***
1
Для любого человека, читавшего известную повесть Конан Дойла, ответ очевиден: его убила злая, очень злая собака. Разумеется, собака не сама приняла решение об убийстве. Его принял натуралист Джек Стэплтон (он же Ванделер, он же двоюродный брат Генри Баскервиля и племянник сэра Чарльза). Если же говорить о «ближайших» физических причинах смерти старика Баскервиля, то ими являлись сильный испуг, порожденный собакой, и болезнь сердца, которое в критический момент не выдержало этого испуга. Все это яснее ясного. Сложности начинаются, когда мы принимаем во внимание, что все это – литература, а не физическая реальность. Как может один несуществующий субъект реально убить другого несуществующего субъекта? Никак. Пойдем иным путем: напрашивается версия, что убийцей сэра Чарльза был его автор – сам Артур Конан Дойл. Но и в этом предположении трудностей не меньше. Опять-таки, как реально существующий сэр Артур мог убить никогда не существовавшего сэра Чарльза Баскервиля?
Конечно, можно указать выход: убийство Чарльза Баскервиля происходит в рамках литературной реальности; стало быть, Стэплтон убил Баскервиля-старшего внутри литературного пространства и времени. Конан Дойл сделал то же самое, но уже как автор данной реальности, т.е. это «литературное убийство». Тут возникает огромная проблема взаимосвязи автора и его литературного произведения, - насколько он сам «внутри» своего же произведения и является его «скрытым персонажем»? Отсюда должно проистекать и решение вопроса о «виновности» автора в смерти своего персонажа. Если угодно, этот вопрос аналогичен известному вопросу богословия: виновен ли Бог в зле, совершаемом людьми? Традиционный ответ теодицеи: люди обладают свободой выбора, и поэтому они могут действовать вопреки воле Творца, - следовательно, Бог не виновен в человеческом зле, Он не убивал Авеля и т.д.
Тут, естественно, возникает масса деталей, которые требуется уточнить, но оставим трудности теодицеи в стороне. Обратимся к «писателедицее»: вариант со «свободой сотворенных существ» здесь вряд ли подходит, - разве могут обладать свободой придуманные субъекты? Мы снова могли бы уточнить, что, дескать, они обладают свободой в рамках своего «литературного бытия». Однако здесь много возражений. Разве персонажи не подчиняются авторскому замыслу и могут действовать вопреки ему? Можем ли мы представить, что независимо от воли Конан Дойла, сэр Чарльз взбунтовался, и прикончил адскую собаку, а затем и ее хозяина-натуралиста? Глупость, - скажете вы. Да, это глупость в литературном космосе. Но в настоящей реальности люди свободно действуют вопреки Верховному Замыслу, ведь Бог не задумал мир так, чтобы люди убивали друг друга.
Конечно, это еще вопрос: являются ли литературные герои абсолютными марионетками писателя, или нет? Т.е. подобен ли литературный мир кальвинистскому (или мусульманскому, при всех различиях) космосу, или это не так? Ведь порой писатели сами признаются, что герои, созданные их фантазией, обладают известной «самостоятельностью». Пожалуй, в этом есть некоторая истина: чем больше литература подражает реальному миру, тем больше ее герои обрастают плотью и кровью. В известной степени персонажи могут «заставить» писателя изменить свой замысел о них. Допустим, писатель планировал смерть некоего отрицательного героя своей повести, но затем проникся к нему большей симпатией, и сохранил ему жизнь, ограничившись только «уго-ловным наказанием».
