Зима 1941 года выдалась лютой. Во всех отношениях. Снегу навалило в два раза больше, чем в прошлом году, а морозы стояли такие, что некоторые старики и вспомнить подобного не могли. В наших широтах сильный мороз - это страшная вещь: легкий ветерок и слабый холод превращает в невыносимую стужу – влажность дает о себе знать, а уж мороз за минус десять может перенести только привыкший человек. Минус десять было только в начале ноября. В декабре вдарило под минус тридцать и не отпускало до февраля. К счастью, немцы привыкшими не были. И, как оказалось, готовыми к русской зиме - тоже. Понадеявшись на свой блицкриг, они не удосужились позаботиться о настоящем зимнем обмундировании и, напялив на себя всю одежду, имевшуюся в обозе, смешно семенили по поселку, похожие на беспризорников с Финского вокзала. Младшие чины и рядовой состав постоянно грелись у больших костров, обмотавшись отобранными у женщин шалями и натянув на уши расправленные пилотки. Офицеры вообще предпочитали на улицу не выходить.
По слухам под Москвой погода тоже захватчиков не жаловала. Немцы, вплотную подошедшие к стенам столицы, увязли в обороне, начавшейся 30 сентября. Собрав 77 дивизий (более миллиона человек), оккупанты тщетно пытались проникнуть в сердце нашей Родины. Невзирая на осадное положение, 7 ноября на Красной площади состоялся парад, на котором Верховный главнокомандующий обратился к гражданам СССР с пламенной речью. Бойцы, и без того не собиравшиеся сдавать Москву гитлеровским псам, воодушевленные видом Главкома, пренебрегшего эвакуацией и его словами, прямо с парада уходили в окопы, сдерживать ярый натиск, обезумевшего от близости лакомого куска, врага.
А 16 ноября политрук Клочков, командовавший 4-й ротой из состава 8-й гвардейской дивизии генерал-майора Ивана Васильевича Панфилова, сказал знаменитую фразу: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва!», которую моментально подхватили все защитники столицы. В ночь с 5 на 6 декабря 1941 года наши войска начали масштабное контрнаступление и сразу отбросили «непобедимую» армию вермахта на 150 километров от стен Кремля. Природа, как будто, как и в 1812 году, решила помочь нам, ударив по захватчикам сорокаградусным морозом и снегом непролазной глубины. Немцы, не ожидавшие такого стремительного поворота событий, дрогнули и, откатившись, попытались перейти в оборону. У них это не получилось. Каждый день все новые и новые города вновь становились нашими. Контрнаступление длилось месяц и 10 января 1942 года советские войска освободили Можайск. Мы ликовали! Несокрушимая военная машина Германии дала сбой. Битва за Москву подняла дух не только бойцам Красной армии - нам, живущим в оккупации, она вселила уверенность, что конец «новой власти» не за горами.
А в Ленинграде и его оккупированном пригороде было все не так радужно… Сомкнув 8 сентября кольцо вокруг города, немцы полностью прервали сухопутное сообщение с внешним миром, погрузив непокорную северную столицу во мрак блокады и ужасы голода. Попасть в Ленинград и доставить продовольствие стало возможно только двумя путями: по воздуху и по Ладожскому озеру. Оба способа не сулили ничего хорошего – небо постоянно барражировали истребители грозного Люфтваффе, а гладь озера контролировала вражеская артиллерия. Кроме всего прочего, этот слабый продовольственный ручеек не мог удовлетворить потребности голодного города. Во время ледостава ситуация стала критической: корабли уже не могли продолжать навигацию, а тонкий неокрепший лед еще не выдерживал вес автомобилей. Город начал умирать от голода…
В конце ноября пришла весточка от дяди Юры, который получил звание капитана и теперь командовал зенитной батареей в составе Ленинградского гарнизона. Он писал об ужасах блокады не красивым языком газетного корреспондента, а простыми словами человека, на глазах которого каждый день сотнями умирают люди. Умирают от беспощадного голода, стоя у станка или в очереди за хлебом, без сил бредя по улице или находясь дома. От лютого холода, не в силах принести очередную охапку книг или разломать стул, чтобы растопить буржуйку и на мгновение ощутить ласковое тепло, быстро пожирающего тонкую бумагу, огня. От шального снаряда, от беспощадной бомбы, от рухнувшей, в результате круглосуточного обстрела, стены… Он писал, как делится своим пайком - 500 грамм липкого хлеба из смеси ржаной, овсяной, ячменной или солодовой муки с добавлением муки луба сосны – с девочкой Соней, живущей по соседству.
