Запой, как и война, всегда начинается внезапно. Вначале ничего не предвещает очередного падения в пустоту. Всё идёт своим чередом – без особых побед и разочарований. И вдруг… «А не взять ли?!» И ведь не думал даже ничего брать, и «взять-то», возможно, не на что. Но раз эта мысль пришла, она уже никуда не уйдёт. Походишь ты с ней час-два, может быть, несколько дней, но всё равно возьмёшь. И, чем дольше ты будешь носить в себе это желание, которое, как осколок никуда не денется, не растворится само собой, тем яростнее будешь отрываться потом. Тем безумнее и навязчивее будет то, что покажется в тот самый период мыслями и, что таковыми, конечно, не является. Тем сильнее будет держать тебя неизвестная, неодолимая сила запоя, преодолеть которою поможет только чудо… Если оно случится – в очередной раз.
Поэтому я решил не обманывать себя и сдался сразу. Быстрее запьёшь, быстрее выйдешь. Хотя, куда торопиться, если запой приходит? И с чем сравнить это реактивное состояние, когда время и пространство отступают и открывается какой-то портал, по которому ты летишь несколько дней… иногда и недель, догадываясь, что летишь в бездну. Она откроется и окатит потоками встречного ужаса, но это потом, на излёте гонки.
Вообще-то запой можно сравнить с пике. Однажды я делал репортаж о планеристах, и инструктор показал мне пике. Длилось оно несколько секунд, но забыть его не выйдет никогда. И как бы не хотелось в те самые секунды, а я это отчётливо помню, выйти, лечь на травку и обнять землю, как родную маму, спустя время, если бы кто-то предложил мне снова повторить это падение с высоты и выход, сдавленный перегрузками, я бы снова согласился. Наверное, и здесь тот же механизм. Не хватает эмоций, ощущений, а иногда и просто общения… пусть даже с самим собой. И вот ты отталкиваешь штурвал до полной, выжимаешь газ до пола и несёшься с запредельным ускорением неведомо куда – от скучной реальности и пресной, знакомой до трещинок на редакционном столе рутины.
Знаю – плохо! Тем более, что секунды и минуты свободы придётся оплатить. И чем их больше, тем выше плата. Выход из запоя, это выход из пике. И страх, и перегрузки, и неимоверное напряжение предельно ослабленных волевых центров, когда даже побриться и почистить зубы, это подвиг. И не сказать – «маленький». Любой сильно пьющий человек поймёт меня. Ведь даже если всё прошло «ровно» - без безумных выходок, скандалов и небезопасных приключений, то всё равно, выведенное за рамки возможного сознание, каждое утро будет мучить тебя, отыскивая обрывки «киноплёнки», которые услужливая память постаралась вырезать или стереть. Каждая клетка организма будет кричать: «Дай!!! Дай ещё!» А бесенята, которые, в общем-то, и ввели тебя в этот безумный полёт к границам преисподней, будут подначивать и предлагать: пару рюмок водки, бутылку пива, стакан вина. И аргумент-то у них будет железный: «Ну чего ты мучишься? Выпей. Время ещё есть. Выпьешь – уснёшь. А там и пройдёт…» И ты будешь соглашаться на этот обман и день, и два, и три… Прекрасно зная, что за стаканом пойдёт новый стакан, за бутылкой другая и третья и, ничего не пройдёт. Что настоящие перегрузки ещё не начинались, что ещё только предстоит тянуть штурвал на себя, чтобы не столкнуться с землёй. И никто тебе не поможет. Даже если будет очень хотеть этого. Надейся только на себя… Ну и на Бога, о котором так легкомысленно забыл, сорвавшись за новыми - старыми ощущениями.
Бывает, что в запой уходят группами по двое-трое – это, кстати, вполне распространённый вариант. Но выходить каждый будет по одному. Тут каждый за себя. Иначе и не выйти. Слабость, умноженная на двоих, раздавит обоих. И тут лучше быть на расстоянии: не видеться, не встречаться, даже не созваниваться. Ни хрена эта псевдо поддержка не помогает. Да и какие звонки, когда каждый сигнал телефона, или звонок в дверь воспринимаются, как объявление о начале ядерной войны? И даже, когда ты отдашь годы предстоящей жизни и оставшиеся граммы здоровья, за выход из этого состояния и выстоишь, точнее вылежешь-отлежишь первый день, это совсем не гарантирует победы. Ведь начнётся синдром второго дня. Состояние, когда лимит воли израсходован полностью, а накопленный клетками алкоголь и не расщепляется, и не выходит наружу с пахнущим ацетоном пОтом. Обычно, сколько дней пьёшь, столько и страдаешь… Бедный дядя Толя! Он пил месяцами.
