гл 14. ОТЕЦ

Николай Парацельс
Публикую в разделе рассказы отдельными частями, надеясь закончить начатый труд и собрать его воедино. Сам не ведаю, что из этого выйдет, вижу лишь путеводный огонёк звездочки моей на небе. И, дай Боже, чтоб на всё это мне хватило бы сил и моей доли таланта.
               ЖИЗНЕННЫЕ ГЛУПОСТИ И ДОСТИЖЕНИЯ КОЛЬКИ ВЕРЕТЕННИКОВА.
(в одной из прошлых жизней он жил на Земле под именем Парацельса - Philippus Aureolus Theophrastus Bombast von Hohenheim)
 
                Глава 14
                Отец.
 
*   *   *
Первые воспоминания об отце относятся, пожалуй, ещё к тому периоду, когда мы жили в старой части города, а значит, мне было от 3 до 5 лет не более. Мы шли с ним по базару, как в просторечии назывался «Колхозный рынок», и отец в газетном киоске приобрел для меня книжку-раскраску. Это был практически единственный подарок, который он купил для меня за всю жизнь.

        И вот дома я раскрасил карандашами два или три рисунка. Кто этому меня научил, я не помню, но мне очень понравилось превращение бело-черного рисунка в ярко-цветное изображение. А похвала, полученная от взрослых (в том числе и от отца, тоже единственная за всю жизнь: "Ну, словно, как настоящий художник разрисовал!") вдохновила меня на долгие годы. Жаль, что интерес взрослых в моему художеству на этом иссяк, и потому, возможно, в детстве я не увлекся рисованием.

       Нам всем нужны какие-то стимулы для развития зачатков таланта, но, увы, мы их очень редко получаем в нашей действительности. Впрочем, я и сам по-своему дурацкому характеру, унаследованному от отца практически не способен похвалить близкого мне человека, даже если он этого заслуживает, а тем более авансом. Но оставим это психологическое отвлечение и вернемся к памяти детства.

     Помню,  когда я полюбил читать сказки ,а это было в третьем или четвёртом классе и наиболее любимыми из сказок были стихотворные сказки АСа (так мы говорили о Пушкине). 

      Я переводил или перерисовывал иллюстрации художников к этим сказкам в отдельную тетрадку, раскрашивал их и писал текст соответствующий данной картинке. Если сказка была не иллюстрирована, то я сам рисовал картинку к ней, создавая тем самым  нарисованную энциклопедию прочитанных мною сказок.

      Подобным же образом, в то время когда меня заинтересовала зоология,  я нарисовал и написал свою энциклопедию о разных животных. В общем, я был довольно сносным рисовальщиком, что даже однажды выполнил для моей соседки по улице её домашнеё задание, нарисовал в её школьном альбоме волка. А в студенчестве я нарисовал её карандашный портрет, но не с натуры, а с её фото, чем, вероятно, привлек её длительные симпатии к своей персоне.
Именно будучи студентом фармацевтического вуза, я занялся рисованием акварелью, гуашной и масляной живописью. Это сказано чересчур пышно,  ведь то, что я рисовал, было лишь обычная мазня непрофессионала, хотя она приводила меня в восторг и восхищение, вплоть до состояния экстаза. Особенно мне удавались натюрморты.

       После окончания института и завершения полуторагодовой службы в армии, я, получив назначение на заведование аптекой в Землянске, снова в свободное время занялся рисовать-писать гуашью и маслом, но меня также увлек черно-белый рисунок тушью, с помощью которого я сделал несколько неплохих работ. Практически на этом моё художество завершилось, так и не развившись далеё.

    Вернемся же к моему отцу. Он родился в крепкой, зажиточной крестьянской семье Вятской губернии, Оричевского района (районный центр Оричи), деревня Шипиково. Хозяйство их было довольно большим, что даже, по словам отца, после коллективизации у них оборудовали конюшню для колхозных лошадей. Что случилось с дедами с отцовой и материнской стороны, я не знаю, никто мне о них не рассказывал, а я сам по-своему малому разумению об этом их в своё время не расспросил. Поэтому мои сведения о крестьянских корнях отца и матери чрезмерно скупы. А бабушек обеих я застал живыми.

