Когда наступала весна, он упорно начинал готовиться к студенческому фестивалю «Седьмая струна». Ему трудно было понять, причём здесь седьмая струна, если все произведения там исполнялись на самой обычной шестиструнной гитаре. Да он особенно и не парился. Ну, пришла кому-то в голову такая идея. Ну, наверное, это что-то для кого-то значит. Для него же в этом фестивале значимым было далеко не название. Да, в общем, и не само участие.
Всё началось на первом курсе, когда он впервые попал на отборочный тур «Седьмой струны». И тогда он понял, что всё здесь до сумасшествия серьёзно, что это не просто какой-нибудь отчётный концерт бесплатной программы по исполнительскому искусству, а реальное состязание лучших из лучших. Нет, конечно, в прослушивании он участия не принимал, куда там! Он наблюдал это по истине грандиозное зрелище с последнего ряда огромного актового зала искусствоведческого факультета, куда провёл его приятель, с которым они познакомились при заселении общежития. Общей комнаты, правда, им не досталось, однако множество точек соприкосновений во взглядах на жизнь и женщин оказалось сильнее отсутствия общей жилплощади.
- Почти всех участников я знаю, - жарким шёпотом щекотал ему висок приятель. - У меня есть знакомый на третьем курсе, он из моего города. Поддерживаем отношения. Вот он мне и рассказал о фестивале. С некоторыми участниками прежних лет познакомил. Я даже здоровался за руку с одним из победителей. Вот смотри, - тот ткнул пространство перед его глазами тонким, слегка изогнутым пальцем, и он увидел, как к стулу, торчащему посередине пустой огромной сцены, подобием поминального камня на необъятном поле, неторопливо подошёл высокий парень в сорочке с отложным воротником и дорогих брюках. - Этот сто процентов пройдёт. Ему и на прослушивании-то, собственно, делать нечего. Но он принципиальный. А может просто красуется. Не знаю. Играет, как бог. Слушай.
Он отодвинулся от приятеля, к которому склонился во время его комментарий, и закусил пухлую губу. Ох уж эти пухлые губы, из-за которых его не воспринимала всерьёз ни одна хоть сколько-нибудь стоящая девчонка! Да ещё и родинка под правой ноздрёй, как насмешка. Всё это в комплексе создавало какой-то слащаво-пижонский вид, от которого в школе его просто морозило. Одно время он пытался расковырять родинку до размеров рваной раны, а губы закусать до багровых кровоподтёков, чтобы хоть как-то приобрести надлежащую лихому подростку внешность. Ни чуть не бывало. Мать, как увидела его перед зеркалом в уборной с кровавыми ногтями и алым месивом от носа до подбородка, едва не прибила. Так отходила, что он долгое время на заднице ровно сидеть не мог. А потом, утомлённая поркой, сказала ему одно: «Смирись». И он подумал, что, наверное, надо. Вон ведь некоторые горбатыми рождаются или слепыми. В сравнении с этим его пухлые губы и родинка под правой ноздрёй — так, лёгкая простуда. И он смирился…
Под своды огромного актового зала искусствоведческого факультета взметнулась пламенная «Астурия» Альбениса. А оттуда, с пугающей высоты, звуки, словно несметное полчище разбуженных пчёл, понеслись на оторопевших слушателей, заставляя их прижимать вспотевшие от внутреннего напряжения ладони то к глазам, то к губам. Музыка барабанила по крутым ступеням амфитеатра, по дощатому полу сцены, по подлокотникам плюшевых кресел, как камнепад, способный засыпать целый город в считанные часы. Рука гитариста на мгновение зависла над струнами. И вот уже неспешные коричневые волны Гвадалквивира плещутся у ровных белых прибрежных камней, словно юные кабальеро, изящно и намеренно, задевающие краями своих плащей обнажённые плечи молоденьких андалузок. А потом снова удар всей кистью руки по всем струнам одновременно, как веером по лицу, и — дробь, выбиваемая каблуками танцовщицы фламенко, грозящая расколоть земную твердь, как хрупкую арахисовую скорлупку. Финальный аккорд — короткий и лёгкий, как беспощадное «adios”.