Талантливый литератор, замечательный добрый человек, которых в наш век электронного суррогата остаётся всё меньше, великолепнейший собеседник! Ах, как хорошо он знал цену слова, и как смачно произносил это слово: «Великолепнейший!» Это мог быть и какой-нибудь яблочный спирт, и рассказ знакомого непризнанного гения, да и тот же рассказчик-собутыльник… В хорошем смысле этого слова. Да, мне мало кто поверит, но и собутыльник может нести свой положительный и очень важный заряд. Ведь друг-собутыльник – важнее и ценнее, чем просто друг. Да у меня и нет друзей не собутыльников. С другом человек встречается, когда у него всё хорошо и… этого мало для настоящей дружбы. А к другу-собутыльнику ты приходишь, когда тебе плохо. И он не отталкивает тебя с твоими проблемами. Он понимает и готов разделить с тобой твою боль. И вместе с тобой принять обезболивающее. Ну по крайней мере до того момента, когда из пике придётся выходить. Не будем повторяться.
Конечно, очень часто мы не совпадаем фазами. Один – пьёт, у другого период трезвости. У алкоголиков, в отличие от банальных бытовых пьяниц, они случаются. Я не буду смущать друга в такие короткие периоды его жизни, коль уж они бывают. И он меня тоже. Мы поймём друг друга с пары телефонных фраз:
- Ты как?
- Нормально.
Держишься?
- Да…
Ну и славно. Есть ещё пара номеров – настоящих друзей осталось меньше чем пальцев на одной руке. Но если и они «нормально», значит в пике придётся идти одному… Зато и выходить легче.
С дядей Толей мы совпадали редко. Из-за разницы в возрасте и «стажа» наши «командировки» в мир пьянства всегда имели разную продолжительность. К тому времени, когда в алкоголизме я получил степень «магистра», он уже жил в формате «три - на три - на три». То есть, месяца три плодотворно работал на даче и сочинял рассказы (благо небольшая, но всё ж таки пенсия, позволяла ему не ходить на службу), месяца три беспробудно квасил и, месяца три, или два с половиной – как повезёт, находился в состоянии пост алкогольной депрессии или полу депрессии. То есть, старался не подходить к телефону, а если случайно и подходил, ожидая какого-то делового звонка, то общался односложно: «Да… Нет… Нормально… Нет, не буду…». Но зато в периоды начала запоя или трезвого созидания, это был редкой души человек. Деревенский писатель-самоучка, он сам торил дорогу в жизнь и в профессию. И уже потом, работая главным редактором, сколько талантливых людей втащил он в неё!… Не знаю уж к добру, или к худу?
- Геша, ты не пьёшь, но пишешь о пьянстве,- поучал как-то, приняв на грудь, дядя Толя одного моего коллегу. – Как можно писать, не зная предмет? Ведь это гигантский пласт русской жизни!
«Гигантский пласт русской жизни» дядя Толя открыл ещё в голодной юности, если не в полу беспризорном отрочестве. Да так и не мог закрыть всю жизнь. И особенно-то, кажется, не пытался. Хотя никогда не идеализировал эту жизнь, полную приключений и опасностей. Наверное, потому, что прекрасно её знал. Однажды, когда время окончательно потерялось и пробуждение от надоевшего, измучившего разум и организм пьянства случилось ночью (любой алкоголик знает, что нет ничего хуже проснуться ночью - задолго до рассвета) дядя Толя слазил в петлю. Наверное, не хотел насовсем – совсем на чуть-чуть – напугать жену и получить необходимую в таком состоянии порцию общения и сострадания, но… петля затянулась и обратно дядя Толя не смог.
Случилось это на изломе зимы, когда снег почернел от автомобильной сажи, а сухой колючий ветер завывал с каким-то мертвецким остервенением. Народа на похороны пришло не много. Будто и не отдал он своей и моей бывшей редакции прорву лет. Будто не втолкнул в журналистику толпу народа. Впрочем, те, которые вошли туда по праву, а не из жалости к ним того же дяди Толи, многие отправились в мир иной гораздо раньше его. А те, кто ещё нет – пришли. Но таких, понятно, всегда мало. Сучка Валя – новая главред, поднятая из музейной пустоты, казалось, на недосягаемую для неё высоту, так и вообще не приехала. Хотя в отличие от нас – простых смертных – для неё это плёвое дело. Нужно было только переложить свою задницу из кресла в кабинете в кресло служебной машины, ну и постоять пять минут хотя бы на выносе… Не сочла нужным. Вот такая получилась х…ня.