2
Да, такое возможно, но лишь потому, что писательский замысел проходит через несколько стадий созревания. Однако писатель не Господь Бог, и не в состоянии создать настоящих субъектов с подлинной свободой воли, - вплоть до противоречия Создателю. При желании писатель может «заставить» вести своих персонажей так, как ему захочется – он, конечно, должен учитывать «законы жанра», «законы природы литературной вселенной», «логику развития событий», - и все это создает некую «свободу героев», но свобода эта призрачная, т.к. в одночасье автор может все это и разрушить. Так может поступить и Бог по отношению к нашему миру, однако мы знаем, что традиционное богословие подчеркивает «уважение» Бога к законам созданного Им мира (которые Он превосходит только в «чрезвычайных» ситуациях, творя чудеса) и к человеческой свободе, Его бесконечное долготерпение. Т.е. Бог мог бы заставить злодея стать праведником, но этого не происходит; Он мог бы воскресить любого умершего на следующий день. Но в реальности мы знаем, что Библия учит всеобщему воскресению после смерти только в эпоху апокалиптических событий – пока она не наступила, такие события крайне редки: Евангелия упоминают о трех воскрешениях Христом умерших.
Иное дело – реальность литературная. Тот же Конан Дойл фактически воскресил своего «главного детектива». Как известно, рассказ «Последнее дело Холмса», где Холмс вместе с Мориарти падает в пучину водопада, действительно должен был стать последним, - сохранилось даже письмо писателя к матери на этот счет; Конан Дойла тяготила слава писателя «дешевого жанра», каковым считался детектив, и потому он утопил Холмса, чтобы больше к нему не возвращаться, и предстать перед читателем «серьезным» автором исторических романов. Однако Холмс был «воскрешен» автором, - пусть и по просьбам читателей (и снова писатель уподобляется Творцу: Христос творит чудеса в Евангелии, откликаясь на людские просьбы, в т.ч. и воскрешение умерших). И Холмс снова ожил. Но это могло произойти и по исключительной инициативе самого писателя – было бы желание.
3
Приведу другой пример. В своих лекциях о литературе («Прогулки в литературных лесах» Умберто Эко говорит, что мы бы сильно удивились, если бы на страницах Холмсианы появилась миссис Холмс. Да, в рамках литературного пространства утверждение «Холмс никогда не был женат» кажется стопроцентно истинным. И все-таки необходима оговорка: это совершенно истинно до тех пор, пока не найдены другие рассказы Холмсианы, написанные сэром Артуром, где эта точка зрения опровергается. Ведь не будет совсем уж невероятным предположение, что после написания известных 56 рассказов и 4 повестей о Холмсе, Конан Дойл написал бы еще один, и там выяснилось бы, что на исходе жизни, в своем уединении в Суссексе, пчеловод Холмс повстречал неземную любовь в виде молодой привлекательной англичанки, своей давней поклонницы. Да, на страницах 56 рассказов мы видим Холмса, не слишком любящего женщин, утверждающего, что он никогда не женится, относящегося к ним до удивления беспристрастно (в отличие от Ватсона). Даже эпизод с Ирэн Адлер ничего не меняет: Ватсон подчеркивает, что Холмс не испытывал к ней чувство любви, - скорее она произвела на него «очень сильное впечатле-ние», - эстетическое, надо полагать. Так что утверждение «Холмс был женат» в пределах канонической Холмсианы неверно, ибо нет доказательств обратного. Но, будь найден 57 рассказ, где повествовалось бы об изменении взглядов сыщика на женщин, пусть и на старости лет, - нам пришлось бы согласиться с этим «насилием над реальностью», хотя такое нарушение законов жанра и казалось бы нам чрезмерным.