Он долго не мог прийти в себя. Его считали неплохим гитаристом. Да, он умел кое-что и этим в тайне страшно гордился, потому что именно гитара однажды выручила его в очень непростой и неприятной ситуации. В тот год они с матерью перебрались в другой город. Что и говорить, ко всему приходилось привыкать, иногда переступая через свою подростковую гордость и проклюнувшие, как первые весенние побеги, жизненные принципы. В старшую школу, которая находилась примерно в двух кварталах от дома, он шёл как на Голгофу. Он видел себя в зеркале, поэтому знал, какой приём ему уготован. Невысокий, с крепкими круглыми плечами, большой вихрастой головой, с лицом, на котором застыло слащаво-пижонское выражение из-за этих проклятых пухлых губ и такой же проклятой родинки под правой ноздрёй… Он будет явно не у дел. И это ещё в лучшем случае. Так и произошло. В первый же день он вернулся домой с роскошным синяком под глазом и разбитым носом. Кровь струилась прямо по родинке, огибая мягкую верхнюю губу, а потом уходила красивым витым ручейком под ворот форменной рубашки. Мать вздохнула, покачала головой и пошла разогревать фасолевый суп. За обедом она сказала одно: «Смирись». Но тут в нём проснулся мятежный дух своего отца, которого он едва помнил. Горячий был, за то и поплатился. Тёмная история. Говорят, что отец заступился за человека, которого избивал полицейский. Тот человек выжил, а отцу резиновая дубинка отрикошетила в висок. На этом борьба за справедливость, которую тот вёл с молодых ногтей, и закончилась.
Он заперся у себя в комнате и стал думать, чем он может превосходить новоявленных одноклассников? Ни ростом, ни брутальностью, ни преступным наклонностями… А чем тогда? Именно в это момент его взгляд воткнулся в торчащую из-за книжного шкафа облупленную головку гитарного грифа. Этот инструмент принадлежал его отцу, который, по скупым материнским воспоминаниям, был лучшим гитаристом в округе. Кассеты с записями его игры распространялись, как горячие пирожки. На их продаже он бы запросто мог заработать приличный капитал, однако что-то мешало ему брать деньги за то, от чего он получал немалое удовлетворение. «Это как душой торговать», - говорил он матери. А что той оставалось делать? Переубеждать? Да легче мир объехать на старом больном мерине, чем такого переубедить! Отца давно нет, а гитара осталась.
Он подошёл к инструменту, осторожно прикоснулся к наполовину расколотому колку и понял, что именно в ней его спасение. Забросив бейсбол и фотографию, которой увлёкся в пятом классе, он засел за учебники по музыкальной грамоте и игре на акустической гитаре, ежедневно прослушивал по несколько десятков классических, джазовых и рок-композиций в исполнении лучших гитаристов мира. Джимми Хендрикс, Би Би Кинг, Эрик Клептон — их портреты нависали над его письменным столом и узкой кроватью с металлическими спинками, как седые утёсы над молодым предрассветным морем. Он перестал обращать внимание на оскорбления и провокации со стороны озадаченных одноклассников, которым с каждым днём становилось всё труднее выводить из себя этого странного парня. Но на прямые вызовы он откликался. Сразу. В такие дни он возвращался домой с кровавым лицом и сбитыми костяшками на руках, однако таким же непоколебимым и уверенным, каким с утра уходил в школу.
И однажды момент истины наступил. Он зашёл в класс, неся наперевес гитарный кофр, словно тот был напалмом времён вьетнамской войны. В классе кто-то фыркнул, кто-то прыснул, а кто-то заржал. Он, ни мало не смущаясь, звонко дёрнул замками и отворил футляр, как дверь в альтернативную вселенную.
- Если кто-нибудь из вас сумеет так же, как я сейчас, можете и дальше меня метелить по чём зря. Но если этого не произойдёт, вы не только оставите меня в покое, но и примите в расчёт ряд условий, которые я предъявлю. Как вам такая сделка?
В классе воцарилась глухая тишина. Ещё никто и никогда не покупал свободу самовыражаться в этом маленьком, но насквозь коррумпированном сообществе таким нетривиальным образом.
- Что ж, - ответил верзила, являвшийся крёстным отцом всего класса, - это даже интересно.
- Это интересней, чем ты думаешь, - он облил его тяжёлым взглядом исподлобья.
- Забавный чувачок, - усмехнулся «крёстный отец».
И он, сев на парту, прижавшись щекой к обечайке, заиграл. Это был «Ручеёк» Джулиани. При первых журчаще-летящих аккордах кто-то поперхнулся. То ли глупым смехом, то ли пониманием того, что условия, поставленные этим упрямым новичком, выполнять всё-таки придётся. Никто из присутствующих в классе никогда не слышал ничего подобного в такой близости от собственного слуха и души. Музыка проникала сквозь поры, как родниковая вода при погружении в леденящий ключ на какой-нибудь туманной опушке заповедного леса, она холодила выдубленную кожу, одаривала прохладой застоявшуюся душу. Никто в классе не понимал, что сейчас происходит. Но что-то всё-таки происходило. Это чувствовал каждый. «Ручеёк» закончился. Он отлепил щёку от обечайки и обвёл всех странным улыбающимся взглядом.
- Принимаю заказы.