«Х…ня!» Я вспомнил. Как употреблял это слово дядя Толя. Это было слово антипод, к уже, упомянутому, «великолепнейший!» Собственно с этого слова и началось наше близкое знакомство, а потом и дружба на нашей прежней работе.
Дядя Толя читал текст моей программы. Кажется, первой программы. Вошёл один из старших коллег и протянул ему свою «нетленку»:
- Ну, а теперь посмотри…
Дядя Толя взял его листы, прочитал буквально несколько строк и, поморщившись, вернул автору:
- Всё равно х…ня!
- Да ты же прочитал-то всего пять строк!
Дядя Толя, отложил бумаги, снял очки и рассказал историю, которую я часто слышал впоследствии, если наши фазы запоев совпадали.
- В 70-е приехала к нам делегация московских писателей. Ну, наши взяли бутылку и пошли в гостиницу. Выпили. Коля Горянин суёт Владимиру Карпову толстенную стопку машинописных листов: «Посмотри, Володя. Рукопись моего романа. Что скажешь?»
Карпов прочитал строк десять и говорит: «Х…ня!»
Коля не унимается: «Да это же только начало! Посмотри ещё!»
Тот открыл в середине, прочёл ещё полстранички. Отдаёт автору: «Всё равно – х…ня!»
«Да как же – х…ня?! Ты же прочитал - совсем ничего – десять строчек вначале и в середине…- Возмутился Горянин. А Карпов и говорит: «Знаешь, когда мельник пробный помол делает, он же мешок муки не ест. Он всего одну щепоть пробует…»
Мы долго смеялись. А когда, коллега, приносивший «доработанный» сюжет ушёл, дядя Толя серьёзно сказал:
- Ты слушаешь в эфире, что они пишут?
- Конечно, - ответил я.
- Вот никогда так не пиши. У нас словесного поноса и без того хватает.
Не сказать, что я всегда строго следовал его совету, или у меня получалось, ведь «дырки» в эфире тоже закрывать как-то надо. А они – «дырки» эти регулярно образовывались. И запои большинства сотрудников, включая меня, этому способствовали…
Господи! Как льёт! Как из ведра! Уже пятые или шестые сутки к ряду. Верка у матери. Да это, пожалуй, и лучше – не раздражать друг друга. Вернётся когда всё кончится… Дай, Бог, в хорошем смысле. Может быть, вернётся. По крайней мере – должна. Хотя как-то странно всё получилось – не по-человечески.
***
Я попал в больницу месяца три назад. Мы снимали лесные пожары. Ох, и жара стояла вначале мая! Когда сообщили, что горит деревня, конечно, кинулись туда. Людей уже не было, да собственно не было и деревни – чёрные пылающие срубы бывших домов, снопы искр, носимые ветром из конца в конец и рыжее пламя, слизывающее остатки строений и несчастных обугленных яблонь.
Чтобы камера не расплавилась от жара, оператор снимал с максимальным приближением с наветренного конца, А я всё же рискнул и пошёл дальше. Нам же – дуракам всегда нужен «эксклюзив» - кадры из самой преисподней, хотя, если подумать – а нужны ли они кому-нибудь кроме нас?
Наконец у догорающей бани я нашёл хорошую площадку, на которой можно стоять, не рискуя, что вспыхнет одежда. Уже хотел позвать оператора, как вдруг… Баня выстрелила горящим бревном. Именно выстрелила! Всё происходило какие-то доли секунды, но я отчётливо видел, будто при замедленной съёмке, как конец бревна выскочил из пылающего строения и, со свистом стал сближаться со мной. Казалось, что у меня есть уйма времени, чтобы отбежать на безопасное расстояние, но ноги предательски медленно выполняли команды. Я едва успел сделать полшага назад… Это и спасло меня. Бревно садануло не в голову, а по ноге. Неимоверная резкая боль пронзила всё тело, и когда, будто пушинка при моих-то 90 кг веса, я отлетел назад и плашмя хлопнулся о землю, то даже не почувствовал удара от этого шлепка.