Но это не такая уж чрезмерность: в английском детективе был еще бо-лее радикальный эпизод с «нарушением законов жанра», - имеется в виду «Убийство Роджера Экройда» Агаты Кристи. Там рассказчик, от имени которого ведется повествование, Джеймс Шеппард, в итоге оказывается убийцей. К тому же он доктор и ассистент Эркюля Пуаро, т.е., по сути, доктор Ватсон! Разумеется, Агату Кристи обвинили в нарушении «правил хорошего тона» в детективе. Рассказчик не должен быть убийцей: Рональд Нокс даже обвинил писательницу в нарушении одной из «десяти заповедей детективного романа». Реакция понятна: писатель и его воображаемый наместник в самом литературном произведении рассматриваются как «маленький господь бог», который вне подозрений. Иными словами, здесь тоже виден отблеск теодицеи и христианской картины мира. Бог, который грешен – это действительно «нарушение заповедей». Проблема в этом: настоящий Бог не нарушает Свои же заповеди, ибо он есть абсолютное добро. А вот писатель нарушить их может, чем доказывает относительность любых «литературных заповедей» и марионеточность любых персонажей.
4
И последний пример, связанный с «отменой законов жанра» писателем. Сравнительно недавно г-жа Роулинг заявила, что она всегда рассматривала Дамблдора как гея. Это возмутило поклонников Гарри Поттера, ибо в 7 томах эпопеи про это ничего не говорится. Да, но ничто и абсолютно не противоречит этой версии. Дамблдора в рамках реальности Поттерианы Роулинг уже не в состоянии изменить, но она в состоянии расширить границы созданного ею мира. Скажем, она может написать роман, повествующий о жизни Дамблдора до событий Поттерианы, и там отразить вышеназванную точку зрения (что вызвало бы у меня лично отрицательные эмоции). Или, Роулинг могла бы написать продолжение Поттерианы, где постаревший Гарри (или другие герои) вспоминал бы не что о Дамблдоре-гее и т.д. Или выяснилось бы, что Дамблдор воскрес, и он, оказывается извращенец. Так что в литературном мире все возможно, и его герои все-таки близки к статусу «кукол автора».
Другое дело, если писатель умер. В этом случае его персонажи уже не могут быть изменены, раз он не изменил их при жизни. Как бы там ни было, но различие с реальным миром очевидно. Писатель может воспользоваться своим абсолютным могуществом над героями явно эффективнее и быстрее, чем Бог над Своим творением, - поскольку писатель не связан «абсолютными обязательствами» со своим творением, и его творение лишено свободы и личностного характера. Вспоминается средневековое разделение могущества Бога на potentia Dei absoluta (абсолютное могущество вне законов мира) и potentia Dei ordinata (упорядоченное могущество в рамках законов мира)..
Не будем забывать и о том, что литературная реальность обладает внутри себя значительно меньшей определенностью, чем реальность объективного мира. «Там» значительно больше невысказанного, чем «здесь». Скажем, умер ли убийца сэра Чарльза Стэплтон? Видимо, да. Ватсон в своих записках склоняется к такому выводу, - дескать, до островка, где он держал собаку, Стэплтон не добрался из-за тумана (и следов на островке нет), башмак сэра Генри он все же обронил по пути, - значит, утонул в Гримпенской трясине. Но ничто не мешает нам в этом усомниться: возможно, Холмс, Ватсон и Лестрейд, побывавшие на этом островке, просто не заметили следов; не исключено также, что за время, прошедшее от убийства собаки до поисков Стэлптона (а это не один час), тот все же успел сбежать, не зайдя на островок. В конце концов, мертвого тела Стэлптона никто не видел, - чем эта ситуация радикально отличается от мнимой смерти Холмса в Рейхенбахском водопаде? Там тоже Ватсон предположил, что Холмс упал в бездну вместе с Мориарти. Следов выжившего Холмса найдено не было, но и мертвого тела великого сыщика тоже никто не обнаружил. Умер? Вроде бы да, но не исключено и обратное. Это и позволило Конан Дойлу «воскресить» его. Аналогично можно было бы «воскресить» и Стэплтона, - просто писателю это было «неинтересно», а внешней необходимости в этом не было. Тем не менее, до того как появился рассказ «Пустой дом», где выясняется, что Холмс не утонул в пучине, а выжил, утверждение «Холмс умер» в рамках тогдашней Холмсианы должно было считаться истинным. Но с выходом нового рассказа оно оказалось ложным – такова абсолютная власть писателя над своими героями.