И тут понеслось! Что-нибудь лёгкое, приятное, незатейливое! Ладно. И звучала «Мими» Альмеды. Что-нибудь убойное, чтобы глаза от драйва выкатились, как бильярдные шары! О'кей. Вот вам «Яд» Элиса Купера, ну, как это возможно на акустической гитаре, разумеется… В этот день он изменил ситуацию. Раньше он никогда не чувствовал, что такое «изменить ситуацию». Это походило на угон самолёта, после которого пассажиры благодарили угонщика, жали ему руки и просили как-нибудь повторить такое ещё раз. После каждого урока он садился на парту, прижимался щекой к обечайке и играл. Сначала то, что просили взбудораженные одноклассники, а потом, что нравилось ему самому. Он имел на это право. Сегодня он был героем. Героем его сделала отцовская старенькая гитара…
… После негромкого восторженного шума, который сопроводил уход первого участника прослушивания, воцарилась гулкая тишина. Она напомнила ему тишину в глазах соседской сумасшедшей девочки, обращённых к небу. Та всегда ждала грозу, подняв к небу свои тёмные, как глухой ночной час, глаза, в которых таился кто-то молчаливый и опасный. Такой же была тишина, едким туманом заполнившая актовый зал искусствоведческого факультета. На сцену вышла студентка второго курса. Он видел её несколько раз. Она его пугала своей сверхъестественной красотой. И не только его. Все её обходили стороной, с ней редко кто заговаривал, ни один парень не предложил ей отношений. Ни разу. Женщина должна заводить, манить, раздражать, а не вводить в ступор. Так они говорили о её сверхъестественной красоте. Он впервые столкнулся с жизненной драмой, имеющей такую странную, даже нелепую причину. В общем, она казалась ему инопланетянкой. Как и всем остальным. И всё земное, ну, по его вполне обоснованному мнению, просто обязано быть ей чужим, а может, и вовсе незнакомым. Поэтому ему и в голову не могло прийти, что она умеет играть не гитаре.
- И не только, - ответил на его убежавшие под чёлку брови приятель. - Я знаю её соседку по комнате. Та говорит, что она умеет печь восхитительные сдобные булочки с изюмом, маком и корицей. А ещё пишет стихи и рисует на шёлке.
- Ты один в курсе всех её талантов? - спросил он приятеля.
- Нет, - тот мотнул головой, - хотя нас, таких, немного. Жалко её.
И правда, жалко. Такая красивая да ещё и талантливая — это вообще катастрофа планетарных масштабов!
Она села на край стула, почему-то откашлялась, словно собиралась декламировать, и нежно погладила струны у самой розетки. Это получилось так волнительно, что он ойкнул, испугался и прикрыл ладонью пухлые губы.
Она заиграла. Гитара всегда странно звучит в женских руках — это было его стойким убеждением. Он не мог этого объяснить, но с закрытыми глазами мгновенно определял, что играет женщина. Было в женском звучании инструмента что-то тёплое и далёкое, как… Родина, или светлые детские воспоминания. Женские руки бояться делать больно — это тоже его стойкое убеждение. Их у него не так много. С пятак наберётся. Так вот, женские руки определённо бояться делать больно, поэтому и к струнам прикасаются так, чтобы не причинить им боль. Отсюда и звук получается какой-то сливочно-молочный, как на ночь. А ещё женское звучание пахнет. Для него, во всяком случае. Оно пахнет микстурой от кашля. Сладковато-терпкий аромат, от вдыхания которого становится легче дышать. Он не знал, как правильно это объяснить. Ну, чтобы всем понятно… Так играла и эта сверхъестественно красивая инопланетянка со второго курса. «Lagrima” Франсиско Тарреги должна звучать только так и никак иначе, констатировал он кивком головы.
После того прослушивания он просто заболел фестивалем. Принимал активное участие в выборах претендента зрительских симпатий, делал ставки на победителя, следил за объективностью оценок, а иногда рвал зубами подушку, если его фаворит не выходил в финал. Он относился к фестивалю серьёзнее, чем к обучению на своём инженерно-экономическом факультете. И в тайне — в тайне! - начал готовиться к участию.
Программой-минимум для него стало одобрение на прослушивании. Просто одобрение. Он всё про себя знал. Знал, что, в сравнении с теми, кто, как правило, заявлялся на фестиваль, он выглядел просто пыльным ковриком в прихожей, знал, что, являясь человеком сверх меры темпераментным, вряд ли справиться с волнением и завалится к чёртовой матери, а потом будет швырять о стену всё, что попадётся под руку, вусмерть переругается с соседом по комнате, которому до этого фестиваля, как до того фонарного столба, и до кучи начнёт гнить в депрессии. Всё это он знал. Поэтому ставил себе вполне достижимые на данном этапе цели...