« А как не делиться? – писал дядя Юра. - У меня армейский, усиленный, паек, а дети и не работающие жители города получают 125 грамм…. Я не могу спокойно есть свои полкило с морковным чаем, когда за стенкой дите готово за крошку глотку перегрызть. А вчера увидел страшную картину: женщина по улице на четвереньках ползет и снег ест. Подошел ближе, гляжу – а она дорожку из варенья слизывает. Кто-то нес, видать, банку, она и протекла на снег. Поднял я ее и отдал свой «обед» - горбушку тоненькую с кусочком сала - по случаю разжился ломтиком. Пусть ест, ей нужнее». Написал он и о трупах, лежащих у стен домов – не успевают, де, похоронные команды всех вывезти. И о людях, заживо примерзающих к колонкам с водой и прорубям – не работает водопровод в городе, а без воды-то не прожить…. И много еще о чем писал наш дядя в своем коротком, но таком ярком письме. Кровь холодела, когда отец читал нам в пол - голоса, украдкой посматривая, чтобы Наташа и Сережка ненароком не зашли в комнату – не след малышам такое на ночь слышать. Да и с утра негоже.
Так, радуясь за успехи наших войск под Москвой и сильно сопереживая жителям Ленинграда, продолжая втихушку учиться и при каждом удобном случае корча рожи в спину проходящему мимо немецкому патрулю, мы дожили до весны. Дядя Юра сообщал, что с продовольствием в Ленинграде стало лучше, увеличили размер пайка до 300 грамм простым жителям и до 700 солдатам на передовой, качество хлеба стало выше. С приходом весны в Ленинград завезли посевной материал и горожане, пережившие зиму и имеющие достаточно сил, принялись разводить огороды во всех, более – менее пригодных для этого местах. Ну, а нам, живущим в непосредственной близости к земле, грешно было терять время даром. И мы, засучив рукава, стали с рвением сажать остатки с трудом не съеденной картошки, высевать всевозможную зелень и прочие культуры, способные расти в нашем климате. Жизнь, начав новый виток, потекла размереннее и, почти, вошла в свое привычное русло, иногда разбавляя сельскую рутину сводкой с фронта. Но - беда не приходит одна. Лето 1942 года сильно врезалось мне в память и кардинально изменило мою жизнь на ближайшие три года…
Как-то, изрядно устав от хлеба, в котором почти нет муки, мама попросила отца съездить в город на "толкучку" и выменять ее у барыг. Да, даже в нелегкие годы войны находились люди, имеющие хороший куш и спекулирующие, не пойми откуда взятыми, продуктами. В сарае у нас стоял ящик с изразцовой плиткой - той самой, как на печке. Применения в хозяйстве ей до поры не нашлось, а выкидывать, сами понимаете, жаль. Отобрав две дюжины плиток, отец поехал в город и к вечеру вернулся с гостинцами – маленький мешочек-буквально три горсти- белой, чистой, воздушной пшеничной муки. Кроме нее на столе появились тоненький шматок сала и два пряника. Я так понимаю, что не только плитку отец отдал за такое изобилие, но точно сказать не могу. И на мой вопрос он ответил уклончиво, хитро улыбнувшись: "Не важно, Юрок, сколько это стоит. Главное, что все рады. А радость, сын, бесценна".
Утром матушка сходила к соседке и заняла пару яиц - та до сих пор на свой страх и риск держала кур, периодически одалживая ближайшим соседям мелкие, с тонкой, почти прозрачной скорлупой, но все же, яйца. Именно в войну я понял смысл сказки "Курочка Ряба"- вот уж воистину каждое яйцо - золотое! Долг мы отрабатывали, помогая тетке Вере по хозяйству - воды натаскать, дров, там, нарубить, ну или еще чего - как попросит.
