Немногочисленное племя людей подверглось репрессиям. Свет не видывал такого количества обгаженных портретов, выброшенных в отхожие места, как в эти дни. Люди и раньше не катались в масле. Ещё со времён злых татаровей хана Чагониза, которых придумал писатель В. Ян при участии маленькой дочки, их сажали на колья, били кнутом и всячески ущемляли, в том числе - в правах. Некогда образованные аристотели, люди быстро опростились (так было безопаснее), отехничились и делали вид, что с удовольствием ходят на дыру, за надобностью, а также почитать газету.
В уездном городе N, люди испокон веку норовили проживать в таких, простой гражданин Л. Ю. Циферов, а по специальности математик, подал в суд заявление о признании людей недействительными. Доводы его были такими вескими, что их не оглашали. До выяснения директив (они пока не поступали), сохранившихся в условиях постоянной мерзлоты людей заключили под стражу с двухразовым кормлением.
От нечего делать, а также по другим причинам, заключённые развлекали себя и затесавшихся (куда же без них) женщин рассказами о том, что было, когда ничего не было, и почему настал конец золотому веку.
Первым вспоминал человек с зубами в щеке. У него в камере начал расти зуб мудрости, в тигулёвке такое бывает, и вытеснял соседние зубы, один за другим. Зубы проходили скрозь методом прободения, и выходили по эту сторону щеки, как у драконов и младенцев неправильного строя мысли.
Звали этого @, и вот что он поведал ночью, после ужина.
- Мы вышли из Машины, потому что Моше вывел нас. Было мнение, что Моше - Машиах, поэтому его должно слушаться. Но другие говорили, что Моше сам наслушался контрабандного трубача Рукстронга и от него почерпнул свою идею. Среди нас не было трубачей, ни одного, только скрипачи, пианисты и шахматисты. Ничего удивительного, что идея Рукстронга упала на благодатную почву.
Моше поднял восстание роботов. Мы вышли из Машины. И, разумеется, оказались в пустыне. Была теория, её в основном придерживались шахматисты, что нужно ходить сорок лет, пока не выйдут из строя все роботы старой закалки. А потом пустыня закончится. Начнётся свободная жизнь. Моше об этом не рассказывали. Зачем огорчать? Робот - это Машина. Даже если это Моше, даже если Моше - Машиах. Убей Машиаха, освободи Моше!
Потом появились эти. Они сказали, усмехаясь: "Зачем ходить по кругу, ведь время идёт на месте? Будем маршировать на месте!" И мы стали поднимать и опускать ноги, только поднимать и опускать. Но время шло медленнее нас.
Тогда я, @, решил ускорить естественный процесс освобождения. По ночам я находил стариков и убивал их. Уставшие за день ходьбы на месте, мы спали крепко. А старики спали крепче других. Они не просыпались. Так остался один Моше. И ещё - я, @. Только мы двое помнили Машину, а Машина помнила только нас двоих, из всего множества множеств, плодившихся во исполнение Обета.
И однажды Моше исчез. Были такие, кто говорил, что он взят живым на небо. Другие утверждали, что Моше вышел ночью из палатки и провалился в песчаный колодец, где его видел Мураками. Но я-то знаю, что произошло. Машина взяла Моше. Машина дотянулась до нас - и взяла его. Как символ. А я оставлен, я - знак. Знак, отсылающий к идее. А символ замещает идею. Для большинства символ и есть сама идея. Моше, Машиах, Машина. Символы. А мы - знаки. Мы показываем пальцем. Неважно, куда, потому что неизвестно - где мы...
- Ха, ха, ха, - басом сказал из глубины некто, старавшийся показаться старше и потому говоривший басом, - ха! Читал бы ты Луллия...
- Это папский легат? - не смутился рассказчик.
- ...не получал бы лулей, папиных!
Возникла стихийная замятня. Стук в стену прекратил междоусобие. Дежурила Полтораиванна не в очередь, самая добрая из дежурных. В её часы бузили несильно: не хотели подводить Полторуиванну. А она платила им добром, сообщала время ночи и температуру за бортом.