Случилось это аккурат в конце апреля. Он заканчивал второй курс. Кто-то напряжённо готовился к летней сессии, а кто-то, вцепившись в гитарный гриф, как за спасительную соломинку, пропадал в студенческом парке в северной стороне кампуса, забирался в разросшийся, как маленький сад, куст сирени, цеплял за нижние ветки нотные страницы и, скрючившись, как креветка, прижимаясь щекой к обечайке, играл, играл, играл.
В тот день погода вела себя по-странному: то палила страшным зноем, то, загнав солнце за фиолетовую тучу, заставляла тело биться в ознобе. Но это, ясное дело, не повод откладывать репетицию. Он взял под мышку ноты, закинул за плечи гитарный кофр и отправился в свой сиреневый куст. По дороге он успел пару раз вымокнуть под каким-то болезненно-суетливым дождём и столько же раз просохнуть под палящим солнцем. Внутри куста было сухо, как в барсучьей норе. Он по-привычному обосновался внутри своего укрытия, но тут услышал какое-то странное шуршание позади себя. Он, как мог, развернулся, процарапав себе щёку острым сучком, и увидел за частоколом тонких ветвей фигуру в чём-то бирюзовом. Он смотрел на эту фигуру, не решаясь пошевелиться: вдруг постоит и уйдёт. Однако она, покачиваясь взад-вперёд, словно ждала. Его ждала. Он молчал, а она, покачиваясь, ждала.
- Вылезай, - наконец заговорила фигура. Голос у неё был совсем детский, с капризными нотками, с трогательным торопливым придыханием.
- Зачем? - не сразу ответил он.
- Вылезай, тогда скажу.
- А если не хочу?
- Чего? Не хочешь вылезать или не хочешь, чтобы я сказала?
- И того и другого.
- Ты что, боишься что ли?
- Я же тебя не знаю, чего мне бояться?
- Ну, так вылезай.
Если это не прекратить, то всё пойдёт по второму кругу и на репетиции можно поставить крест. Он собрал ноты, развешенные по нижним ветвям, как вымпелы на корабельных палубах, застегнул кофр и, кряхтя, вылез из своего убежища. Перед ним стояла девушка в лёгком бирюзовом плаще, затянутом тонким лакированным ремешком. Он узнал эту девушку. Она училась курсом старше на факультете зарубежной филологии. Они встречались только в студенческом кафе да в зрительном зале во время фестиваля. Она была самой узнаваемой студенткой университета. Ему так сказал его приятель, когда он, увидев её на первом курсе, застыл, как истукан.
- Это самая узнаваемая студентка университета, - шёпотом произнёс приятель. - К ней просто так не подойти.
- Почему? - не отрывая глаз от девушки, спросил он.
- Таких, как ты, ну, или я, - целая толпа, - смущённо опустил глаза приятель. - Что в ней такого, никто толком определить не может. Посмотришь, ну девчонка как девчонка, а на самом деле…
Приятель махнул рукой и предоставил ему возможность самому додумывать, что там может быть на самом деле. В одном тот оказался прав: на первый взгляд девчонка как девчонка. И рост маленький, и лицо обычное, и походка не сказать, что летящая. Мягкая, слегка покачивающаяся походка, ничего особенного. Но стоило ей остановить на ком-нибудь взгляд — всё. Вдруг что-то внутри начинало рушиться, разбиваться, превращая внутренний мир в хаос. И трудно было из этого хаоса выбраться. И, главное, никто не мог объяснить, почему так происходит? Почему та инопланетянка, виртуозно играющая на гитаре, гениально готовящая булочки с яблоком и корицей да ещё и талантливо рисующая по шёлку, не вызывала никакой реакции, кроме недоумения и осторожности, а эта, в общем, неприметная пичужка заставляла глотать слёзы бессилия и самых брутальных экземпляров с факультета физкультуры и спорта! И вот сейчас она, самая загадочная девушка университета, стояла перед ним в бирюзовом лёгком плаще, затянутом тонким лакированным ремешком. От потрясения он не сообразил, что нужно делать и уставился на маленькую серебристую пряжку её лакированного ремешка. Пряжка была в форме ящерки, ловящей свой хвост.
- Пойдём, - произнесла она и тронула его за плечо. Он чуть не подпрыгнул.
- Куда?
- Пойдё-ём, - протянула она и, резко развернувшись, зашагала по короткой изумрудной траве, то и дело увязая каблуками чёрных туфель в мягкой пропаренной земле.