Поставив тесто, мама отправила нас с Алексеем надрать чего-нибудь в огороде на начинку. Оно, конечно, хорошо бы пирогов с грибами отведать, но неделя стояла жаркая, в лесу сухо, аж листья вянут, а потому идти грибы искать - только время терять. Нарвали щавеля, стеблей ревеня и молодой лебеды. Матушка посмотрела на это разнотравье, которым мы завалили кухонный стол и рассмеялась:
- А чего-нибудь одного не могли нарвать? Надеюсь, что лопухов там нет?
- А Юрка хотел с щавелем, а я с ревенем, - выпалил Алексей. - Ты же для каждого персонально не будешь делать?
- А лебеда для объема, - выкрутился я. - Ты ее шибко грамотно готовишь в пирожках.
- Ладно, идите, кулинары, - улыбнулась мама.
По дому разнесся манящий аромат запекающегося теста. Мы тайком заглядывали на кухню, в надежде, что мама не заметит наших попыток утащить румяное лакомство из большого таза, накрытого полотенцем. Но хозяйка зорко следила за нами и даже один раз со словами "В следующий раз будет скалка!", швырнула в Алексея полотенце. Безнаказанно смогла улизнуть только Наташа - будучи маленькой, щупленькой и очень проворной, она ловко пролезла под столом и, практически, не шелохнув полотенца, вытащила один пирожок. Когда сестра на корточках выползла из кухни, то половина добытой провизии уже бесследно исчезла у нее во рту. Причем без малейших признаков жевания. Сережке досталась вторая половина - плата за молчание. А мы с Алексеем, поняв всю тщетность наших попыток, обреченно удалились, в ожидании ужина.
Позвали к столу. Как стая голодных галок, с топотом и радостными визгами, мы ринулись в комнату, где, рядом с горячим самоваром, возвышалась на блюде горка аппетитных пирожков.
- Руки мыли? – спросил отец.
- Мы мыли! - радостно завопили Наташа с Сергеем, которые последние полчаса только и занимались тем, что с усердием мыли руки в ожидании долгожданной трапезы. Попутно залили все вокруг и сами вымокли с ног до головы.
-Да что ж такое! - зарычал Лесик и побрел к умывальнику - он, в отличие от младших, все время ожидания сидел спокойно, пытаясь вспомнить, какие они, эти пирожки, на вкус.
- Дети, - сказал отец, когда наконец-то все уселись за стол. – Я прекрасно понимаю ваше желание съесть сразу все. Нам с мамой не жалко. Но! С физиологической точки зре.... - отец осекся, видя наши голодные глаза. - В общем так: младшим - не более двух пирожков за раз, старшим - не более трех. Повторяю - это в ваших интересах. Приятного аппетита! - отец первым взял румяный пирожок с блюда.
Это было самое веселое застолье, в котором мне когда-либо приходилось участвовать. Мы шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом и наслаждались. Еда, раньше считавшаяся повседневной, сейчас была для нас праздником. Даже немного размечтались, как после войны, когда муки будет вдоволь и можно будет даже сделать пирожки с мясом, мы будем неделю их есть. Каждый день - с новой начинкой! Нет - две недели! Нет - месяц! Стали придумывать новые, абсолютно невообразимые рецепты начинок, варианты и размеры, и без того не мелких, маминых пирогов. И как будем угощать ими всю улицу. Впервые за год войны мы говорили о еде, не испытывая при этом голода. Нам было хорошо. Мудрые родители сразу выложили на блюдо ровное количество пирогов, чтобы избежать переедания. На слезливый вопрос Наташи: "А это все?!", мама, смеясь, ответила, что в тазике есть еще и завтра мы точно не будем голодать. Отужинав и еще немного поболтав, стали расходиться спать. Наташа, наевшись, как она сказала "до отвала", постоянно бегала на кухню - "запивала вкусности". Мы шутили, что потом всю ночь будет бегать до ветру. "Не страшно, - парировала Наташа, -зато наелась ".