      Будучи деревенским парнишкой, отец ходил учиться в школу, расположенную в другом селе, и однажды зимой заболел, оттого что долго лежал на снегу и переохладился. Было обширное воспаление легких, что его пришлось везти в область, и там его усиленно лечили. Антибиотиков тогда не было и в помине, и лечащий доктор для удаления гноя, накопившегося в плевре легкого, сделал со стороны спины разрез между ребрами, куда вставил трубку для выведения гноя. В этот же разрез вводилась мазь – линимент Вишневского, которая тоже способствовала оттоку гнойных масс и последующему заживлению. Так мой отец благодаря опытности доктора и мази Вишневского остался жив. Я однажды видел, когда мы мылись с ним в бане, этот разрез, похожий на глубокую впадину, куда спокойно может поместиться ладонь человека. Не знаю, насколько  пострадали его легкие, но, вероятно, именно по этой причине его забрали в армию только в 1943 году, в самый напряженный период войны. А вскоре он под Курском попал в плен.

       Отец ничего не рассказывал мне о том времени, но мама, чтобы я немного понимал те беды, которые выпали на долю моего горемычного отца, однажды на мой день рождения подарила мне книжку «Бухенвальдский набат», написанную Смирновым Игорем где он описывает свою судьбу в фашистском плену.

     А из малочисленных рассказов отца я только узнал, что их лагерь освободили американцы и они агитировали их эмигрировать в Америку, а также, то что, двигаясь с запада Германии навстречу нашим войскам, однажды, многие напились из железнодорожной цистерны метилового спирта, что вызвало их смертельного отравление.

     После плена его немного помотали для выяснения обстоятельств пленения особисты, но уже в ноябре 1945 года он был дома, так гласила справка из гос.органов.. Надо сказать, что моей бабушке, матери отца, в 1943 году пришло извещение из части, где воевал отец, о его смерти под Курском. То есть все считали его погибшим, а не пропавшим без вести или попавшим в плен. В нем сообщалось:

Куда: Кировская обл. Оричевкий р-н, Шипиково
Кому: Веретенниковой Афанасии Ефремовне
От кого: Полевая почта №2986
                Извещение
Ваш сын, гвардии красноармеец , Веретенников Аркадий Иванович,
уроженец Кировской обл. Оричевского р-на,
д. Шифинлово в бою за Социалистическую Родину,
верный воинской присяге, проявляя мужество и геройство,
был убит 30 июля 1943 года.
Похоронен в дер. Крапивщенские дворы
Томаровского р-на Курской области.
Настоящее извещение является документом
для возбуждения ходатайства о пенсии.
Приказ НКО СССР № (не указан)
Командир части гвардии подполковник (подпись)

Родной брат отца, дядя Саша, во время войны дослужился до старшего сержанта, а потом после окончания краткосрочных курсов стал офицером и, естественно, в своих анкетах указывал брата погибшим  в боевых действиях. Он и после войны желал бы остаться служить далее в армии, но его отправили в запас, при этом одной из причин его увольнения в запас сочли неверные сведения, написанные в свое время о брате, моем отце, попавшем в немецкий плен.

      По моим неточным сведениям, отец одно время работал счетоводом в ОРСе города Чусового, а потом бухгалтером в восьмилетней 8-ой школе. А следом и другая часть семейства Веретенниковых (дядя Саша с женой Тамарой) перебралась в Чусовую (так обычно говорят в нашей местности, подразумевая,  вероятно, станцию Чусовая), а другая часть, мои двоюродные дяди с семействами, подалась на жительство в Калининград, бывший Кёнигсберг, куда в то время вербовали жителей русской глубинки. Это произошло в 1950 или в 1951 (?) году, а каким чудом смогли мои родители смогли вырваться из колхозной кабалы мне неизвестно.

    Моя старшая сестрёнка Тамара, умершая в трёхлетнем возрасте от воспаления легких, родилась уже в Чусовом в 1952 году, а следом в 1953 году 22 апреля родился мой брат, которого, естественно, по дате рождения, совпавшей с днём рождения В.И. Ленина, назвали тоже  Володей.
В Чусовой перебралась и родня со стороны мамы: её сестра – тетя Аня, брат Михаил с женой, которую звали тоже Анной.  Таким образом сложился круг родственников, которые навещали друг друга, а по праздникам под переборы гармони или песни пластинок, кружившихся на патефоне, пружину которого нравилось заводить мне, они выпивали, пели и танцевали.