Он, как телёнок, поплёлся за ней, время от времени поправляя сползающую на локоть лямку гитарного кофра. Он не знал, сколько времени длилось их молчаливое шествие. Перед ним, словно маятник, качался хвост каштановых волос. Его глаза следили за этим качанием, как щенки за новым манком. Она всё шла и шла, и на мгновение ему показалось, что она забыла о его присутствии. Вот сейчас остановлюсь и никуда не пойду, подумал он. И ведь она не заметит. Он замедлил шаг, а потом встал. Встала и она. Не оборачивая головы. Когда она поняла, что он остановился? Хвост её каштановых волос ещё пару раз качнулся из стороны в сторону и замер вдоль её прямой спины, как охапка морских водорослей между камнями после отлива.
- Не будь дураком, - тихо, не поворачиваясь, произнесла она.
- Ладно, - кивнул он и послушно зашагал дальше.
Она привела его в небольшую беседку, уныло торчащую на самом отшибе студенческого парка. Нелепое строение казалось осколком далёкого прошлого, когда это место было пустынным и оттого отрадным для всякого сорта романтических натур. Беседка всё ещё хранила в себе остатки изящности и гибкости линий, однако изнутри была вся изрисована не совсем приличными графити и надписями интимного характера. Чудом сохранившиеся сидения выглядели хлипкими и ненастоящими, как бутафорская паутина в детском спектакле.
- Садись, - ткнула она маленьким пальцем на одно из сидений. Он потянулся взглядом за её пальцем, обнаружив удивительно розовый ноготь. Естественный, природный, Богом созданный розовый ноготь. Почему-то перехватило дыхание. - Ты чего?
Он мотнул головой и сел. Она села напротив, закинув ногу на ногу.
- Играй.
Он испуганно посмотрел ей в глаза. В её тёмные, как колодцы, глаза, в которых застыло его глупое отражение.
- Что?
- Ну, я не знаю. Что ты там всё время играешь? Сора, Ширера, Санза, де Фалью?
- Откуда… - Он поперхнулся и закашлялся в кулак.
- Мне всё про тебя известно, - подалась она немного вперёд, отчего напомнила маленького кугуара. - Поэтому просто играй. А потом я скажу.
- Что скажешь?
- Какой же ты упрямый, - улыбнулась она и покачала головой. Он почему-то тоже покачал головой, как дурачок, который повторяет движения за лечащим его врачом. - Игра-ай!
И он заиграл. Не Сора, не Ширера и не де Фалью. Он заиграл «Приходит тоска» Антонио Карлоса Жобима, тихонечко вытягивая мелодию своим небольшим бархатистым голосом. Почему? Одному Богу известно. Он прижался щекой к обечайке и начал рассказывать эту музыку не самой загадочной девушке университета, о которой никогда не думал, потому что это было так же бесполезно, как гадать о том, что же находиться на тёмной стороне Луны. Он пел своей гитаре, которую обнимал нежнее прежних немногочисленных подружек, таких же неумелых и пугливых, как и он сам. Сейчас он вычеркнул из сознания и беседку и девушку в лёгком бирюзовом плаще. Сейчас он был один в том мире, в котором ему нравилось находиться, потому что он был безопасен, как маленькая комната в старом доме, где каждый вечер мать поила его молоком с имбирным печеньем и кутала его ноги, чтобы он не простудился. Последние аккорды отлетели вместе с последним звуком его голоса и запутались где-то в ветвях ясеней, уже разбуженных тёплым апрельским солнцем. Он отклеил щёку от гитары и круглыми глазами уставился на девушку.
- Очнулся? - с улыбкой спросила она.
Он длинно и глубоко кивнул.
- А теперь запомни. - Она медленно встала, подошла к нему и занесла над его затылком ладонь. Он дёрнулся в сторону, потому что даже представить себе не мог, что эта ладонь хоть когда-нибудь опуститься на его затылок. Этого не могло быть. Просто потому, что не могло быть, и всё. Она удержала его голову за подбородок и медленно, словно императорскую корону, опустила на темя свою маленькую руку. Он закрыл глаза. Что-то несусветное делалось в его голове. Её словно отделили от тела, от всего мира, и отправили плавать в безграничном пространстве неизведанной вселенной. Страшно совсем не было, потому что он вдруг подумал о естественных, натуральных, Богом созданных розовых ноготках, запутавшихся в его тёмной шевелюре. От этого стало светло и тихо, как у моря в предутренний час.
- Всегда так играй, - услышал он где-то над головой. - Только так и играй.
Он не мог вспомнить, как возвратился в общежитие, как провёл остаток дня, что ел, что говорил, с кем говорил. В голове крутилось одно: «Всегда так играй. Только так и играй». А темя ломило, словно на нём полежала не маленькая ладонь, а бетонная плита. С этого момента он перестал забираться в сиреневый куст, а открывал кофр, чтобы просто посмотреть на гитару, вздохнуть и сказать ей: «Отдыхай».
