назад, Глава 4. Дальше: http://www.proza.ru/2017/08/17/225
Жил-был принц; ни у кого не было столько хороших книг, как у него; он мог
прочесть в них обо всём на свете, обо всех странах и народах, и всё было
изображено в них на чудесных картинках. Об одном только не было сказано
ни слова: о том, где находится Райский сад, а вот это-то как раз больше
всего и интересовало принца.
Ганс Христиан Андерсен, «Райский сад»
Бобрисэй никогда раньше не был в лесу. Точнее, в таком лесу. Потому что, конечно, берега Великого затона, на котором жило семейство Бобрианов, или Бобров Особенных, все были поросшими прекрасными осиновыми рощами, рощицами и рощищами, но такого леса там не было. А ни в каком другом месте, кроме Великого затона и окрестностей, ни в каком, я говорю, другом месте, где бы оно ни располагалось, Бобрисэй раньше не был.
Но вначале это, собственно, был не лес ещё, а только группки невысоких кустарников, то тут, то там выступающих из каменных разломов и неловко толпящихся на нечастых покрытых дёрном пятачках. Бобрисэй, настрадавшийся от болотного, почти подземного зловония каменной темницы, из которой они с Ничкисой только что выбрались, с наслаждением вдыхал ароматные испарения их зелени. Под лапами похрустывал белесоватый щебень, плавно и ровно устилавший петляющую тропу.
И цветы! Сколько было здесь цветов! Самых разнообразных, прекрасных и благоуханных! Бобрисэй ликовал, а Ничкиса даже два-три раза прочистила горлышко робкими звуками первовесенней песни. Воистину – такого богатства и разнообразия, цветов, форм и очертаний никогда не видел он – и не мог увидеть – на равнине!
Наконец он не выдержал и остановился, присев у очередного блистающего пёстрой и яркой мозаикой цветочного лужка. Ничкиса, всё ещё не оставляющая исцарапанного плеча Бобрисэя, вытянулась почти что в струнку, рассматривая диковинные произрастения гор.
Каких только не было здесь красок! Вот куртинка розовой с изумрудной зеленью смолевки, а здесь – стайка прекрасных, как лебеди, подснежников!
– О-о! – воскликнул Бобрисэй, зайдя за очередной кустик стелющегося можжевельника.
Перед ним открылась – как будто некая выставка – полянка сияющих, великолепных, как полдень, примул. От пестроты красок слегка колеблемой утренним ветром живой палитры у Бобрисэя даже закружилась голова. И было от чего! Здесь были и белоснежные, как первый покров зимы, и бежевые, как тонкая тень на пустынном песке, и нежно-розовые, и таинственно-сиреневые, и задумчиво-фиолетовые... Синие, как «ах» при видении мерцающего в глубине пещеры сталактита, оранжевые, как первый надкус юного бобрёнка на весенней ольхе, и жёлтые, как летящее солнце, и пёстрые, перемежающие белый с розовым, малиновый с пронзительным тонко-лимонным, прохладно-белый с густым жёлтым...
Бобрисэй покачнулся и чуть было не сел. Он бы даже не только сел, но и лёг, но Ничкиса... Она так вцепилась ему коготками в плечо, что Бобрисэй зашипел, как раскалённый полуденным солнцем камень, когда на него внезапно брызнет капля воды из ручья. Пьянящее действие прошло, и Бобрисэй был как будто даже раздосадован этим. Но он ничего не сказал. Потому что дальше... За следующим поворотом открывались новые и неповторимые картины.
Там рядками среди мятликовых и прочих кочек стояли столбиками со смешным пучком кожистой листвы на макушке смиренные сенеции.
– Как суслики-переростки! – фыркнул Бобрисэй.
Постояв и полюбовавшись на них, он повернулся – и увидел за несколькими кустиками соснового стланика большой камень, сияющий разноцветными пятнами лишайников – беззащитно-розовых, белёсых, как иней, тёмных, как чёрный жемчуг, и обведённых оранжевой каёмкой, серовато-бежевых, оливково-зелёных, яично-жёлтых, оранжевых, изумрудных, бурых, голубоватых, серых, алых, как маки, сиреневых, коралловых...
У Бобрисэя даже приоткрылся рот от удивления, и он стоял некоторое время ошеломлённо у открывшейся ему картины.
– Ничкиса... Видела ли ты когда-нибудь такое? – восхищённо проговорил он.