     Отец тоже любил играть на гармошке, но так фальшивил, что эту его музыку можно было назвать только пиликанием. Впрочем, трезвым он никогда не трогал свою гармонь, а по-пьяни, что было не реже одного-двух раз в неделю, он вымучивал две-три танцевальных мелодии. Иногда его даже приглашали помузицировать соседи на свои гулянки, но это было нечасто. Играть на гармони, как это я понимаю, была мечта его юности, ведь вырос он в деревне, а там гармонисты в те времена были уважаемыми первыми парнями.

     Дядя Саша, брат отца, имел более развитый музыкальный слух, и его игру на гармонии или баяне можно было слушать с удовольствием. Он знал много песен, которые довольно хорошо и ладно пел под свои наигрыши.

      Мне тоже, как и моему отцу, медведь на ухо наступил. И пусть мне порою нравится напевать, но эти напевы не по душе никому из моих близких. Хотя волей казусного случая меня в студенчестве записали в хор и при этом проверили мой музыкальный слух с помощью выстукивания музыкального такта, который я повторил, но при исполнении хоровой песни я несносно фальшивил, что руководитель хора хотел меня отчислить. Но отставил меня для количества, тем более, что мой голос не выделялся особой громкостью. А мне надо отметить нравилось хоровое пение, когда твой голос вливается в совместный звук и ты чувствуешь себя неотделимо - неразрывной  частью нечто большего, чем собственное я.

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
……………………...
Vivat Academia,
Vivant professores!

 Итак, будем веселиться,
 Пока мы молоды!
…………………………………
 Да здравствует Академия,
 Да здравствуют профессора!

 Пели мы студенческий гимн. И с этим гимном в составе нашего студенческого хора я тоже попал на фестиваль «Студенческая весна», где мы заняли третье призовое место, и нас соизволили показать на местном Пермском телевидении.

Мои родители при переезде в Чусовой первые десять лет мыкались по съёмным квартирам. Жили и в Шибаново, и в Чунжино (деревушки-поселки входящие в состав Чусового, расположенные на правом берегу реки Чусовой), а потом снимали квартиру около базара в старом городе, и, наконец-то, получили комнату в двухэтажном деревянном доме, почерневшем от времени, на улице Чернышевского, дом 14, где прошли мои младенческие лета.

Родился я 8 февраля 1957 года, а мой отец 5 февраля 1924. Так что по знаку зодиака мы оба вышли Водолеями, что, вероятно, обусловило во многом сходство характеров. Я, как и отец, всегда молчалив и малообщителен, что, конечно, не способствовало приобретению множества друзей. Помню, как Валера Ильин, мой школьный товарищ – силач и боксер, по пути в школу не раз убеждал меня, что надо быть  более разговорчивым, но, увы, он не смог изменить мою суть. Какой-то психологический барьер к общению с другими людьми был и навсегда остался внутри меня. Пусть я и любил, когда другие рассказывали о себе, об интересных случаях, с которыми они соприкасались в ходе жизни, но ответно им я не мог предложить что-то интересное и увлекательное. Моя память не удерживала казусы жизни, даже анекдоты мне никогда не запоминались, что меня одно время очень мучило. К тому же у меня развилась близорукость, и оказалась очень слабая память на лица. Если я с кем-то постоянно не сталкивался в течение года или двух, то я мог не вспомнить обстоятельства нашей встречи, даже если порою она была для меня важна. Все это естественным образом ограничило круг моего реального общения.

     Отец был молчалив, но это не значит, что он не любил общаться. Просто такова была его биологическая, психологическая природа, которая отразилась и на характере. Выпив же, он становился, как и многие алкоголики, более разговорчив и даже неприятно прилипчив в своих непонятных разглагольствованиях.
 
      Вот я впервые применил к моему отцу оценку – алкоголик. Но этой оценки, и я в этом  не сомневаюсь, он заслужил. Он был человек больной, и зависимый от спиртного. Его неоднократно по этой причине увольняли с работы, и только заступничество дядя Саши, который занимал  всегда небольшой начальствующий пост на ЧМЗ (Чусовском металлургическом заводе), заместителя начальника одного из цехов, позволяло отцу снова восстанавливаться на работе. Он там работал: подрывником на заводском карьере, разнорабочим, а в последнее время он долго, до самой пенсии, насколько я помню, был стропальщиком в мартеновском цеху, где также всю жизнь проработала моя мама в качестве крановщицы мостового крана, который загружал шихту в мартеновскую печь, передвигал изложницы и другие тяжести.
 