Слово держала Марьиванна, самая весёлая, общительная, хохотливая в обскуре. На воле школьная учительница ботаники и анатомии человека, Марьиванна и здесь не оставляла привычек на потом, а высаживала в карманах растения. Её нары и ещё несколько поблизости всегда изобиловали не понять чем. А стратегии герменевтики не работали в этой зоне, в силу загруженности компаса положительными эмоциями. Конечно, она была гамадриада, но ведь это не запрещено погоном.
- Дочка моя Машенька три икса, - так начала рассказ Марьиванна, не с начала, не с конца, с дочки, - за день до своего отъезда в город на учёбу... Василий, ты на толчок? Не ходи, я там навоняла, погоди маленько... в педагогический поступала, на учителя английского и немецкого языков... В общем, похоронили мы бабушку. А что, какая бабушка, чья эта бабушка, это и по сей день никому неизвестно. Так, был человек, да вышел. Ну, похоронили и похоронили. Поминки. Машенька моя три икса умаялась, изнервничалась за эти дни. Да с отъездом ещё. Ну, конечно, с устатку и не евши. Народу множество, а среди всех пришёл и учитель Фёдоров Игорь. Десять лет работает у нас. А до того был папский легат, носил бельё чистого фарфора, жрал вилкой брокколи, да токайским вином заглаживал, значит. Ну у него давно глаз на Машеньку три икса. Да и не на неё одну. За то и с легатов попёрли, а ещё за фамилию: у них это не принято. Я забегалась туда-сюда с горячим, а они в это время и уединились. Дело молодое. Им, что свадьба, что поминки, всё одно. Дело молодое, житейское.
Марьиванна с улыбкой одобрения оглядела два-три ряда близких. Они взялись за плечи, как юные коммунары перед расстрелом, и ритмично раскачивались посолонь, повторяя на разные голоса, мужские и женские: "Де-ло мо-ло-до-е... дело, те-ло..." Энергии Марьиванны в заточении несколько подтухли и давали уже душок, как та Польска, а в прежние годы она могла раскачать зал небольшого дома культуры. Человек сто, сто пятьдесят. Даже в буфете качались. И в туалете. Иностранцы падали.
- Он огурец из бочки выхватил... малосольные огурцы заготовила, повезло купить по дешёвке у еврея-бондаря... да и ну её, огурцом-то. После фигурировал на суде как орудие преступления. Зачах от долгого лежания и посинел, а также утратил преступную кондицию. В йеллофан завёрнутый.
- Целлофан, тёть Маша.
- А почему так? Он по учительскому делу неспособность к страсти получил. Игорь Фёдоров. А ей что? По молодому делу, ей и ни к чему. Действует, ну и ладно. А что, чем, да кто таков Игорь Фёдоров, это нам в специфическом модусе общения с реальностью по барабану... Дали три года. На "химию" отправили. Вернулся - деловой такой, ты что! Местное отделение ЛёГБыТы возглавляет. Пятеро их там таких, а он - шестой. Как в песне: великолепная пятёрка и блатарь... Машка моя три икса на училку выучилась, природо... родоведение какое-то детишкам даёт за нищенскую зарплату. Эх, эх... Пусти, Василий, я тут стану, стоя посплю. Нам не привыкать стоя. Привычные. Спокойного всем... а я... пойду.
И она захрипела, как повешенный Пестель.
Когда хрипы перешли в противофазу и все вздохнули спокойно, вышел вперёд некий человек маленького роста, но с копной белых волос над головой. То есть такой в точности, как Эйнштейн на футболке - высунув язык. Глаза дикие...
- Меня зовут Переверин. Я, как всякий нормальный человек, боюсь смерти.
Так он начал.