5
Так можно ли утверждать, что Конан Дойл убил Чарльза Баскервиля? О реальном убийстве речь, понятное дело, идти не может, - в любом случае тут перед нами не предмет для исповеди или уголовного расследования. Впрочем, предмет для исповеди все же не исключен: можно представить, что писатель испытывает к своему персонажу такую сильную ненависть (это особенно вероятно в случае чересчур «идеологизированных» произведений), что готов его буквально «убить», будь он из плоти и крови. Тогда и возможно сознаться в «помыслах убийства» или «помыслах ненависти». Испытывал ли Конан Дойл такую ненависть к сэру Чарльза? Уверенно можно сказать «нет», ведь Чарльз Баскервиль безусловно положительный персонаж, несчастная жертва злодейства. Это, мягко говоря, абсурдно: убить человека, к которому ты испытываешь симпатии, а не ненависть, который тебе не сделал ничего плохого, которого ты не хочешь убивать, - причем убить сознательно. Тут мы просто путаем Конан Дойла со Стэлптоном, к которому автор, конечно, симпатий не питал. Но, может, сэр Артур испытывал жгучую ненависть к своему герою-натуралисту? Тоже вряд ли – Конан Дойл не писал в данном случае «идейного» произведения, где отрицательно персонажа надо непременно, с большим смаком, убить. Нет, просто Стэплтон преступник – преступление должно быть наказано. Ничего личного. Его даже никто не убивает в тексте, - он тонет. Это как бы «божественное возмездие» со стороны автора.
И тут уместно вновь провести параллель со взаимосвязью Бога и мира. Бог тоже «допускает» смерть в рамках Своего промысла о мире, но Он не виновен в убийстве кого-либо. Не забудем, что писатель сам создает своих персонажей, и подобно тому, как Бог никого не убивает хотя бы в силу того, что Он всех создал, т.е. Он отнимает «свое», а не «чужое», - так и писатель. И еще один момент. Предположение, что именно автор убивает своих героев, исходит из того, что все его персонажи – это он сам. Тогда выходит, что Конан Дойл в одно и то же время и Холмс, и Стэплтон, и собака, и Чарльз Баскервиль, и даже убийца Холмса в «Последнем деле», - ведь все это сочинено им. Но тогда это не писатель, а какой-то умалишенный наподобие Билли Миллигана, ибо включает в себя массу противоречащих друг другу личностей. А в этом случае ответственность за убийство должна сниматься. Конан Дойл, конечно, шизофреником не был, - как и большинство других писателей.
6
С убийством сэра Чарльза существует и еще одна особенность: если принимать во внимание непростую связь литературы и объективной реальности, то все умершие персонажи продолжают жить. Хотя бы потому, что они никогда не рождались, чтобы умирать. Даже если в тексте упоминается умерший персонаж, то сам факт упоминания уже делает его живым. Скажем, сэр Чарльз нигде не является живым в «настоящем» «Собаки Баскервилей», но о нем вспоминают несколько героев детектива. А Стэплтон фигурирует большую часть драмы как живой персонаж. Да, потом он погибает, - но и остается живым.
В этом неизбывная особенность литературных героев: для нас они одновременно и живы, и мертвы (естественно, если они умерли в тексте). Да, внутри времени «литературной истории» они сначала живы, а потом умерли. И в «первом чтении» описываемой книги, мы так и воспринимаем реальность тех событий. Но если вы перечитываете произведение Конан Дойла, то для вас очевидна одновременная реальность Стэплтона и как живого персонажа, и как мертвого. В самой книге уже заключены все времена в одном времени, - они начинают плыть для нас в будущее только при чтении, т.е. в нашем сознании. Для истории литературы, воспринимающей в одно мгновение текст «Собаки» как целое, одновременность «жизни и смерти» Стэплтона или сэра Чарльза – не вызывает сомнений. Аналогично, и во время замысла Конан Дойлом этой книги, - герои уже предстали и живыми, и мертвыми.