А ночью сестре стало плохо. Она пришла в комнату родителей с плачем, жалуясь на больной животик. Включили свет - животик Наташи был похож на большой шарик, который прицепили к ее худенькому тельцу. Папа бросился на кухню - на дне таза одиноко лежали три, не доеденных Наташей, пирожка. Куда бежать? Что делать? Иван Никанорович - поселковый врач- как мы помним, ушел на фронт в первые дни войны. Больше в поселке врачей не было. Был еще немецкий фельдшер, но он по-русски - не в зуб ногой, да и плевать, по большому счету, хотел на маленькую девочку, объевшуюся с голодухи пирожков. Фраза мамы "Может лебедой отравилась?" бросила меня в холодный пот - ведь это я предложил добавить лебеды "для объема"!
- Нет, это не лебеда, - грустно сказал отец, понимая, что ничем не может помочь единственной дочке.
- Господи! Да будь прокляты эти пирожки вместе с этой мукой! - мама прижала плачущую Наташу к себе и бессильно опустилась в кресло.
- Дети, спать! - скомандовал отец, - Юра, Сережку к себе заберите.
Мы ушли в комнату, где я уложил плачущего от страха Сергея и лег рядом, обняв брата. Скоро и Алексей перебрался на мою кровать.
- Юрка, что будет?- спросил Лесик.
- Не знаю. Я ж не доктор. Пройдет, наверное. У тебя что, живот никогда не болел?
- Болел. Но не раздувался.
- И то верно, -согласился я. - Спи давай!
- Юра, Натасе больно? - спросил успокоившийся Сергей.
-Да, Сережка, больно. Папа же говорил - много не есть. Вот результат. Спи!
Братья скоро засопели, а я всю ночь прислушивался к постанываниям сестры и скрипу кресла, в котором мама укачивала Наташу. Лишь с рассветом забылся тяжелым сном.
Утром ситуация не улучшилась - животик у Наташи не уменьшился, лицо опухло от постоянного плача, приобрело сероватый оттенок и было искажено гримасой боли. Глазки превратились в узкие щелочки, из которых, сквозь пелену слез, выглядывали большие, полные ужаса, зрачки. Мама, не отпуская сестру, постоянно качала ее, тихо напевая колыбельные вперемежку с какими-то, как мне показалось, заговорами. Наташа иногда переставала плакать, уходя в забытье, но новый приступ боли, заставлял ее сжиматься и приходить в себя. Так продолжалось весь день. Мы не знали, что делать, готовые в любую минуту прийти на помощь. Один раз мама попросила принести воды и мокрое полотенце. Попила сама и протерла горящее Наташино лицо. Все. Больше помощи не требовалось. Да и не могли мы ничем помочь бедной сестренке...
- Парни, за стол!- послышался ровный голос отца - он не терял самообладания, хотя давалось ему это нелегко.
Папина выдержка вселяла в нас уверенность и сильно поддерживала. Мы побрели к столу, и только рассевшись по местам, поняли, что весь день ничего не ели.
- А мама? - робко спросил Сергей.
- Мама сейчас не будет. Потом, когда Наташа поправится, - ответил отец и поставил на стол тарелку... с тремя пирожками.
- Что -то я не хочу есть, -отпрянул от стола Алексей
- Ешь, они не опасные, - с грустной улыбкой сказал отец. - Да больше-то ничего и нет.
- Значит, я ничего и не буду! - упрямо ответил брат.
-Тихо! - шикнул я, поняв, что чего-то не так. Прислушались: Наташины стоны смолкли. Смолк и ритмичный скрип кресла.
Мы переглянулись и, не сговариваясь, кинулись в комнату. Мама, сгорбившись, сидела в кресле, крепко прижимая Наташу к себе, полностью закрыв ее своим телом. Только с коленки свисала тоненькая рука сестры.
- Наташа уснула? - спросил с надеждой отец.
Мама подняла мертвенно-бледное лицо от головы Наташи. По щекам текли слезы, глаза были пусты:
-Наташа умерла...
Был июль 1942 года. Шел второй год войны. Наташе было три года...