голос в телефоне. – Слушаю!
Голос у мужчины был мягкий, приятный, он спокойно переспросил еще пару раз: «Кто это? Вас не слышно!»
Татьяне это понравилось.
- Позовите пожалуйста, Тигра Львовича.
Минутная пауза – он сказал: «Я у телефона. А кто это говорит, представьтесь, пожалуйста».
- Верочка подпрыгивала рядом, махала руками, одновременно спрашивая страшным шепотом: «Что, что там такое?», прижималась ухом к телефону и суфлировала: «Кикимора Кощеевна».
На Кикимору Кощеевну человек тозвался, как ни странно, доброжелательно: «Очень приятно!»
Вообще, он как-то спокойно говорил, даже не подшучивая над идиотской ситуацией. Может, он тоже читал Леви?
Он спрашивал, сколько Тане лет ( она сказала, 32 – как Верочке). Наспех обе создали какой-то собирательный образ: Верочкин возраст юмор и Танин вес и сарказм. Верина учеба, Танина работа.
Они проболтали около часа. Наверное, девушки выдали себя чем-то, потому что он несколько раз переспрашивал, уточнял подробности – но, не смеялся и не ловил их на странностях и несостыковках, например: как так, что в 32 года она учится в институте и работает младшим научным сотрудником. Как так – ее папа художник, но она приехала из провинции, а школу закончила тоже здесь. Словом, они наговорили чепухи и сами запутались. Но голос – мужчина – был спокоен, благожелателен и безукоризненно приветлив.
Одного только они не учли: даже тогда, в 80-е, у некоторых людей уже имелись телефоны с определителем номера.
Глава 3.
Величавая дама, его мать, встретила ее холодно-любезно.
- Эх, напрасно я сняла босоножки! – подумала Татьяна в панике. Теперь, с босыми ногами, она чувствовала себя не совсем одетой и оттого беззащитной и неловкой. Несмотря на свои тридцать семь лет и существенный жизненный опыт. Она чувствовала эти свои босые ноги, как нечто стыдное, мать его смотрела все более холодно и насмешливо, а она засовывала свои несчастные ступни поглубже под слишком низкое и мягкое кресло, на котором сидела.
Мать позвала Виталия в комнату, приторно-любезно сказав: «Пейте чай, дорогая, печенье берите, не нужно так стесняться». Татьяна осталась в кухне одна.
Она огляделась: громоздкий старинный буфет, украшенный виноградными гроздьями, яблоками, грушами, выточенными из дерева, пара кресел у тяжелого стола с увесистыми резными ножками, стол накрыт скатертью, на ней – красивый чайный сервиз. Чашечка, из которй она пила чай, была такой тонкой, почти прозрачной, что страшно было: вдруг раздавишь. Бока чашек истекали золотом.
Наивной Татьяна не была и то, что все вокруг было очень недешевым, поняла сразу. И от этого чувствовала себя еще более неловко.
Хозяйки не было видно, Виталия тоже, только невнятно доносились их голоса из гостиной.
Татьяна сидела одна, не в силах откусить хотя бы кусочек печенья, только прихлебывала остывший красноватый чай, странный на ее вкус. Она понимала, что говорят там о ней, и говорят неодобрительно.
Виталий вошел в кухню и сказал: «Пойдем, мы торопимся». Она надела свои злосчастные босоножки и они ушли. Мать его попрощаться не вышла, Виталий, как бы извиняясь, сказал, что ей позвонили по телефону.
Впервые им было неловко друг с другом, разговор не получался. Скоро подошел троллейбус, Виталий подсадил ее на ступеньку, быстро поцеловал руку и пошел прочь.
Татьяна смотрела ему в след, губы у нее дрожали. За окном проплывали деревья с уже начавшими желтеть листьями, дома, речка. Они расплывались, как будто окно застилала дождевая осенняя пелена.
И началось ожидание. Татьяна не звонила ему, Виталий должен был решить, как ИМ быть дальше. Он тоже не звонил.
Она постоянно бегала к телефону, поднимала трубку, слушая мерные гудки, замирала от всех звонков в дверь. Соседи перешептывались, пересмеивались, глядя на ее, но ей было все равно. Главное – Он не звонил уже неделю.
Глава 5.
Виталий пришел очень серьезный, какой-то подтянутый, строгий.
И сказал: «Сядь»
Да, так она и думала – это его мать, сейчас он расскажет, извинится...
Но что он говорит, какое кольцо?!
Кольцо пропало после ее ухода, чужих не было. Мать просила передать, если она вернет, то все обещают забыть, в противном случае, милиция..., сообщат на работу?!
Это было, как дурной сон.
-Я же сидела на кухне, никуда не уходила! Ах, на буфете... Но погоди, как ты можешь?! Я никогда и ничего...
Да, он понимает, но вот какое дело, на самом же деле никого не было в тот день, кроме нее, посторонние не приходили.
И вообще, до нее никогда и ничего не пропадало.
Это было ... страшно!
Таня говорила сквозь слезы, что никогда, НИКОГДА и ничего не брала, ни у кого и НИКОГДА. И если он ей не верит, то... их ничего не может больше связывать.
Он поднялся, неловко отодвинул стул и сказал: «Ты же понимаешь, я ничего не могу сделать, мать так решила, а я ничего не смогу ей доказать. На самом деле, никого в тот день у нас в доме не было. Так что, если... Нет, ты не кричи, я же говорю: ЕСЛИ... То лучше будет вернуть кольцо, мать пойдет на все. Ты ей не понравилась к тому же, она считает, ты не нашего круга. Это, конечно, чепуха, но вот эта история... Словом, я не смогу ее переубедить. Пожалуйста, подумай, ладно?»
Дверь за ним закрылась, а Татьяна все еще стояла, глядя ему вслед и по лицу градом катились слезы.