Мне, в общем-то, повезло – меня кто-то заметил. Ветер на моё счастье стих – вытащили и отвезли в больницу. Сперва в районную, потом в областную. Бревном мне раскололо коленную чашечку. Я немного обжог лёгкие, но это вскоре прошло. Были ещё какие-то мелкие ожоги, ссадины и сотрясение. В общем, домой я попал нескоро, а больничный получился долгим. И хотя, я уже более-менее «нормально» передвигаюсь, хромаю, конечно. Но уже научился обходиться без палочки. Мой больничный продолжился, и … плавно перетёк в запой. Может быть, и от обиды….
За всё время, что я валялся в больнице, Верка ни разу не пришла ко мне. Только звонила. Да и то – как-то холодно. То пыталась плоско шутить и потом наигранно смеяться, то «зависала» в нелепых бесконечных паузах, которые случаются, когда нечего сказать, или когда не хочется ничего говорить. Будто и не было шести лет совместной жизни – хорошей или плохой, но ведь нашей общей жизни в которой была когда-то и романтика, и небольшие, но всё же светлые, семейные подвиги. Которых, мне, кажется, было всё же больше, чем досадных поражений и горечи размолвок.
Я помнил, как на первом году нашего, как это называется – «гражданского» брака (вот не люблю это казённое слово, но как назвать иначе?), в общем, когда мы жили вместе, меня отправили в горячую точку. Я вернулся на пару дней раньше, чем планировалось… хотя, что там можно было планировать?! И решил сделать сюрприз – не звонить, завалиться внезапно, как ком с горы. Ну а если, она будет на работе: накрыть стол, достать цветы… Какие уж там цветы!!! Она была дома и не ждала, конечно. Она просто повисла у меня на шее и, прижавшись к моей небритой, пахнущей соляркой и консервами щеке, провисела так минуты две. Я только чувствовал, как у меня по шее катятся её слёзы. Это было счастье! Я даже представить не мог, что та командировка, которой никто не хотел, да я и сам, что греха таить – побаивался, подарит мне такой день! Таких дней, в самом деле – в жизни немного.
А ещё были дальние и не очень страны, наши совместные путешествия и походы. И ожидания этих маленьких, но заслуженных праздников. Была и любовь. Взаимная любовь – усиленная на двоих…По крайней мере, вначале. С моей стороны, так и не только вначале. Наверное, поэтому мне и было так обидно, когда она почти забыла обо мне… И в больнице, да и после. На выписку она всё же приехала, но вместе мы прожили три дня. «Мама болеет. Я поживу у неё какое-то время», сказала она и исчезла. Да, практически исчезла из моей жизни, казалось так и не решившись сказать чего-то главного.
Интересно, а вот я сейчас не «болею»? У меня всё хорошо?
А от того, что в больницу ко мне приходила масса народа – не считая друзей и приятелей, просто хороших знакомых, а она нет, от этого было ещё больнее. И в этом людском море, докатывающим до меня в часы посещений, глядя на вишни, цветущие за окном палаты, я от чего-то чувствовал себя чеховским Фирсом, которого забыли в вишнёвом саду. Отчего так случилось? Я не мог понять, как ни старался. А потом пошёл дождь, который, наверное, не кончится никогда. И я перестал думать. Заставил себя перестать думать о ней…
***
Однако, одиночество начинает сдавливать капкан. С Валериком мы пересеклись несколько дней назад – в самом начале запоя, потом ещё. Крайний раз – вчера. Потом расстались, чувствуя, что приходит время, когда всё сказано и слов больше не нужно, а земля уже приближается и, по мере сил надо снова брать штурвал на себя и, снова выходить. Остальные оставшиеся друзья – «нормально», значит, искать и ловить больше нечего, а от одиночества – есть интернет. Правда, я уже просмотрел все клипы и интересные в таком состоянии программы раз по двадцать. Последнее, чем я коротал время, был «Русский перевод», тоже отсмотренный и в этот раз, и в предыдущие – не единожды. Но, кажется, ещё осталась одна серия. И пиво – «полтарашки» две с половиной. Должно хватить… Если не проснёшься ночью.