Целый день перед отборочным он гулял по городу. Зашёл в парк аттракционов, сделал круг на чёртовом колесе, посидел на вёслах в одноместной лодочке, скользящей по парковому пруду, как водомерка, съел мороженое, неторопливо прохаживаясь по тенистым аллеям. Часам к шести вечера он вернулся в общежитие, немного уставший, но спокойный. На подушке его кровати он обнаружил голубой конвертик, крохотный, будто для визиток. В нём, сложенная в тонкую полоску, лежала записка: «Жду тебя в нашей беседке. С гитарой. С». С… Наша беседка… У него поехала голова. Он сел прямо на подушку и воткнулся подбородком в деревянную спинку кровати. Страшно, когда вдруг, неожиданно, внезапно в одинокой жизни появляется это - «наше». Есть в этом слове что-то запретное для всего мира, тайное и даже опасное. Что делать с этим «наше», когда не справляешься и с самим собой? С… А ведь он даже не знает, как её зовут. И не должен знать, потому что это совсем с другой планеты. Её имя, как и она сама, всегда существовали в параллельной вселенной, с которой его скучный, махрово-вязанный мирок никогда, никаким боком, не соприкасался. И, по всем законам жанра, не должен был соприкоснуться! Зачем ему всё это? Нет, не правильно. Зачем ей это всё? С какого перепуга она вдруг взяла и заметила его? Что в нём такого, что заставило её спуститься с высей поднебесных на скудную землю его судьбы? И что же теперь делать? Идти. В нашу беседку. Только не бежать. Идти.
Через десять минут, задыхаясь и слизывая с губ солёные капельки пота, срывающиеся с кончика носа, он присел на хлипкое сидение и прислонил к одной из квадратных опор беседки гитарный кофр.
- Зачем спешил? - спросила она, улыбнувшись. Сегодня на ней был бежевый джемпер и голубые джинсы. - Не свиданье же.
- Не свиданье, - согласился он, а в груди заёрзало что-то холодное и колючее.
Она посмотрела на него долгим взглядом. Он чувствовал это своей скулой и ухом, потому что они вспыхнули, как после хорошей трёпки.
- Если бы ты пригласил, я бы пришла…
- Что?! - сказал он одними губами.
- Я говорю, что если бы ты пригласил меня на свиданье, я бы пришла, - громко и чётко произнесла она, словно обиделась. - А теперь соглашусь только тогда, когда станешь победителем. Поэтому расчехляй гитару и играй.
Он с трудом понимал, как ему сейчас дышать, а она просила расчехлить гитару? Это что, шутка такая? Или для неё, действительно, всё это проще простого?
- Играть?
- Конечно, глупый.
- Что?
- Я не знаю… - Она посмотрела на почерневшие доски потолка, нырнула взглядом в выбоинки в полу, помяла пальцами мочку уха… Опять эти розовые ногти! Да почему?! Почему именно от них у него начинает сосать под ложечкой? - Сыграй что-нибудь про меня. - Он уставился на неё округлившимися глазами. - Я тебя не тороплю, - качнула она ногой в маленькой белой кроссовке. - Можешь немного меня поизучать. Не стесняйся.
Ну что ж, раз ему даётся такая возможность, он не будет стесняться. Сегодня не будет. Она сама ему так сказала. Он откинулся назад, прижал кулак к губам, склонил голову на бок. Через несколько минут безотрывного смотрения на эту девушку, он понял, что если она уйдёт, он состариться. Сразу. Он так явно почувствовал это, что сердце отозвалось глухой болью. Она словно вынимала из него молодость, цельность, безответственность, нерешительность, - всё то, что присуще робкому неопытному человеку его лет. Рядом с ней, прямо сейчас, он становился твёрже, ранимей, неоднозначней, выносливей. Но если её не будет, не будет его прежнего, потому что прежнего она уже вынула, не будет и настоящего, потому что настоящий только если она рядом. А будет просто старый, беспомощный, как сухая трава, некто.
- Вот про это и сыграй, - сказала она срывающимся почему-то голосом.
Он качнул головой, улыбнулся сначала себе, потом ей и тихо произнёс.
- Я знаю, в чём твоя тайна.
- Моя тайна? - подняла она бровь. - Впервые слышу.
- Ты всё слышишь, как впервые. Ты смотришь на того, кто с тобой говорит, так, словно только что научилась понимать его язык. Поэтому ты слушаешь сначала мысли, а потом слова. Тебе ничего не нужно объяснять. Ты и так всё поймёшь. Как надо. Это касается любого, кто рядом с тобой. От этого так тяжело. Почти невыносимо… Сейчас рядом с тобой я и мне кажется, что… что и ты со мной - рядом. По-настоящему. Понимаешь? А если бы это был не я?
