Помнишь?

Ес­ли кто спра­шива­ет, я го­ворю — хе­ровая сей­час по­года.
Ес­ли кто спра­шива­ет, го­ворю — всё хо­рошо.
Ес­ли кто спра­шива­ет, го­ворю — прос­ти­те, прос­ти­те-прос­ти­те-прос­ти­те, спе­шу, по­нима­ете, вре­мени нет, вре­мени нет со­вер­шенно…

По­том я за­тяги­ва­юсь глу­пыми си­гаре­тами, ко­торые уже ус­пе­ли мне нас­ку­чить, ко­торые до по­ло­умия вы­кинуть хо­чет­ся, но за­тем я бе­ру «ещё од­ну лишь толь­ко», по­чему бы и нет спра­шива­ет­ся, по­чему бы и нет, ещё ведь толь­ко од­ну.

Бе­ру ключ глу­пый — и не мой. Ка­кого чер­та но­шусь с ним, вот уже эти глу­пые пол­го­да, во­об­ще не знаю.
Пе­редо мной глу­пая дверь в глу­пом подъ­ез­де, со­вер­шенно чу­жая и не моя, но вот здесь и каж­дое не мое мгно­вение, вот здесь це­лу­ем­ся ти­хо-ти­хо и по­чему-то жад­но, вот здесь опи­ра­ем­ся на дверь, и вот здесь щел­ка­ет за­мок, а за­тем…
А за­тем вспо­минать и пом­нить не на­до — бу­дет слиш­ком боль­но.

И дверь от­кры­ва­ет­ся, как и тог­да. Как и день на­зад, ме­сяц на­зад, как пол­го­да и год на­зад. Это зас­тавля­ет ве­рить глу­по и ду­мать, что это дей­стви­тель­но бы­ло, и что, черт те­бя де­ри, Ари­на, пе­рес­тань уже хо­дить сю­да, ей-Бо­гу…
Я пом­ню, ког­да приш­ла сю­да пос­ле то­го, как мы ви­делись в пос­ледний раз, и учу­яла за­пах чу­жих ду­хов. Я пом­ню, как ви­дела чу­жое жен­ское белье, пом­ню, как впер­вые уви­дела за­пис­ку на пись­мен­ном сто­ле:

У­еха­ла до­мой. Бу­ду че­рез па­ру дней. Люб­лю.

Ни­ка

А за­тем бы­ла ещё Ка­тя, Ма­ша и да­же Аня ка­кая-то, а за­тем я пла­кала дол­го-дол­го и с каж­дой за­пис­кой, каж­ды­ми ду­хами и но­вой одеж­дой я ду­мала, что я, на­вер­но, гре­бан­ная ма­зохис­тка.

А ты, на­вер­но, са­дист.

И сей­час, пе­рес­ту­пая по­рог квар­ти­ры, я по­няла, что про­нес­ло.
Её за­паха нет, кро­ме тво­его, та­кого при­выч­но­го. Пах­нет мя­той.
Чу­жих за­писок и одеж­ды то­же.
Я об­легчен­но вы­дыхаю.

Ни­чего не из­ме­нилось. Всё те же кни­ги твои, ко­торые ты лю­бишь до бе­зумия, всё те же ру­баш­ки длин­ню­щие, на­девая ко­торые, я толь­ко сме­ялась, по­тому что те ви­сели на мне так, буд­то бы я на­дела на се­бя ка­кой-то бес­формен­ный ме­шок.
А ты вро­де улы­бал­ся пь­яно, ба­лу­ясь конь­яком (вис­ки?) и го­ворил, что мне идет. Я не ве­рила и ка­чала го­ловой, а ты про­дол­жал улы­бать­ся по-ду­рац­ки.
И я са­ма не за­меча­ла, как улы­балась в от­вет.
Глу­по как-то.

А за­тем — звук от­кры­ва­ющей­ся две­ри и не­уго­мон­ное би­ение мо­его сер­дца.

Ты зас­ты­ва­ешь в про­ходе и смот­ришь на ме­ня так, буд­то я при­виде­ние, про­ходишь на кух­ню, а по­том так­же глу­по воз­вра­ща­ешь­ся и смот­ришь на ме­ня без слов, хо­тя «что ты здесь де­ла­ешь?» так и зас­ты­ва­ет в гор­ле.

Ес­ли бы я зна­ла, что я де­лаю, я бы уже бе­жала от­сю­да со всех ног.