До некоторой степени это напоминает божественное ведение, в котором Бог видит все события прошлого, настоящего и будущего как совершившиеся в Его вечности, как вечное «теперь». Можно вспомнить в этом контексте о статической модели времени, где прошлое, настоящее и будущее одинаково реальны и одновременны, а различие между ними, - как между точками на географической карте, - те, в которых находитесь теперь, и те, до которых вы еще не доехали. Правда, в прошлое «поехать» нельзя – маршрут только в будущее определен заранее. При чтении же «Собаки» мы можем двигаться куда угодно, в прошлое или будущее персонажей, или охватывать действие в целом, рассуждая о сюжете произведения.
7
Поэтому, не так-то легко сказать, где тут «настоящее время». Для литературных героев «настоящим» является «настоящее» внутри их мира. Но для нас – это не настоящее. Наше «теперь» - это 2017 год. Однако при взаимодействии нас как читателей с «Собакой» как текстом, возникает «третье настоящее», - то середина 17 века (легенда, читаемая Мортимером), то не совсем ясное время, когда был создан текст легенды, то события, предшествующие смерти сэра Чарльза , то сама его смерть, то расследование трагедии (псевдо-1889 год), то мы переносимся еще на год, ибо Ватсон упоминает, что Мортимер и сэр Генри совершили кругосветное путешествие, после которого Баскервиль-младший исцелился от потрясения, вызванного собакой. Сам Конан Дойл писал эту книгу в 1901/1902 гг., и этот год тоже присутствует на страницах книги как «скрытое настоящее». В истинной реальности мы не могли бы так хаотично путешествовать во времени, прыгая то вперед, то назад, и все время находясь при этом в прошлом.
Конечно, это возможно на уровне воспоминания, но воспоминания - исключительно моя субъективная реальность, а события «Собаки», - это как минимум интерсубъективное, а в определенной степени в качестве воплощенного текста, - это даже реальность с объективными элементами, ибо от меня совершенно не зависит тот факт, что Мортимер сначала окунет нас в зловещие события 17 века, а затем начнет рассказывать о подробностях смерти сэра Чарльза. От меня может зависеть только, как я буду это читать: начну с легенды, а потом перескочу поближе к финалу, чтобы узнать «чем все кончилось», или буду читать последовательно, страницу за страницей, - в любом случае, в этой повести уже «все совершилось» задолго до моего рождения, и потому – все одновременно. Как же тут Конан Дойлу убить Чарльза Баскервиля и Стэплтона, если они в то же время живы? Почему-то вспоминается известное: «Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк. 20, 38).
8
Но и тут еще не конец трудностей с вопросом о том, кто убил сэра Чарльза. Как быть с тем, что литературные герои не стареют? А разве может умереть тот, кто не может постареть? Разумеется, внутри литературного вре-мени герои стареют, но в физическом, - нет, ведь они вне этого времени. Да, они могут постареть в переносном смысле, - потерять популярность, казаться архаичными новым поколениям читателей. Но на самом деле – сколько лет Холмсу? В тексте Холмсианы его возраст в «настоящем» меняется от «при-мерно 27-30» (Этюд в багровых тонах) до «60» (Его прощальный поклон). Из косвенных замечаний Ватсона в других рассказах, можно понять, что и он, и Холмс, перешагнули по крайне мере 70летний рубеж. Если считать с момента, обозначенного в первой повести о Холмсе (1881 год), то ему уже 136 лет; если брать реальное время первой публикации произведений о Холмсе (1887 год), - тогда Шерлоку нынче 130; если вычислять предполагаемую дату рождения Холмса по текстам Конан Дойла, то наиболее вероятен 1854 год, и тогда сейчас великому детективу исполнилось бы 163 года. Итак, Холмсу одновременно и 30, и 60, и 130, 136, и 163 года! Ну не сумасшествие ли? И притом наиболее правильным ответом было бы, что с точки зрения подлинной реальности Холмсу «нисколько» лет, ибо он никогда не существовал (именно «нисколько» лет, а не ноль, ведь Холмс не мертворожденный младенец, а придуманный писателем герой).