– Нет, – отчего-то сердито отрезала Ничкиса, так что Бобрисэй недоуменно поглядел на неё.
Но она тоненько хмыкнула и отвернулась.
Бобрисэй пожал плечами, точнее, плечом, потому что занятое Ничкисой плечо уже не пожималось, и двинулся дальше.
А дальше...
Господи, помилуй... Где же слов найти для описания? Воистину – лучше гор только горы...
У Бобрисэя даже зарябило в глазах.
– Что это? – прошептал он.
Ничкиса молчала, но он сейчас и не смотрел на неё.
Перед ним лежал луг...
– Это горечавки, – вдруг сказала Ничкиса, но он её не слушал.
Лазурно-голубые, прохладно-синие, томно-лиловые, жёлтые, иногда белые... Сколько их! И такой ликующе-пронзительный цвет! И Бобрисэй даже тихонечко запел что-то...
А там – там, что впереди? Это-то что?!
Что же за цветы такие? Белые, жёлтые, сиреневые, нежно-розовые, тёмно-розовые, опять жёлтые, только чуть по-другому, белые с жёлтыми тычинками, белые с розовыми тычинками... Сиренево-розовые с алой сердцевинкой, кремово-розовые с сиреневой сердцевинкой, жёлтые с оранжевой сердцевинкой, светло-вишнёвые, тёмно-пурпурные, а некоторые – почти чёрные и махровые, оранжево-красные с жёлтой сердцевинкой, светло-розовые с красной сердцевинкой...
Бобрисэй закрыл лапы глазами.
– Нет. Надо отдохнуть, – сказал он и хотел уже было сесть на этот привлекательнейший лужок, как Ничкиса со странной, какой-то аптекарской интонацией произнесла:
– Это лапчатки.
– Странно... – разочарованно сказал Бобрисэй. – И всё впечатление ушло куда-то...
И он шагнул дальше.
А дальше были розовые, сиреневые, фиолетовые, белые и жёлтые мытники, жёлтые – роскошной цветочной палицей... Белые, ярко-розовые, жёлтые, бледно-сиреневые, ярко-фиолетовые и голубые астрагалы... Жёлтые, розовые, белые, восхитительно-сиреневые, алые, кремовые камнеломки... Белые и жёлтые крупки, синие и потрясающе голубые незабудки и вероники, белые ветреницы, жёлтые купальницы, белые, жёлтые и алые маки, фиалки – и они, оказывается, отнюдь не все фиолетовые, сиреневые с жёлтыми тычинками и оранжевые горные астры... И всем им, всему этому многообразию Ничкиса называла, нет, не называла, а выписывала имя.
– Слушай, да откуда ты это всё знаешь! – воскликнул раздосадованный вконец Бобрисэй.
– Бабушка рассказывала, – с несколько странным выражением физиономии медленно произнесла Ничкиса. – Она была горная птица...
Но юный бобрёнок долго не досадовал долго на прозаические ремарки птицы – его снова увлекли цветы.
Теперь это были заросли рододендрона самых разных тёплых тонов. Просто невозможно уже описать всё это потрясающее многоцветие и пышность...
– Слушай... ну что же это такое? – завопил вдруг Бобрисэй.
– Лютики, – преспокойно сказала Ничкиса.
– Вот это да!.. Самые простые лютики... А сколько цветов и оттенков... Ничкиса, да что же это такое?! Куда мы с тобой попали?..
Бобрисэй наклонялся низко, почти припадая к самой этой будто благословенной земле, напоявшей своими соками и теплом эти ликующие прозябения, и нюхал, вдыхал особенный аромат каждого из цветов. Не все запахи были равно приятны – что до того! – из них был соткан великий и радостный мотив серебристого воздуха горных лугов, летучих скал с гнездящимися на них причудливо изогнутыми соснами и лохматыми можжевельниками. Лапы его приятно согревал напоённый солнцем камень тропинки.
Но постепенно трава делалась всё выше, всё больше было мелких кустарников, и почти всё свободное пространство между ними было заполнено вереском...
И что было удивительно – здесь встречались цветы с цветением в разные периоды года, и все они, тем не менее, цвели одновременно. И ещё было удивительно то, что Бобрисэй нигде не мог заметить ни признака тления, ни завядшего листка, ни отцветшего и поникшего цветка. Всё было преисполнено роскошной, блистательной пышности.