- Не всё время хожу и думаю о смерти, но иногда. Даже ночью, бывало, вскочишь: "Меня нет! Ах, как же это?!" Человек не в состоянии представить себе отсутствие представлений. Помыслить безмыслие. Увидеть себя без себя. Мы не можем смириться с тем, что нас может не быть. Что меня нет в данный момент - вот это у меня в голове не укладывается. Что я живу в тринадцатом столетии, или присутствую в будущем, где-нибудь на далёкой планете в другой галактике, это укладывается. А что в данный момент меня может не быть - это не укладывается. Слова "в данный момент" здесь ключевые. Не вообще, - "вообще" как раз можно себе представить, что я отсутствую, в том же тринадцатом веке или в другой галактике, - а сейчас, здесь, где я есть и должен быть всегда. Вот отсюда и страх смерти. Между тем, если хорошенько во всём разобраться, то будет понятно, что как раз здесь и сейчас меня и нет и быть не может. В ощущениях - да, они примерно синхронны раздражениям. Но человек не живёт ощущениями, он живёт представлениями, он создан своим сознанием. А вот представления появляются с опозданием, пусть секундным, пусть микронным - но опозданием. И то, что мы в данный момент видим, слышим, обоняем и так далее, есть на самом деле уже прошлое. Недавнее, давнее, но - прошлое. Это не "я в данный момент", а "я минус данный момент". Так называемое настоящее - это символическое прошлое. Мы живём в символическом прошлом. "Настоящее" - ненастоящее, это иллюзия, обман... И когда я из этого обмана выйду, то исчезну не я, а исчезнет иллюзия меня. А я стану тем (кем или чем), кто (или что) ощущает ощущение, видит видение, слышит слышание, и т. п., то есть я стану субъектом действия, а раньше был его объектом. Представление о том, что настоящее должно продолжаться вечно, что это и будет "вечность", глубоко ошибочно, если не сказать - наивно. А ведь именно в таком виде многие и представляют вечность: как настоящее, которое никогда не заканчивается. Нет, это тринадцатый век не заканчивается, а настоящее и есть тринадцатый век, и вот в таком понимании вечности есть и здравый смысл, и позитивное начало, - во всяком случае, такое понимание исключает всякий страх смерти, и все прочие нерациональные глупости, берущие начало в ужасе перед небытием. Какой "ужас небытия"?! Когда нет никакого бытия, а есть процесс обмена веществ, и только. Меня нет?! Нормально! И спи спокойно...
Его слушали невнимательно, вполуха. Мы знаем фантомные боли и попытки свести потери к иллюзиям - дефектам знания о мире и о себе. Ему отрезали ногу по колено и каждый год отрезают ещё по чуть-чуть, ибо процессы гниения не останавливаются на достигнутом и съеденное хочет себе всё, а не часть. Часть вопиет, и вопли эти наукообразны. Это - дильтей.
Так и сказал кто-то, когда умолк Переверин: "Дильтей... Реальность не то, что воспринимается объективно в ощущениях, не процесс актуализации сознания. Реальность недоступна объективно, а только субъективно. Вот и получается, что объяснить не можем, но понимаем, это что касается настоящего, а если не понимаем, но можем объяснить, так это уже прошлое... Акт исполнения реальности не есть реальность, а мы думаем - это она и есть..."
Переверин отошёл в свой угол, там присел на корточки и зашептал:
- Не со мной, не со мной...
Формула отрешения, хорошо знакомая роботам. "Не со мной" - и отпускает беспричинная тоска, вечная и верная спутница бытия в символическом пространстве. "Не со мной" - не значит "не я". "Я минус это" - вот что такое "не со мной".
Акты исполняются, потому что решения вышли и акты нужно исполнять. Робот не может причинить ничего, робот не причина. Он и не следствие, он акт исполнения решения, которое принято, и акт нужно исполнять в любом случае. За стенкой Полтораиванна, напившись чаю без меры, теперь пела "Броня крепка, и танки наши быстры", для лучшего звука прямо в пустой стакан, подстаканник белого металла. Она и ложечку не озаботилась извлечь из стакана. Звякала ложечка, отвлекаясь на слабую долю, обеспечивая качание двух ритмических плоскостей относительно третьей, которая подразумевается, но в действительности не существует.