     Отец был признан алкоголиком и официально, т. к. неоднократно проходил лечение в лечебно-профилактическом учреждении (ЛПУ) поселка Кусья, а потом регулярно наблюдался у нарколога. Однажды он привёз из этого профилактория ряд антиалкогольных фотоснимков, среди которых мне особенно запомнилась фотография некой художественной картины, по-видимому, украшавшей одну из стен данного замечательного учреждения советской эпохи, где был изображен гигантский зелёный Змий поглощающий идущих в его пасть пьяниц.

      Пропой зарплаты начинался сразу после получения получки. Он выпивал после работы ещё в старом городе в "сорокашке" (так называли продовольственный магазин имевший сороковой номер) и приходил домой пьяный с бутылкой в кармане. Мать отбирала у отца оставшуюся часть получки, так как в противном случае могло быть пропито всё.   Постепенно его страсть к водке приобрела несколько упорядоченный характер. График работы на металлургическом заводе был четырехдневным с изменением времени выхода на работу (были утренние, дневные и ночные смены) и с одним, реже двумя выходными днями. Отец терпеливо выжидал четыре рабочих дня, чтобы в выходные вволю напиться. Практически не проходило ни одного выходного дня без пьянки. Денег в нашей семье никогда не было в излишке, но, несмотря на это, отец каждый выходной начинал монотонно клянчить у матери:

– Дай денег! Дай денег! Выпить хочу! Выпить хочу! –

      Повторяя, как попугай, подобные фразы надоедливо и монотонно, он неизменно достигал своёго. Мама сдавалась и давала ему три рубля на бутылку, а порою он собирал накопившиеся бутылки и нёс их сдавать, чтобы  пополнить таким способом, свой алкашный бюджет и купить вина-червивки или ещё одну бутылку водки. Обычно он ходил за этим продуктом в магазин поселка Металлургов и возвращался навеселе, заявляя, что продавщица Зинка встретила его приветливо и что жена-толстуха ему надоела. Затем он выпивал стакан да ещё полстакана водки в одиночку и почти без закуски.

На что мать всегда ему говорила:
– Поел бы по-хорошему, а то пьёшь, спешишь, как будто кто отнимает.

     Выпив, отец веселел и начинал улыбаться. Порою он брал гармонь и, сев на лавку у веранды, начинал наигрывать на ней один и тот же мотив.  При этом курил много и беспрерывно. Потом ещё и ещё прикладывался к бутылке. Сильно охмелевший, он приставал порою с какими-то разговорами, где попало бросал окурки и сплевывал слюну. Тогда мы старались ограничить его пребывание одной его комнатой. Напившись, он мог через некоторое время утихомириться и уснуть. Но никогда он не забывал, что у него осталось в бутылке часть неиспользованной выпивки. Если же выпивки вдруг ему не хватало, то опять повторялась эта привычная сцена на мотив:
– Дай денег! Дай денег! Выпить хочу! Выпить хочу! –
– Исусик, – поговаривала мама, – ни забот, ни хлопот.

    И вправду, отец, насколько я это помню, практически никогда не участвовал в работах по дому. За исключением весенней посадки картофеля и его осенней уборки. И хотя мы жили в своём доме, отец не научил меня никакому обращению с инструментом и никакому жизненному опыту, кроме отвращения к алкоголизму – мерзкому и грязному бытовому пьянству.
Мне затруднительно было понять, как мои родители смогли построиться.

    Наверно, отец был несколько помоложе и кое-какой инструмент его слушался, да и помощь в строительстве дома со стороны родственников, особенно дяди Саши и тети Ани (сестры мамы) была, несомненно, значительной. К тому же застройка выделенных участков велась сообща многими заводчанами (строился целый квартал – улица Толмачёва, примерно из сорока частных домов)  и потому многие дела, как я потом узнал, решались артельно: заготовка леса, привоз стройматериалов и многое другое. Совместно с нашей семьей строились Комковы, Бадьяновы, Вычужанины, Можеговы, Кондратьевы, Студневы и многие иные заводчане.