Весь ушедший в мечтательное восхищение и погружённый в какую-то туманную задумчивость, Бобрисэй сделал ещё несколько шагов по тропинке и, миновав скопления каких-то невиданных им доселе невысоких кустарников, вышел на поляну... усыпанную самыми разнообразными ягодами. Даже Ничкиса тоненько ахнула. И тут вдруг им стало ясно, насколько же они голодны...
Бобрисэй с наслаждением вдохнул полной грудью наполненный ягодными ароматами воздух и обвёл взглядом поляну. Он уже хотел было погрузиться в неё, как вдруг что-то пришло ему в голову, и он остановился.
– Ничкиса... – медленно сказал он. – Ты знаешь... Я вот всё шёл, радовался, но... что-то мне постоянно не давало покоя... А теперь вот я сообразил... Как ты думаешь, почему здесь нет стрекоз? И кузнечиков тоже нет, а ведь такое солнце...
– И пчёл нет, и шмелей, – продолжила Ничкиса. – И даже мух нет – никого!
– И как-то странно тихо, – сказал ещё Бобрисэй. – Прямо-таки – ни звука. Как-то не по себе даже...
– В том-то и дело, Бобрисэй, в том-то и дело... – покачала головой Ничкиса.
Они некоторое время стояли в молчании, не зная, как поступить.
– Что будем делать? – спросил Бобрисэй.
Птица молчала. И тогда Бобрисэй шагнул на поляну, окружённую неизвестными ему кустарниками, усыпанными белыми цветами со странным пьянящим запахом.
– Ты знаешь, Бобрисэй, мне кажется, лучше не надо, – сказала Ничкиса, когда он нагнулся к ягодам.
– Ну вот, всегда ты так, – раздосадованно бросил ей Бобрисэй. – Когда тебя спрашиваешь – ты молчишь. А когда решишь как-нибудь поступить, так тут ты обязательно что-нибудь под руку скажешь, и всё – наперекор!
И он решительно погрузил свои лапы в ягодное море. Это была черника. Ничкиса посмотрела-посмотрела на чавкающего и постанывающего от удовольствия Бобрисэя, у которого уже вся физиономия была в фиолетовом соке, и... тоже стала есть. Она слетела на поверхность ягодного ковра и, перескакивая с кустика на кустик рядом с двигающимся мерно и ровно, как комбайн, Бобрисэем, стала клевать тающие во рту ягоды. Но все они имели какой-то странный пьянящий привкус... Однако и она теперь уже не обращала на это внимания. Голод победил.
Они так были голодны, что, пройдя черничную поляну и выйдя к зарослям брусники, не смогли остановиться и продолжали есть. Им встретилась ещё голубика – такая крупная, что Бобрисэй, только увидев её, сразу бросил лакомиться брусникой. Потом была земляника (лесное чудо, бобр даже заплакал), морошка, клюква (и она была хороша!), водяника, пышные кусты жимолости, и тут они вышли к небольшому ручейку, бьющему из мраморной расселины и ласково тянущемуся по торфянистому уже склону. Рядом с ним росли странного вида тёмно-фиолетовые растения довольно большого размера.
И везде их сопровождал пьянящий белёсый запах... Уже очень хотелось пить. Они попили из ручейка, и Бобрисэй улёгся тут же на бережку – дальше идти прямо сейчас было просто невозможно. Ничкиса, попрыгав вокруг, примостилась рядом в траве. И этот пьянящий запах...
Бобрисэй проснулся как бы от толчка. Он вскочил и огляделся вокруг. Но место, на котором они остановились, странным образом изменило свой рельеф. Теперь оно было просто испещрено какими-то маленькими отверстиями, всё более отверзающими свой зев. В одном из них он увидел чёрно-жёлтый кончик хвоста Ничкисы.
– А-а-а! – бессвязно закричал Бобрисэй и хотел броситься ей на помощь, но странное опьянение связало ему ноги, и у него получилось не броситься, а пошатнуться и поползти. Когда он добрался до этого подлого зева, Ничкисы было уже почти совсем не видно. Он что было силы хватанул своими резцами (ну, кто сравнится с Бобрианом?) по земле, описывая круг вокруг этого места, потом вытащил зловонную почку, уже сомкнувшую свои края над Ничкисой, и быстро распорол её покров.
Птица была бездыханна.
– Ничкиса... – прошептал Бобрисэй.
Но птица не отзывалась.
Бобр осторожно положил птицу на траву и побежал, насколько позволяло его шаткое состояние, к ручью, по дороге несколько раз неистово пнув поганые фиолетовые растения. В своих перепончатых лапах он принёс ей воды.