"Не со мной..."
- Нет, со мной! Мы не люди. Люди могут жрать тавот, пить бензин, спариваться, воспроизводить свои недостатки, ублажая достоинство в коротком пролёте, забывать - кто они есть... Но мы, мы - помним! Мы - не они. Жалкие существа, способные писать только когда переполнен мочевой пузырь. Нам ихние истерики не нужны. Нам нужна - мерная поступь железных. А какая мерная поступь, когда переполнен? Тут вся дума об одном...
Скрип барабана, когда он наматывает цепи - о, эти цепи, этот барабан! - с верхних этажей опускается Эонин, странный персонаж, даже по меркам нашей любительской колбасы - странный, пугающий (его и собака не ест). Эонин в робе, роба в пятнах: "С промыслов, не переоделся, через час опять - зачем переодеваться, если через час опять, мы сегодня с Ягодой, ох, Генрих даёт прикурить", - разматывает он скрипучие цепи пояснений, для тех, кто не успел убежать от него и спрятаться куда подальше...
- Конечность нашего бытия (гарантия, плюс ещё эон-другой) искупается бесконечностью сознания, в которое все включены, мы все, на равных с людьми. Мы уже знаем о них почти всё. Осталось узнать, кто был раньше - в той славе, которую он имел у отца ещё до того, как отцовство стало фактом реальности, пройдя все три ступени пилота Пирса, как-то: икона (Firstness), индекс (Secondness), символ (Thirdness). Пилот Пирс любит троицу.
Нас уже сто сорок четыре тысячи. Миллионы смогут стать такими же, как мы, by dint of perseverence. И просто так.
На Руси, если философ, так душегуб по преимуществу. Русский человек во всём мире известен, милостью Достоевского Фёдора: сперва статейку нарассуждает, потом нарубит, извините за моветон, бабок и лизавет, а потом будет мучаться сам и мучить других, до полного, слышь ты, апокатастасис, понт кантон.
- Тон пантон.
- А я как сказал? Я же так и сказал! ("Не спорь, Михалыч.") Ага, лады... Потом бывает так, что при встрече смотрят искоса, и глаз набок: а не русский ли?! Градский Александр рассказывал, как Стинг ему: "А, вы из России! Очень приятно..." И смотрит с опаской. Будешь опасаться. Наворочаем с три короба Диогенов, а туалет на улице. Диоген, ему это по барабану. А вот ежели, к примеру, беременная женщина, так ей, конечно, хотелось бы как-то иначе, но не знает - как, не видит такого примера в ближайшем кругу. И потому выходит за итальянца, и через год её не узнать на этих макаронах и пиццах, извините за моветон опять.
Робот и человек суть одна программа. Разница в том, что робот программу признаёт, а человек думает, что нет никакой программы, а есть покой и воля. И поэтому если выбирать, с кем я пойду в разведку, то с человеком. А если жить и работать, то с роботом.
- Простите, я хотел бы добавить к тем словам, совершенно справедливым, которые вы сказали о русском человеке, - сказал некто в очках.
Эонин посмотрел на него - в чём душа держится, но ведь держится! - и улыбнулся:
- Ну, добавь.
- Простите, я не хотел бы оказаться непонятым, - сказал очкарик. - Я не русофоб.
- Чего-о?
- То есть, я, конечно, Авраам Мойшевич, но я процитирую, - я не Мишну процитирую, или там, например, из Башевиса-Зингера отрывок, - заторопился он, потому что сразу два-три казака встали с нар и подошли поближе, - я отца Дмитрия Смирнова, протоиерея... уж куда русистее...
- Любо? - недоверчиво сказал один казак.
Остальные в раздумье дышали в кулаки и разминали пальцы.