    Мама, прощала отцу его постоянное пьянство, мирилась с ним и даже была благодарна ему в том, что не без его помощи был построен наш новый дом. Раньше, когда ещё была жива бабушка, мать отца, отец иногда в горячке бросался драться на мать, если ему не давали денег или по какой-то иной причине, но позднее он немного поутих и руки в ход уже не пускал, а только порой ругался:
– Сука!
 или ещё более скверными словами.

  Наша семья строилась в самом начале шестидесятых годов  прошлого века. Странно это писать и говорить – прошлого века, прошедшего века, ведь ни мой, ни наш реальный век ещё не прошел. Это был период начала шестидесятых годов когда, чтобы купить хлеб, приходилось занимать очередь на ночь. И давали по буханке на руки. И потому меня бабушка тоже брала с собой, чтобы отовариться дополнительной буханкой. К счастью, этот дефицит продлился недолго, и вскоре был нами забыт.

Но из этого времени периода стройки дома мне навсегда заполнился один случай. У меня на руках после покупки хлеба осталась сдача в размере пятидесяти копеек, и я вместо того, чтобы отдать её родителям, соблазнился и истратил эти гроши на сладости, а именно купил на всю мелочь конфеты «Ласточка», которые умял за обе щеки со своими малолетними друзьями. Видно, я надеялся, что исчезновение этих копеек останется  незамеченным, но, увы, ошибся и в результате заслужено получил ремня от отца.

Второй раз он немного меня отлупил ремнем, когда я соблазненный моим братом Вовкой, выкурил сигарету совместно с Колькой Комковым, моим незабвенным другом. И это было, в общем-то, заслуженное наказание.
 
А в третий раз он поднял на меня руку и отстегал ремнем несправедливо. Все было так:
Мужики из бараков собрались за дощатым столиком во дворе и стучали в домино, в «козла». А мы, пацаны, крутились рядом, наблюдая за игрой. Одна пара проигрывала партию за партией, что их нервировало и даже, пожалуй, бесило одного из игроков, которого все звали Лёнчик. И мы без заднего умысла повторяли комментарии игроков.
– Лёнчик, козёл!
– Лёнчик, козёл!

    Но что дозволено одним, карается для других. И этот Лёнчик разозленный проигрышем и его оценкой, бросился на нас. Мы естественно, драпанули врассыпную. Так уж получилось, что он выбрал в качестве жертвы меня. Как я ни старался удрать от этого идиота, мне это не удавалось. Мы бежали по Лысьвенской улице, я забежал во дворы двухэтажных домой, но мой преследователь не отставал, и топот его ног настигал меня. Сил бежать у меня уже не было, селезёнка отзывалась болью, и я, свернув за угол дома и вбежав в подъезд, затаился за дверью, надеясь, что Лёнчик пробежит дальше и потеряет меня из виду. К сожалению, он сообразил, где я, наверно, меня выдало частое и прерывистое дыхание. Лёнчик схватил меня и, вывернув руку, потащил на расправу ко мне домой.  К его чести, надо сказать, сам он мне ничего не сделал, кроме больного выворачивания руки. Но отец, не приняв никаких моих оправдательных доводов, отстегал меня ремнем довольно больно. И эта боль переплелась с обидой на несправедливость принятого наказания. В это время я был в такой подростковом возрасте, когда справедливость становится высшей ценностью. И чтобы её восстановить, я долго мечтал о мести своему обидчику. Разбить окна в его квартире! Написать письмо унижающее его! Но так эта моя месть осталась неудовлетворенной, а обида на отцовскую несправедливость долгой.

Однажды, после получки случайный собутыльник избил и обобрал пьяного отца, вытащив у него весь заработок. А надо сказать, что в нашем городе, отбывало так называемую «химию» (свободное поселение с работой на определенном производстве, после отсидки в колонии) множество люду. Возможно, это был один из этих «химиков». Не уверен. В общем, отца обобрали в пьяном виде, но были свидетели этого преступления, и вора нашли и, соответственно, осудили на три или четыре года. Помню, что родители некоторое время опасались мести от этого человека и предупреждали нас, детей, чтобы мы никому чужому двери не открывали. Наверное, предупреждение было обоснованным и не лишним, потому как однажды вечером, когда я был один дома, какой-то незнакомый мужик долго стучал в двери, но я, поглядев через занавеску окна веранды и увидев незнакомого человека, ему не откликнулся. А он, безуспешно ещё постучав и постояв около дома, ушел и больше не приходил.