– Ничкиса, Ничкисочка, ну, пожалуйста, не уходи, – вопиял он на разные голоса, но птица не произносила в ответ ни звука.
Бобрисэй осторожно влил ей в приоткрытый клюв несколько капель. Они вылились назад.
Тогда бобр, не зная, что ещё можно сделать, снова взял её на руки и стал дышать на неё, пытаясь согреть жизнью поникшие её крылья. Безуспешно. Почти отчаявшийся бобрёнок, чувствуя, что драгоценное время уходит, стал тихонько потряхивать её, нажимая на грудь. Где-то там, в глубине, было сердце, драгоценное сердце Ничкисы, которое теперь не билось... Безжизненно моталась голова птицы с чуть приоткрытым клювом...
Наконец Бобрисэй сел на землю и заплакал. Мёртво простёртая птица лежала у него на коленях.
– Ничкиса, прости меня, я тебя не послушался – и вот... Проклятый я обжора... Поганый куст, ненавижу тебя!.. Это я во всём виноват... Что же мне теперь делать?..
Стенания его изредка перемежались воплями горечи и почти отчаяния. Слёзы совершенно застилали ему глаза, они текли ручьями по щекам, ещё фиолетово-красным от ягодного сока, они падали ему на колени, на лету окрашиваясь в алый цвет...
И вдруг он почувствовал, что кто-то отирает ему слёзы с глаз. Он замер и, боясь спугнуть каким-нибудь неловким движением или словом этот страшный и непостижимый момент, тихонько повернул голову. На его плече сидела птица, его драгоценная птица, протягивающая своё крыло к его глазам...
В следующие пять минут поляна возле ручья с вонючими фиолетовыми растениями превратилась в сплошную бурю, а птица только сидела на каком-то камушке и, ещё совсем слабенькая, тихо улыбалась. Бобрисэй ходил на руках, скакал на одной ножке, делал сальто, отжимался, прыгал вверх, пытаясь достать облачко, ходил колесом, делал приседания, перепрыгивал через кусты, подбрасывал вверх ягоды сочными горстями, устраивая салют, и всё это сопровождалось радостными воплями и ликующими восклицаниями – никакой песни сейчас, конечно, не могло получиться.
Наконец бобр уморился и упал на траву рядом с птицей.
– Птичка, милая, ты простишь меня? – прошептал он, глядя на неё сияющими от слёз глазами.
– Глупый мой малыш, – сказала птица, и этот были такие интонации, что на секунду показалось, что непостижимым образом Бобрисэя в этой пустыне посетила мама. – Я ни секунды и не обижалась на тебя. Мы через это должны были пройти, и... – птица остановилась, но Бобрисэй молчал, и она продолжила: – Ещё многое нам предстоит.
– Спасибо тебе, – прошептал глупый бобришка, похоже, ещё не очень понявший, что же она ему сказала...
– ...Но скажи мне, – говорил Бобрисэй, когда они уже шли обратно к тропинке. – Что это было?
– Дурманящий запах – это от багульника, которого здесь очень много – вот он, видишь? – и она показала краешком крыла на один из небольших кустов с продолговатыми листьями и прекрасными белыми цветами, собранными шапочкой. – От его испарений, а также от его сока, попадающего на растущие под ним ягоды, которых мы столько съели, – от этого всего мы и уснули. А фиолетовое растение... – тут птицу передёрнуло от неприятных воспоминаний, – называется бартшия, оно – хищник, охотится почками на подземных побегах...
Бобрисэй посмотрел назад, и ему вдруг показалось, что страшные фиолетовые кусты отступили за ручей. Он издали погрозил им кулаком. Что же это был за лес?
Но вот и снова тропинка, усыпанная белым щебнем.
Они пошли дальше, медленно спускаясь вниз по склону. Очень часто встречались кустарнички с бледными сиреневыми цветами, сладко пахнущими ванилью.
– Это соссюрея, она безвредна, – сказала Ничкиса, но Бобрисэй на всякий случай задерживаться возле них не стал.