Ночью она лежала без сна и вспоминала всю свою жизнь, ясную и прозрачную, как стекло.
"И все же", - думала Татьяна, - "Мне было намного труднее, чем другим, понимать, находить ту самую истину, правду, в несоответствии жизни и лозунгов, речей, правил этой самой жизни. Другие начинали понимать что-то еще дома, от родителей, друзей. У меня дома ничего этого никогда не было. Все было правильно и даже намеки на какие-то несоответствия, принимались, как скандал: да какой там – даже песни Высоцкого мне стали известны только потом, много лет позже. И намного позднее мне пришлось многое понимать и узнавать имена Галича, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой. Я узнавала, кто такой Мандельштам и почему он интересен, и что стихи Бродского и картины Бродского – это произведения разных людей! Что можно слушать оперу или смотреть балет и не чувствовать себя виноватой, потому что это всегда казалось «выпендрежем» в моей семье. Меня уверяли, что я не могу этого понимать, а просто хочу «выделиться», а на мой вопрос, как же другие – мне отвечали, что все эти оперные любители – просто лицемеры. Как я... Так меня воспитывали, так я жила, пытаясь постигнуть что-то, что так не совпадало с книгами и фильмами. А фильмы все – отличные, бодрые, правильные советские фильмы, показывали мне, как надо жить. И что мои близкие правы. А я, наверное, на самом деле слишком много читаю и думаю, и надо быть и жить легче. Думать – меньше. И все само собой как-то уложится.
А у меня уже не укладывалось. И мне было так трудно в мои 15, 16, 17 лет самой продираться через все это. Через тщательно замалчиваемую правду в газетах и кино в те далекие 70-80-е годы. А еще – очень хотелось, чтоб все было именно так, как мне говорят, и как я ежедневно слышу и вижу дома, в школе, в телевизоре.
Почему? Так было легче, проще жить. Не надо было искать, мучаться, думать. Все было бы так логично, легко и благополучно. Но вот мне попалась книжка, я раскопала ее на самой верхней полке в библиотеке института. В то время я искала какие-то труды Ленина для экзамена по истории КПСС. И вот, под обложкой ленинских работ, я нашла книгу Троцкого. Я тут же, наскоро, на лестничке, начала читать ее – и закипела голова: как, почему? Там все было не так, как я привыкла. Как привыкли видеть в книгах мы. Книгу мне, конечно, на руки не дали, да и вообще, я больше ее так и не видела. Но – думать я начала. Дома был скандал, когда я упомянула про эту книгу: я не должна даже думать, читать такие вещи, это все чепуха, все это враги советской власти и еще много подобных вещей.
До сих пор не понимаю, отчего так серьезно говорили у меня дома об этом: репрессированных в сталинские суровые времена у нас в семье не было, никогда никто не страдал от перегибов властей. Но вот поди ж ты...
Уже позже, помню, я брала на дом машинку в прокате, перепечатывала в 6 экземпляроах «Мастера и Маргариту», потом – что-то Солженицына, Пастернака. Наверное, это было мое счастье, что мне вскоре пришлось прекратить мою деятельность: не хватало времени. Иначе, и не знаю, куда бы меня привели в то время мои перепечатки. И ведь не боялась же я.
А истина все не хотела мне показываться, хоть что-то уже было яснее, и «Песня о Буревестнике» мне уже не казалась такой привлекательной, даже ее четким ритмом."
Глава 6.
Татьяна все же не верила, что его мать пойдет к ней на работу или в милицию, будет скандалить. Она казалась такой спокойной, полной достоинства.
Но, на следующий же день та побывала у начальника ее отдела в НИИ, в профкоме. И в милиции.
И начался кошмар.
На работе перешептывались за спиной. Незаметно закрывали сумочки, забирали с собой кошелек, идя в туалет.
Кто-то «невзначай», вспомнил, что вот, в прошлом году куда-то исчезли общественные деньги, что собрали на подарок сотруднице. Ах, да, их потом нашли, да...завалились за стол. Но все равно, бывает же.
Проходя по коридору, она спиной ловила любопытные, возмущенные и презрительные взгляды. А может, их и не было, но спина ее знала!
Милиция... Да там она тоже была, и симпатичный лейтенант участливо смотрел на Татьяну и говорил: «Понимаете, есть заявление и я ничего сделать не могу. Я верю, что Вы не брали ничего, я же людей вижу. Но если они пойдут в суд, тут уже ничего не поделать.»
Голова была какой-то странно тяжелой, как жернов, и ее носить было трудно, она тянула к земле. Татьяна почти не спала ночи, она не знала, не понимала, что делать. Вернуть она ничего не могла, какое кольцо, откуда! Денег таких у нее никогда не было. Она куда-то ходила, что-то ела. Лицо ее осунулось, почернело, глаза лихорадочно блестели. Теперь она часто шла – никуда. И ходила до темноты, пока не начинали отказывать ноги и тогда Таня плелась домой. Дома тоже было невесело: его мать развила бурную деятельность и не поленилась зайти к соседям по коммунальной квартире. Те поверили и с радостью. Теперь поход в ванную или на кухню стал пыткой и Таня мылась ночью, вызывая новые нарекания соседей, что ночью нормальные люди не моются, а спят.
Кошмарный сон никак не заканчивался. Все детские страхи, ночные кошмары, когда ты никак не можешь выбраться из какой-то топи, барахтаешься, а она все ближе и ближе к лицу, к глазам... Все это теперь было явью.
Она уже ничего не могла делать, думать, только одно звенело в голове. И не было выхода.
Она вспоминала, как в старину кто-то стрелялся из-за клеветы, кто-то кончал с собой и таким образом очистил свое доброе имя. Как никогда, она была близка к этому.