— Ари­на? — го­воришь ти­хо и воп­ро­ситель­но, дей­стви­тель­но ни­чего не по­нимая, а я как тог­да, как и пол­го­да на­зад, улы­ба­юсь и ни­чего не мо­гу от­ве­тить, по­тому что это ти­хое и не­воз­можно род­ное «Ари­на» вы­шиба­ет всё внут­ри.

Ты про­из­но­сишь моё имя, и это­го хва­тит для то­го, что­бы сно­ва рех­нуть­ся.

Ты из­ме­нил­ся. В тво­их гла­зах нет при­выч­ной ра­дос­ти, толь­ко нас­мешка глу­пая и хо­лод, дей­стви­тель­но хо­лод, хоть ка­рий цвет рань­ше всег­да мне на­поми­нал осень и сол­нце, а ещё но­вые шра­мы на ру­ках и ка­кая-то не­боль­шая та­ту­иров­ка, на­поми­на­ющая мне цве­ток ли­лии.
Ли­лии, ко­торые я лю­била.
Ког­да-то очень дав­но.

— Ан­тон? — так­же глу­по вто­рю ему я, и это впер­вые, ког­да я про­из­но­шу твое имя сно­ва.
Ан­тон.
Это ты, да?

И мы бы, на­вер­но, всег­да так смот­ре­ли друг на дру­га удив­ленно-неп­ри­выч­но, ес­ли бы все у ме­ня внут­ри не по­лете­ло к чер­тям, и я буд­то бы от­да­лен­но ус­лы­шала свой всхлип. Ты тут же под­хо­дишь бли­же, а я за­бива­юсь в угол.

— Не под­хо­ди, не под­хо­ди, по­жалуй­ста… — толь­ко и го­ворю меж­ду пре­рывис­ты­ми вздо­хами.

Ан­тон ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, буд­то то­ком уда­рило.
Ан­тон боль­ше не улы­ба­ет­ся.
Ан­тон от­хо­дит от ме­ня и смот­рит.
Ан­тон мол­чит.

Я пла­чу, за­рыв­шись в свою тол­стов­ку, я пла­чу и не знаю по­чему: прос­то пла­чу. А ты смот­ришь, и хо­чу ска­зать: от­вернись, от­вернись, не смот­ри толь­ко.

Хо­чу ска­зать: я те­бя не­нави­жу.

Я те­бя не­нави­жу, Ан­тон.

Эти сло­ва по бук­вам мож­но про­честь в мо­их гла­зах, пол­ных слёз. Ты ви­дишь это в бо­ли, ко­торую при­чинил, ви­дишь это в ры­дани­ях, ко­торые с каж­дой ми­нутой за­тиха­ют.
Ка­рие гла­за с неп­ри­выч­ным хо­лодом смот­рят на ме­ня, и по­чему-то сме­ять­ся хо­чет­ся, и я как-то зах­лё­быва­юсь в сле­зах впе­ремеш­ку со сме­хом, и я как-то…

— Ви­дишь? Ви­дишь, что ты со мной сде­лал?

Ан­тон ви­дит.
Ан­тон ви­дит от­четли­во, и я по­нимаю — Ан­то­ну не жаль.
Ан­тон ви­дит и гла­за Ан­то­на твер­дят: ес­ли бы был шанс, я бы сде­лал это ещё раз.
Ан­тон раз­во­рачи­ва­ет­ся.

Ты про­из­но­сишь хо­лод­но и без­различ­но:
— При­веди се­бя в по­рядок и ухо­ди.

Вот так сти­ра­ет­ся всё.
Все по­целуи, все кни­ги и все чаш­ки ко­фе.

— Я те­бя не­нави­жу, Ан­тон.
Я не­нави­жу те­бя и дро­жу в оз­но­бе, я не­нави­жу те­бя до кон­чи­ков паль­цев, не­нави­жу за всю боль и счастье, за каж­дое объ­ятие и каж­дую ссо­ру, за чу­жие аро­маты в тво­ей квар­ти­ре, жен­скую по­маду на тво­ем те­ле и не­нави­жу то, что ты был ещё с кем-то, кро­ме ме­ня.
Я не­нави­жу те­бя.

— Как хо­чешь.

Ан­тон ухо­дит.

На сле­ду­ющий день дверь не от­кры­ва­ет­ся, и я по­нимаю, что ты сде­лал то, что тре­бова­лось сде­лать ещё пол­го­да на­зад.
Ты по­менял зам­ки.