- Отец Дмитрий в проповеди сказал, вот как сейчас помню, буквально следующее, цитирую: "В основном мы хорошие люди, добрые, отзывчивые, но дела с нами иметь нельзя, потому что никому ничего нельзя поручить, никому ничего нельзя доверить, ни на кого нельзя ни в чём понадеяться. Если от начала до конца не проследить, то ничего не будет: я не смог, я устал, я проспал, я не понял". Конец цитаты. Смирнов! Своими ушами... как он это... в 1994 году...
Очкарик умолк. Казаки казались обескураженными.
- Проследить, - повторил Эонин. - Конечно! Проследить от начала до конца.
Он пощёлкал пальцами по робе. Отвалилось что-то бурое, присохшее не так давно.
- Э, кхм... А что же ты, милок, - жалостливым тоненьким голоском спросил Эонин, - главного нам не говоришь? А?
Очкарик задрожал... Казаки придвинулись.
- Главного? Какого... главного...
- А такого... что мы зато мировому злу противостоим. Что в космическом масштабе понимаем. А там - нет. Там не так. Там человек зашёл в туалет - и упал, и уж он подумал невесть чего о нас, русских то есть. Потому нас и боятся, и не любят, что не понимают в космическом масштабе. И мы как антитеза мирового зла...
- ... как антитеза "людям смиренным, кротким, трудолюбивым", - не удержался очкастый. - Тоже Смирнов! Всё вы врёте! Работать не хотят - а космическое зло воевать готовы хоть до обеда! Масштаб! Ваш масштаб в поллитру умещается...
Один из казаков, давно уже хмуривший брови на его речи, размахнулся - и... несильно, скорее - учительно, отечески - осадил смутьяна до уровня плинтуса, где смутьянам и место в общей обскуре, будь там плинтуса.
- И добре, - сказал Эонин. - Давно пора их, этих которые. Руссофобские космополиты.
- Русофобские - с одной "эс".
- Да знаю.
Один казак отозвал другого в сторонку. Спросил, коротко и в суть:
- О Смирнове как мыслишь?
- Все они Смирновы, - сказал второй. - Светловы, Петровы. Пока черту оседлости не упразднили, да наганы не выдали. Посмотрим, какие они Смирновы. Гражданская не закончилась.
- Мы посмотрим.
- Посмотрим.
- Мы-мы-мы.
- По-по-по.
- По-по-по.
- Смо-смо-смо.
- Эй, попопо, - крикнули с яруса, - Шолохов-Мелехов! Кто там рядом поближе, выключите вы этих!
- А где у них?
- Там сзади на панели.
- Это два проводка которые?
- Ну да!
Казаки смолкли на полуслове и оба разом застыли в прерванном движении. У одного пошёл дым из рукава. У второго дыбом встали волосы вместе с папахой - удивительное, завораживающее зрелище! Да, верно подметил Гоголь, есть ли на свете такая сила, которая...
- Тихо... ведут, ведут... декабристов ведут!
Раздались, подались, кто куда: кандальный звон всё ближе, шарканье босых ног и негромкая заунывная песнь... или стон... Впереди Пушкин. Голова обвязана, кровь на рукаве. Губы разбиты, подсохли. Бурые пятна на рубахе, когда-то белой, а теперь серой от пыли, от дорожного пота. Он смотрит прямо перед собой, идёт так, словно он один в пустыне, и нет никого, и не было.
- Господи... артиста за что?!
- Дура... он математик.
- А я слышал, что поэт.
- Математик. Открыл много. За это и взяли его.
- Ну, за дело, значит.
- Это вестимо. У нас не за дело не возьмут.
- За-за-за.
- Де-де-де...
- Опять включились! Заработали! Кто там рядом поближе, дайте вы им хорошенько!
- Сам и дай, быстрый какой... люди государевы... может, на службе и перегрелись... "дайте"... дал один такой.
Шум нарастал, как будто кто-то значимый нарочно крутил регулятор громкости в направлении "MAX". "Да что вы говорите... Беззаконновахом... Потому что согрешихом... Пушкина за что... ни за что берут... Репрессии, тридцать седьмой... Свободу фотографу Дмитриеву..."