      Очень редкие моменты могут осветить радужным светом счастья мое общение с  отцом. Я не знал что такое отцовское участие и внимание. Отец был с нами, но в то же время он отсутствовал в моей реальной и духовной жизни. Но мне помнится пора просветления в его жизни, когда я учился уже, наверно,  в восьмой классе средней школы. Увлекшись чтением романов, издававших в серии «Роман-газета», он однажды нам с мамой стал читать повесть «Цыган». Довольно приятный и выразительный голос его, как чтеца, я с удовольствием слушал и с радостью ждал продолжения интересного повествования. 

Ещё мне ярко врезалось в память, что в тот период или немногим позднее в прессе началась травля Александра Соложеницина, его высылка за рубеж, в эмиграцию. Не знаю, читал ли отец что-либо из его произведений, но уже в то время он уверено сказал, что Соложеницин обязательно вернется на родину и будет известен.

Неуютная, сопряженная с грязным пьянством отца жизнь в Чусовом никого из нас, его детей, не соблазняла и, наверно, поэтому мы не задержались долго в нашем отчем доме. Володя уехал с женой Наташей в Пермь, а я, не имея близкой подруги в Чусовом, решил переехать под Воронеж, где жила моя будущая супруга Нина.
Валя, моя сестра, тоже, когда познакомилась со своим Сергеем, не раздумывая и без сожаления, так я думаю, покинула этот дом, обезображенный пьянством отца.  Я пишу это не для того, чтобы укорять ныне покойного отца, а потому, что именно его быт заставил нас осознанно или неосознанно покинуть прекрасные чусовские места: леса, холмы, скалы и реки, а также отменных и доброжелательных наших соседей.

Он умер. И я приехал уже непосредственно к самим похоронам, организацией которых пришлось заняться сестре Валентине и её мужу Сергею. Все это было, конечно, для них довольно хлопотно, но они справилась. 
Было, наверно, часа два дня, когда мы с Сергеем, который встретил меня на машине на железнодорожном вокзале, подрулили к дому. Я вошел в дом. В большой комнате стоял гроб, обитый красной материей. Отец лежал в гробу обросший непривычной для меня бородкой. Я сел рядом на стул и неожиданно для меня во мне возникло ощущение, что отец ждал, очень ждал моего приезда. Это было какое-то сверхъестественное чувство ощущения его души.

    Потом мы зачем-то мужской компанией: я, мой брат Володя, Саша Стариченков и ещё кто-то оказались в отцовской комнате.

     И я явственно вспомнил, что я уже это видел, что я был тут и в этой ситуации давно-давно, во сне, который мне приснился в 1979 году, в Багане – районном центре Новосибирской области, где я отрабатывал перед призывом в армию послевузовское распределение на работу. Я немного обалдело огляделся. Да-да! – именно это мне когда-то приснилось, лет восемнадцать назад.

Вскоре приехал катафалк. Я хотел помочь вынести гроб с отцом, оказавшимся очень тяжелым, сделанным из сырых не высушенных досок, но парень, приехавший от похоронного бюро, отстранил меня, сказав:
 – Отец, отойди, мы сами.

Так, впервые, чужой человек, сказал мне – отец, обозначив тем самым, что я постарел.

    Стоял ещё по-уральски морозный конец марта, и круг красного солнца уже быстро катился к закату, когда кладбищенские рабочие, после нашего прощания с отцом, заколотили крышку гроба и опустили гроб с телом отца в могилу. Бросив мёрзлые куски земли на крышку гроба, мы посторонились, чтобы дать возможность рабочим завершить погребение. И они ссыпали в могилу землю, перемешанную со снегом, и сформировали могильный холмик, где мы установили крест и покрыли могилу несколькими венками. На этом земное бытие моего отца, Аркадия Ивановича Веретенникова, завершилось.


Мир праху его. Аминь!

Ом!


ОТВЕЧУ НА РЕЦЕНЗИИ ВСЕМ!