Когда последний в районе ночной ларёк, который крышевали менты, и где можно было купить пиво и безакцизные сигареты в любое время суток, закрылся, стало совсем тяжко. Конец горбачёвских времён и 90-е, когда на квартал было 2-3 адреса, торгующих «горючим» круглосуточно, да плюс таксисты, вспоминались во время ночных алкогольных бдений с щемящей душу тоской. И пить-то ведь меньше никто не стал, просто найти стало сложнее.
Валерик рассказывал, что во время одного относительно недавнего ночного похода, когда опять «не хватило», он объездил на такси полгорода, пытаясь отыскать точку, магазин или кафе, где могут продать. Кризис! С запретом продаж спиртного в ночные часы стали не рентабельными и те, и другие, и третьи – всё позакрывалось. И лишь под утро забрезжила удача. На другом конце города они с таксистом отыскали, наверное, последний ночной магазин, а потом уговорили продавщицу продать бутылку водки. Собственно, уговаривать долго и не пришлось, но цена бутылки с учётом такой сложной транспортной логистики выросла многократно. Получилось, как в анекдоте:
- Папа, цены на водку выросли. Ты теперь будешь меньше пить?
- Нет, сынок. Это ты теперь будешь меньше есть…
Вот засада! Электричество вырубилось!... Похоже, во всём квартале. Темень – «ни огня, ни чёрной хаты». Только дождь, который не прекращается и не собирается заканчиваться. Ощущение, что сидишь в аквариуме без подсветки, или в затонувшей подводной лодке и про тебя все забыли. Ну и ладно. Ну и пусть. И пусть не вспоминают. Хорошо бы лечь и не проснуться. Тем более, что всё лучшее в жизни уже позади и, похоже давно.
Глаза и руки отяжелели. Ног я почти не чувствую. Даже разбитое колено перестало ныть на какое-то время. Голова шумит пивным прибоем и не хочет ни о чём думать. Вот и хорошо. Ещё стаканчик, и лечь…Лишь бы не проснуться… до утра. Но сердце, как же оно колотится! «Глупое сердце не бейся!»
***
Звонок! Ну, какого хера им от меня надо?! Не буду подходить. Время-то – девяти нет. Идите в жопу, господа... Сколько же можно звонить?!
Телефонные звонки, длившиеся с минуту, наконец, заканчиваются. Но остатки сна из меня всё-таки выбиты. Сквозь шторы пробивается робкий луч уже забытого за последний месяц солнца. Я чувствую, что поспал, а это крайне редко бывает во время запоев и даже - выспался. Состояние, конечно не как у космонавта…Скорее, как у космонавта после космической вахты, но всё же – ничего. Даже вполне терпимо. Хороший знак и… робкая надежда, что запой можно прервать.
Я подхожу к окну, отдёргиваю занавески. Двор залит водой и завален ветвями деревьев. У меня вообще уже давно такое чувство, что как только я запиваю – в мире что-то случается. То террористы кого-то захватывают, то техногенные катастрофы, то – вот на тебе – ураган.
И всё же в этом хаосе подтопленного двора блестят, отражаясь от воды, озорные первые с начала лета солнечные лучи. «Неужели всё прошло?» - с робкой надеждой спрашиваю я себя.
Снова звонят. Теперь уже в дверь. Несколько секунд я раздумываю: подойти или нет, но потом всё же решаю открыть. Тем более, что надо что-то делать, куда-то сходить, чтобы запой не накрыл второй… или какой уж там по счёту волной?
- Привет! Янка Ларина умерла! – обескураживает меня с порога Татьяна - вдова моего покойного друга детства Лёни.
В принципе, что это произойдёт не в дальней перспективе, я даже не догадывался, а знал. Цирроз - диагноз серьёзный, и как выяснилось, не так давно, когда от него умер ещё один мой друг – Минай, не оставляющий шансов – пьёшь ты, бросил ли и соблюдаешь диету – не важно. Он уже не отпустит и, помучив несколько месяцев раздувшимся до неимоверных размеров животом и страшной интоксикацией, всё равно прихлопнет своего обладателя.
Минай пил почти всю сознательную жизнь – от порога ПТУ до порога больницы, где ему и объявили: «У тебя цирроз». С Сашкой Минаевым – моим первым другом детства, с которым и жили всю жизнь в одном доме и куролесили, и дрались, и дружили с трёх лет, мы почти не виделись последние годы. В виду того, что я пил с большими перерывами, а бывали ведь годы! когда и вообще не пил, а он не просыхал постоянно. Сперва у нас не осталось общих интересов, а потом поменялся и круг общения. Когда мы случайно встретились на улице, меньше чем за год до его смерти, он был купоросно-зелёного цвета.