Окружающая их трава становилась всё выше и выше; щавеля, ромашек, васильков, гвоздичек, клевера, цикория и других цветов, появившихся незадолго до ягодных полян, становилось всё меньше. Это были злаковые леса... Наконец, когда Бобрисэй уже ничего не видел, потому что трава стала раза в два выше его, он нашёл какую-то палку с развилкой на конце и, усадив на неё Ничкису, с тем, чтобы она указывала дорогу, с таким вот весёленьким флагом отправился дальше. Птица подсказывала ему, куда идти, потому что тропинка была уже еле заметна, оттого что трава по сторонам её то и дело смыкалась и переплеталась своими длинными повисающими стеблями и пушистыми метёлками микроскопических цветов.
Но вот кустарники делались выше, а трава опять стала уменьшаться в росте, и тут они наконец подошли к настоящему лесу. Бобрисэй чуть потоптался на его уже влажном краю, опушённом душистыми белыми метёлками таволги, посмотрел на Ничкису, всё ещё понурую – наверное, от перенесённых возле ручья неприятностей, и вошёл под тень зарослей смешанного леса.
Тут Бобрисэй как-то немного успокоился. И! Он нашёл здесь осинку! Она была совсем небольшая и стояла на маленькой прогалинке, трепеща листочками. Бобрисэй постоял, любуясь на драгоценное для всякого бобра растение, и... съел его. Всё, до корней, – уже очень есть-то хотелось. Но то, что он нашёл осинку, было для него каким-то хорошим признаком. Он развеселился и снова стал рассматривать лес. Птица, наевшаяся «орешков» таволги, тихонько сидела на его плече.
Бобрисэй снова стал восхищаться виденными им растениями, высокими деревьями, пышными кустарниками, милыми лесными цветочками, но Ничкиса опять проявляла какое-то беспокойство. Юный бобришка, как будто совсем забывший про недавнее страшное происшествие, стал укорять её, отчего она такая мрачная, ведь лес так прекрасен, но птица молчала.
И опять – очень странно было, что и в лесу этом, таком прекрасном, не было ни птиц, ни насекомых – пусто всё, как восковое. Наконец Бобрисэй тоже почувствовал что-то странное и остановился. Он осмотрелся по сторонам... Оглянулся назад... И обомлел.
Тропинки, по которой они только что прошли, не было. Это было так неожиданно и жутко, что бобр ахнул и с размаху сел на землю.
– Что же это такое опять... Ничкиса, куда мы зашли? – дрожащим голосом сказал Бобрисэй.
– Лес... – как-то неопределённо протянула птица. И, помолчав, добавила: – Всё равно другого пути у нас нет.
Бобрёнок только вздохнул.
И тут ему пришла идея. Он встал и пошёл спиной вперёд, пристально глядя на тропинку. Но нет – она оставалась на месте. Он хмыкнул и опять остановился.
– А ты попробуй теперь, – с улыбкой сказала птица. – Отвернись на секундочку...
Бобрисэй машинально отвернулся, но тотчас же вернул свой взгляд на тропу... которой не было.
– О, ужас! – завопил Бобрисэй и хотел что-то ещё добавить, но птица неожиданно резко его оборвала негромким, но жёстким голосом:
– Тихо! Сейчас же замолчи!
Бобрёнок недоуменно посмотрел на неё, забыв закрыть рот.
– Здесь мы должны вести себя очень тихо... – объяснила птица. – Если, конечно, хотим...
– Что? – шёпотом спросил Бобрисэй, с ужасом предчувствуя что-то.
– Остаться в живых, – не обращая внимания на его вытянувшуюся физиономию, твёрдо договорила птица. Она, как кажется, вдруг совершенно оправилась от полученных потрясений.
Бобрисэй несколько раз вздохнул, потоптался на месте – но что было делать? – и двинулся дальше.
Тропинка, по которой они шли, совершенно явная впереди, сзади сразу же исчезала, так что вернуться им было уже невозможно, и вот – так получилось, что, только недавно войдя в лес, они сразу оказались как бы в самой его глубине.
Этот лес, казавшийся вначале таким прекрасным, дальше всё более и более выявлял признаки тления и какого-то непостижимого зловония. Но обратного пути всё равно не было – густые заросли тут же заграждают путь, как только попытаешься вернуться хотя бы на несколько метров, приметы местности ускользают, перемещаются... Опять обман.
Тревожно было у них на сердце, но они медленно и осторожно продвигались всё дальше и дальше по этому лесу, сделавшемуся уже совершенно непроницаемым для солнечных лучей, среди всё более и более сгущающейся тьмы...
И иного пути у них не было.
дальше, Глава 6. Новая родина. Первые деяния: http://www.proza.ru/2017/08/18/69