Заметим, что, как отмечают многие критики, Шерлок Холмс не стареет даже внутри текста, - что в ранних, что в поздних рассказах, Холмс очень «похож на себя», все также бодр, энергичен, и жалуется на уныние при отсут-ствии дел. Нигде он не жалуется на старческую одышку или какие-либо другие «болезни возраста»; старческого брюзжания у него мы тоже не видим. Недаром Холмса относили к мифологическим героям. О Конан Дойле можно точно сказать – он умер в 1930. А вот Холмс, как и другие герои Холмсианы, продолжают жить, оставаясь в том же возрасте, как и в эпоху викторианской Англии, и в то же время обладая весьма и весьма почтенным возрастом. Даже если погибнут все книги Конан Дойла, и все люди уйдут в иной мир, это никак не скажется на жизненности литературных героев, ибо Бог знает все. Вот и подумаем, как можно убить тех, кто так живуч? Да, это бессмертие, хотя и не бессмертие ангелов и святых. Это бессмертие человеческого мира, способного создавать и воплощать воображаемое. Холмс, как талантливо воплощенный литературный герой, оказался, как часто бывает в таких случаях, более реальным, чем многие реальные люди.
9
И напоследок еще одна любопытная деталь. Если считать, что ближайшей внешней причиной смерти сэра Чарльза была собака, то возникает вопрос: все-таки, какая именно собака убила его? Сложность в том, что в знаменитой повести собак как минимум две: Собака-1 возникает в легенде, где примерно за 240 лет до основных событий, от нее погиб сэр Хьюго Баскервиль; но Стэплтон подделал эту собаку, и потому возникла Собака-2, - помесь гончей и мастифа, как сообщает всеведущий Ватсон. Она-то, намазанная светящейся, фосфоросодержащей мазью, и довела старика Баскервиля до смерти. Вроде бы так, но не совсем. Ведь, как мы знаем, сэр Чарльз верил в ту самую легенду, и постоянно ждал чего-то такого, - и вот, ОНО появилось в ту ночь на тисовой аллее. ОНО и убило! Но ведь Собаки-1 не существовало! – возразите вы.
Конечно, Холмсиана Конан Дойла в каком-то смысле «библия позити-визма»: Холмс не отрицает религию, но непосредственное вмешательство сверхъестественного в естественное, мистика, - эти идеи не вызывают у него бурного восторга (по крайней мере, в данном эпизоде). Поэтому Холмс сразу отметает идею Мортимера о демонической собаке, заявляя, что он является сыщиком в пределах этого мира, а восставать против самого дьявола было бы слишком самонадеянно с его стороны. Но пособники дьявола, продолжает сыщик, могут быть облечены в плоть и кровь. Что ж, это вполне резонно и с христианской точки зрения – если Чарльзя Баскервиля убило демоническое существо, - как-то сложно будет применять дедуктивный метод. Да и поймать преступника-демона можно разве что «сверхъестественными методами» (и то – бесов изгоняют, а не запирают в клетке), но никак не силами Скотленд-Ярда.