- Сань, что с тобой? – спросил я, не скрывая, своего изумления.
- Цирроз, - как-то обречённо зло ответил он.
Я даже подумал – прикалывается. Но Минай подробно и деловито рассказал: как лежал в больнице, как и где болит и, сколько лекарств, а главное, по какой цене ему теперь нужно пить. Спиртное он больше в рот не брал. Стал снова заходить ко мне, а я иногда к нему. Очень быстро к Сашке вернулись и прежняя ясность ума, и остроумие, и весёлость, которой он неизменно подкупал всех, постоянно и повсюду находя новых друзей… и подруг. В общем, наконец-то Минай тормознул. Вскоре цвет лица побледнел до нормального, а ближе к лету даже появился лёгкий загар. Правда, есть ему было почти ничего нельзя: манные кашки и протёртые бульоны – всё! Но он свято следовал прописанной врачами диете. Да ему это было и не трудно. Даже когда Минай беспробудно бухал, он никогда не пил сырую воду - только кипячёную.
- Саня! Ну, какая тебе разница?! Ты весь настолько проспиртован «роялем» и «боярышником», что можешь запивать водой из ядерного реактора…
Он не обращал внимания на наши насмешки. И пил, запивая алкоголь, кипячёной водой…
Однако, даже зная, что такое цирроз (главным образом не из медицинской литературы), я, да и не только я – все, кто видели происходящее, поверили в чудо – поправился!
Чуда не случилось. В середине лета стал расти живот. Санька клали в больницу, откачивали жидкость. Снова становилось – «нормально». Но потом всё повторялось. Всё чаще и чаще. К осени Минай стал заговариваться. А под Новый Год зашёл к нам, как бы, не приходя в сознание. Говорил что-то не связное, пытался смеяться, но всё это выглядело очень грустно. Я даже хотел проводить его до квартиры – в соседний подъезд. Он отказался.
«Прощаться приходил!» - заметила Верка. Я промолчал.
А потом снова были больницы, хоспис, потом лёжка дома. Мы с оставшимися друзьями, заходили к нему, разговаривали с матерью, до последнего не терявшей надежды, хотя прекрасно понимали, что ничего уже исправить нельзя. Недели через две после Нового Года мы зашли в последний раз. Минай стонал, пытался перевернуться и лечь поудобнее, умолял мать вызвать скорую и снова откачать жидкость. Она объясняла, что так часто – нельзя – внутренние органы деформируются. Он ничего не хотел слушать, пытался ругаться, а потом вдруг успокоился и сказал совершенно отчётливо и разумно: «Не бухайте, пацаны!» На следующий день его не стало.
***
С Татьяной мы просидели минут десять на кухне. Больше я бы не выдержал, а она всё равно торопилась.
- Вынос в одиннадцать! Слышишь?! Обязательно приходи! И Валерке скажи. – распорядилась она перед тем как уйти.
Я покивал, хотя идти никуда не хотел. Тем более, что Янка, в общем-то, её подруга, а мне – так – просто знакомая. Ну, зачем я там?
Позвонил Валерику. Голос его показался мне подозрительно нетрезвым. «Неужели не тормознул?» - подумал я, но в детали вдаваться не стал. Тем более, что Валерик неожиданно охотно согласился пойти на похороны. Без двадцати одиннадцать я ждал его у подъезда.
Валерик вывалился на ватных ногах. Выматерился, что забыл сигареты, закурил мои и объявил:
- Андрюха, я за пивом!
- А на вынос? Не пойдёшь что ли?
Он поморщился и энергично замотал башкой:
- Не дойду!!!
- А за пивом дойдёшь? – не унимался я, не скрывая досады, хотя прекрасно знал, что подобные расспросы вряд ли имеют какой-то смысл.
- И за пивом… Вряд ли…
Валерик поймал рукой перила и опустился на корточки.
- Андрюх, сходи ты! Я подыхаю…
«Совести у тебя нет! - хотел ответить я, - Мне же с больной ногой лишние сто метров - пытка!» - но вспомнил, что совести в такие периоды жизни нет ни у кого, я не исключение, и промолчал.
Меня, а в большей мере Валерика, выручил, Серёга Черкашин – наш общий приятель. Он-то и согласился доставить раскисшего друга – обратно на второй этаж, а потом и сходить за пивом.
- Ты иди, