Я смотрю на изъеденную временем небольшую фотокарточку, и поделённые узором трещинок её частички, словно обрывки судьбы, складываются в неповторимый образ. Вот она – Прекрасная Юдифь или Гудя, как её ласково называли близкие, родная сестра моей бабушки, родившаяся на Украине в конце девятнадцатого века, женщина замечательной красоты и истая дочь своего непокорного времени.
На фотографии она почти девочка. Смеющиеся миндалевидные глаза
под длинными ресницами, ярки рисунок бровей, тонкий нос, мягкая лепка полных губ. И прекрасные волосы – длинные, извивающиеся до колен чёрные косы. Природа постаралась сделать совершенным своё творение. Люди оборачивались ей вслед, не в силах оторвать глаз от грациозной фигуры.
В девятнадцать лет она вышла замуж по любви за статного приказчика из соседнего магазина, родила сына. Казалось, могла бы наслаждаться преклонением и любовью, счастливым материнством, наконец. Но что-то томило её, что-то не давало покоя. Может быть, дело было в её имени. Библейская Юдифь, освободительница своего народа, словно через века, посылала ей дух беспокойства и неудовлетворённости. Стали невыносимыми разговоры мужа о торговле и прибыли, стало стыдно своего достатка. Мятежный век тесно охватывал её кольцом страстных лозунгов, ещё не мыслимых ранее призывов.
Наступило время великого поглощения человеческих судеб – время русской Революции. И её пламенная защитница оставила мужа и сына, оттолкнув заботу и защиту родных. За политические убеждения она сидела в тюрьмах, отбывала сроки в ссылках. Муж умолял вернуться хотя бы ради ребёнка, которого она любила, но получил мучительный и гордый отказ. Отчаявшись и убедившись в опасности надвигающейся гражданской войны, он с сыном эмигрировал в Канаду.
Юдифь смирилась, считая, что страдания народа выше её собственных. К тому же она любила человека, близкого ей по духу и убеждениям. Он был полной противоположностью её мужу. Худ, некрасив, мал ростом, но дьявольски умён, а главное опалил её идеей и верой во всеобщее человеческое счастье и равенство. После окончания гражданской войны она недолго работала в каких-то комитетах и организациях, поражая всех полным своим аскетизмом.
Юдифи не было и тридцати, когда у неё началась скоротечная чахотка.
Перед смертью она вдруг открыто затосковала о сыне, о другой, возможной, неудавшейся жизни. Какие-то жуткие сомнения закрались ей в душу: в своей ненужной жертвенности, в правильности выбранного пути. В последние минуты жизни она попросила любимого спеть ей «Интернационал». Так и умерла. Ни болезнь, ни смерть не потревожили её облика. В кумачовом гробу, убранном белыми цветами, она поражала всех строгой потусторонней красотой. Провожали её многие и рыдали многие, вспоминая её доброту и бескорыстие. Так не стало Прекрасной Юдифи.
Сын её по окончании Второй мировой войны написал бабушке в Днепропетровск, что благоденствует в Канаде, рад, что родственники живы и готов оказать всяческую помощь и даже встретиться. На это бабушка ответила: «Большое спасибо! Но нам, советским людям ничего из Канады не нужно. У нас своего хватает!».
С тех пор о Юдифи на долгое время как бы забыли. А вот фотографию сохранили. Семейное предание я услышала, будучи взрослой. Нет-нет, да и взгляну на пожелтевший снимок. Что-то тревожит и томит меня, как когда-то Юдифь. Что-то заставляет ощущать неудовлетворённость временем. Но это уже моя жизнь и другая судьба.