Ватсон прямо говорит, что он не верит «вздору» от демонической собаке. Да и какая собака в состоянии прожить сотни лет, преследуя все новые поколения Баскервилей? Если же речь идет о демоне в «собачьем обличье», то непонятно, как такое бесплотное существо могло растерзать Хьюго Баскервиля, - это может сделать только собака из плоти и крови. Мортимер в разговоре с Холмсом справедливо замечает, что собаке из легенды нельзя отказать в реальности, раз она загрызла человека. Но если настоящая собака, предположим, одержима бесом? Все равно не ясно ее многовековое долгожительство; исключительную «локальность» ее проявлений (Девоншир) еще можно объяснить, - если есть «локальные» христианские святыни, - теоретически можно предположить и «локальную» дьявольскую мерзость. Вот только ее связь с собакой не вполне ясна.. Наконец, можно предположить, что Хьюго загрызла просто какая-то злая собака, а потом это уже превратилось в легенду – такая версия вполне подошла бы для главных героев Холмса и их автора, всегда видевшего в таинственном «разумное» объяснение.
10
Как бы там ни было, Холмс логично указывает, что власть дьявола не распространяется только на Баскервиль-Холл или Девоншир. Разумеется, герои Конан Дойла не пытаются выяснить, почему в 17в возникла эта легенда, и почему многие члены рода Баскервилей (по словам сэра Чарльза) умирали страшной и внезапной смертью. Проклятие в духе «кальвинистского предопределения»? Случайность? Или просто сэр Чарльз ошибался, думая так? Но сели верить легенде в том, что сэр Хьюго часто богохульствовал во хмелю, то не могло ли это привести его к ужасной смерти, а затем и навести проклятие на его род, учитывая, что в легенде мы читаем: «святые никогда не водились в наших местах». Отвергая демоническую суть легенды, Ватсон и сэр Генри, услышав чудовищный вой на болотах, все же начинают подозревать «историческую подоплеку» описываемых в легенде событий. А тут еще Стэплтон показывает им лужайку, где Собака-1 загрызла беспутного Хьюго. Ватсон замечает, что все в точности на этой лужайке соответствует в легенде (описание места). Да и сам Холмс, увидев, до чего портрет беспутного Хьюго похож на Стэплтона, бросает реплику, что это пример возврата в прошлое и в физическом, и в духовном отношении – стало быть, он принимает описание Хьюго, данное в легенде. Тогда получается, что Холмса, который называет легенду сказкой, не устраивает, пожалуй, только сам демонизм собаки-убийцы. Кстати, указав на сходство портрета со Стэплтоном, Холмс утверждает, что так можно поверить и в переселение душ – это ли не допущение мистики в устах детектива-рационалиста?!
Ясно одно – сэр Чарльз верил именно в «демоническую версию» собаки, и ничего не знал о Собаке-2. А раз так, то на сцене появляется Собака-3. Да, в смерти Чарльза виновна «собака Стэплтона», но это ведь вещь-в-себе для Чарльза. Он же воспринимал ее как «собаку Хьюго» (вещь-для-нас). Т.е. в реальности имела место Собака-2, но призванная производить (и производившая) впечатление Собаки-1. Одно как символ другого, причем реально несуществующего другого, чуть ли не симулякр. Поскольку Собака-3 – это как бы синтез первого и второго варианта, то можно сказать и то, что, что сэра Чарльза убила Собака-1, и то, что это сделал Собака-2. Знай он о собаке Стэплтона заранее, и не верь в легенду, - привело бы это к смерти, даже если все остальные события развивались бы так же? Как знать, - все же Собака-2 была ужасна, - Лестрейд потерял сознание, а Ватсон и Холмс были практически парализованы ужасом, - при этом в легенду не верил ни один из них.
Что касается сэра Генри, то в легенду он тоже не верил, но что он стал думать после воя на болотах? И что он подумал в тот момент, когда на него ночью в тумане выскочило это горящее адское создание? Не произошло ли в этот миг обретение веры в то, что перед ним – именно «собака Хьюго»? И если б он умер от страха, возникла бы та же сложная причина смерти, как и у сэра Чарльза. Но Баскервиль-младший был моложе, здоровее, - и смерти избежал. Надеюсь, избежим ее и мы, пытаясь понять, кто все же убил Баскервиля-старшего.