Он молча ждал ответа. Он мог бы ждать его год, не сходя с этого места, лишь бы она ответила. И чем дольше она молчала, тем полнее он понимал всю свою зависимость от её ответа.
- Ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь?
Он очень хотел. До боли в позвоночнике. Но он просто покачал головой.
- Я никогда ни о чём не буду тебя спрашивать, - тихо произнёс он. - Пока ты сама не захочешь говорить со мной.
- Только так?
- Только так.
Он открыл кофр, осторожно достал гитару, прижался щекой к обечайке и заиграл. Почему-то Баден-Пауэлла де Акину «Печаль и одиночество». Этого хотело его сердце. Этого просили её глаза. Он играл, сомкнув ресницы, доверив правильность аккордов и искренность чувств носящимся по струнам пальцам. Он верил им. И они не подводили. К моменту, когда он оторвал щёку от обечайки, ему стало известно, почему она сейчас с ним, здесь. Они оба одиноки. По-своему. Оба были седьмыми струнами на классической шестиструнной гитаре. Она слишком хорошо понимала тех, кто смотрел ей в глаза. Умела найти правильные слова именно тогда, когда это было необходимо. Но кто знал её? Знал на столько хорошо, чтобы так же спокойно и естественно, как утренний дождь в мае, прийти на помощь и не смутить? Он не мог похвастаться своей проницательностью. Он был не очень сговорчив с миром, который, по-видимому, просто его терпел. Он всегда был приятным дополнением к чьей-то наполненной жизни. Его всегда видели таким: молчаливым, почтительным, приятным во всех отношениях молодым человеком с застенчивым, но очень милым взглядом. Однако это приятное дополнение никогда ни у кого не вызывало острой необходимости. Так что при случае о нём просто забывали. И оставляли одного разбираться со своим истинным темпераментом и вопросами типа «почему?» и «что я опять сделал не так?». Всё это он понял, прижимая щёку к обечайке и чувствуя виском её горячий глубокий взгляд. Так подсказало ему его сердце. Так говорили и её глаза. Последний аккорд ещё плавал под почерневшими сводами старой беседки, а она остро поднялась и убежала. Вот так, ничего не сказав.
На следующий день он блестяще справился с прослушиванием и был допущен к первому туру фестиваля. Однако с того самого случая в беседке они больше не встречались. Нет, видиться виделись, но никакого голубого конверта на своей подушке он уже не находил. Попытки подойти и заговорить заканчивались неудачей. Она всегда появлялась в окружении подруг или приятелей. Однажды он ринулся к ней сквозь эту разношёрстную толпу, но она так отчаянно затрясла головой, что он испугался, не случилось ли с ней чего. Поэтому включил задний ход и растворился среди прочей студенческой братии, как будто его и не было. И тогда он стал подозревать, что она запустила тот самый план: «соглашусь только когда станешь победителем» и немного успокоился. Даже повеселел. Теперь, проходя мимо неё, он с улыбкой ей кивал и отходил, не дожидаясь кивка в ответ. Он верил, что всё будет потом, когда он станет победителем.
Все участники фестиваля желали одного. И это правильно. Победа в таком престижном мероприятии многое давала конкурсанту: от возможности элементарного самоутверждения до вероятности продвинуться дальше на профессиональном уровне. Именно поэтому о победе в «Седьмой струне» мечтали все. Он тоже мечтал. Но ему было плевать на самоутверждение, его совершенно не интересовал профессиональный уровень. Он ненавидел её одиночество. Даже больше, чем своё. Он хотел встретиться с ней после победы, положить гитару к её ногам и сказать: «Вот здесь — вся моя жизнь. Она твоя. Вернее, наша».
Он видел её в зале, когда проходил первый тур. Он блестяще справился с «Отсчётом времени» Брубека и справедливо заслужил один из самых высоких баллов. Он видел её и во время второго тура, где максимально выложился, исполняя Кентона «Скандал на юге» и вошёл в пятёрку лучших, попавших в финал.
Перед финалом он напрасно всматривался в зрительный зал. Её нигде не было. Честно говоря, он начал беспокоиться за два дня до финального выступления, когда не смог найти её ни в студенческом кафе за столиком у окна, где она обычно пила холодный кофе с печеньем, ни в компании сокурсников, в которой она всегда была молчаливым центром. Он даже заглянул в их беседку. Она пустовала и выглядела отчего-то ещё более убогой, чем в тот памятный для него день. Её нигде не было. Как будто и не было никогда. Как будто всё это ему приснилось. Сначала он себя успокаивал: может, готовиться к экзаменам, ведь летняя сессия уже наступает на пятки. Однако скоро все эти доводы перестали быть надёжными и неоспоримыми. Её никто не видел. Кого бы он ни спросил, все делали круглые глаза и диким шёпотом повторяли: «Ты тоже не знаешь, где она? Просто мистика!». Да, мистика, которая начала понемногу вытряхивать покой из его души, как тростниковая палка пыль из старого ковра. Да, она могла затаиться где-нибудь, наконец, уехать на пару дней к родным - может, не дай Бог, конечно, случилось чего. Но к финалу-то она просто обязана вернуться! Так он думал. Он вколачивал в свою голову эти мысли с таким отчаянием, что, в конце концов, поверил в них, как в единственно возможный вариант. И успокоился. И вот теперь, разглядывая зрительный зал через зазор в бордовом плюшевом занавесе, он с каждой минутой терял самообладание. К началу конкурсной программы она так и не появилась.
Финал он провалил. Для своего последнего выступления на фестивале он выучил Ширинга «Довольно-таки мило». Хотел её позабавить. Ничего не вышло. Бог с ними, с руками, - голова отказывалась соображать, что к чему. К середине пьесы он понял, что уже ничего не сможет поправить, встал, поклонился и покинул сцену. Он слышал, какая ледяная тишина упала на зрительный зал. Он ощущал эту тишину, когда шёл по песчаной дорожке к своему общежитию. Весь мир заполнила эта леденящая тишина. Он бросился на постель. Ничего не болело, ничего не беспокоило, было всё равно. Леденящая тишина. В комнату постучали. Он не отозвался, но кто-то всё равно вошёл.
- Слушай… - Он узнал голос своего приятеля. - Нелепо как-то получилось… Я всё видел. И слышал. Там, в зале.
- Мне всё равно, - сказал он, не отрывая щеки от подушки. - Мне, правда, всё равно.
- Я знаю. - Приятель, так и не дождавшись приглашения, сел на край его постели. - Она не пришла, потому что…
Он выпрямился, как пружина. Приятель подскочил от неожиданности.
- Пугаешь…
- Почему она не пришла? – Он вцепился глазами в переносицу приятеля. - Почему она не пришла?
- Она взяла академический отпуск. На год. Или два. Я не уточнил, - ответил приятель. - Я встретил её три дня назад. Поздно вечером. Она садилась в такси. Я видел, как водитель помогал ей с багажом. Она заметила меня и подозвала. Знаешь, молча. Не словами, не жестами, а так, молча. Стояла и смотрела на меня. Я подошёл. Она сказала, что у неё что-то сломалось. Ей нужно что-то починить. Это займёт какое-то время. Ещё она просила тебе не говорить об её отъезде. «Пусть готовиться к финалу. Он должен победить. Он знает, почему».
Приятель опустил голову, потому что больше не мог выдерживать его взгляда. Тяжёлого и чёрного, как битум. Приятель неслышно вышел, а он так и застыл, сидя на постели, уставившись в дверь неподвижными глазами.
Он ничего о ней не знал, кроме того, что она была ему нужна. Где она живёт, что она любит есть на завтрак, какие книги читает на ночь?.. Но именно она была нужна ему, как никто другой… Что-то сломалось… Значит, и она не знала о нём ничего. Потому что, если бы знала, то первый, к кому бы она обратилась за помощью это «что-то» починить, был бы он. Он умел чинить. Почти всё. Правда, об этом знала только его мать. Он с лёгкостью чинил старую мебель, разорванную обувь, потрёпанные книги. Но больше всего ему удавалось чинить покой и тишину в душе. Так говорила его мать. Ему и делать-то для этого ничего не приходилось. Просто он это умел — и всё.
«Пусть готовиться к финалу. Он должен победить. Он знает, почему»… Вдруг кровь ударила ему в голову и она загудела, как праздничный колокол. «Он знает, почему». Её проклятое одиночество, которое он ненавидел больше своего, дало трещину. Она не уехала. Она просто начала путь навстречу. С этого самого места, где они увидели друг друга и немножко друг друга поняли. Тот, кто ушёл, обязательно вернётся. Просто нужно подождать. А она вернётся. Ведь она уже начала путь навстречу. Он скинул ноги с постели. Он тоже начнёт путь навстречу. Он обязательно что-нибудь придумает.
Выпив зелёного чаю в студенческом кафе, бесцельно пошатавшись часа два по кампусу, он взял гитарный кофр и направился в беседку, стоявшую, как полурассыпавшийся зуб на самом отшибе парка, разложил на хлипких сиденьях ноты, прижался щекой к обечайке и заиграл… Играл он много и долго, пока треск ночных сверчков не заполонил всё пространство до самого неба. Завтра он сюда не придёт. И послезавтра. На носу летняя сессия. Он сдаст её, куда денется. А дальше — что? Впервые этот вопрос не мучил его бесконечностью вариантов. Теперь он точно знал, что делать с этим «дальше». Знала и она. Точно знала. Он это чувствовал.
.