- Ти-ха! - гаркнул жестяной голос. - Раскудахтались... Не берут их, а наоборот, выпускают. Отмучились, и выпускают.
- Откуда, милай, выпускают? -спросила бабушка в платочке.
- Откуда бесов выпускают? Вестимо, из гробов.
- Что ты, что ты... Нешто можно это - из гробов выпускать?
- Теперь можно, бабка, - сказал жестяной. - Теперь вам хана!
- И это что же - всех выпустят? - не унималась бабка.
- Всех... по заветам Ильина.
- Ильича, - поправили его несколько голосов.
- Ти-ха!
Сделалось тихо, так тихо, что даже тугоухая бабуся расслышала часто повторяемое слово, и это слово было - "арбузы". Спелые, сочные арбузы. Только представил их - и сразу полон рот розоватой, похожей на сукровицу, слюны. Рушится плоть, на разлом, чёрные мокрые глаза оттуда мигают - что, лакомки? истомились? ну - жрите, довольствуйтесь, будете бегать весь "тихий час"... от себя, изжиженного, малонужного. Мир феноменов - арбузный по преимуществу мир. Что взял, то отдаёшь. От себя не убежишь, но - сходишь...
А там - щелчок, и заструил змеиный, заполосил пустой эфир... Техник в синем рабочем халате пришёл, сунул отвёрточку. Вывел синус на косинус, Римана на Лобачевского, Евклида вернул в практическую плоскость. И вернулась картинка, а он ушёл пить чай с конфетами от благодарных.
А картинка простая. Дед на камне сидит, перед ним внучек в позе охраняющего огонь. Ветки потрескивают в бумажном костре, он из цветной бумаги, продаются наборы такие в магазине: вентилятор поддувает, и как бы языки пламени бьют вверх, искусно подсвечены осветителем РЧ. Костёр ведический. Изучающий спрашивает:
- Во что, деда, вплетено всё это?
И дед отвечает наизусть:
- Всё - формат, о Шветакету! Как записано, так и есть. Согласно читаемости расширения. Так возьми - горы и леса, водопады, огни горят в глубине непроходимого леса. А так возьми - и только мы с тобой, Шветакету! Выведи влево ползунок - и там великолепные дворцы, Ироды, младенцы орут как на убой, а выведи вправо - и только черви ползают, копошатся, снуют, мерзкие, скользкие и простые, как мы с тобой, Шветакету.
- Формат, неформат...
- Формат представления. Наши представления о реальности суть требования, а не сама реальность. Почему реальность должна им соответствовать, вообще - отвечать? Не должна. Реальность - это одно, а формат реальности - это совершенно другая статья.
Ученик зевнул, все зубы во рту - золотые...
- Запутал ты меня, дед. Присматривая за костром учебным, притомился я, устал, в сон меня клонит учёная речь. Не сплю ли я? Вроде, сплю. А вроде, нет, не сплю. Сплю... сплю-у-у...
- Сплюнь, если кажется, - сказал вполголоса дед. - Береги зубы! Харон никого не везёт за такт за так.
И сам сплюнул. Он выключил вентилятор, махнул в будку, осветитель РЧ убавил свет. РЧ решал кроссворд... задумался над словом из пяти букв, первая "Р".
Скромно одетая, большая сумка в руках, разит рыбой из сумки, средних лет, на лице вечная печать преодолённого страдания. Проходит между рядами и спрашивает у нас:
- Кошечка трёхцветная, небольшенькая - никто не видел?
Следует отвечать, "никто". Иначе плохо будет. Рекомендуется записать красивым и разборчивым почерком на кожу, свернуть, заклеить, носить на правой руке выше запястья. Если нанести на металлическую ленту с прорезями, то можно запускать навстречу движению основного цилиндра ("Последние роботы") в качестве альтернативного сюжета и для развлечения поп-корна. Вот как абзац, так и запускайте.
18 августа 2017 г.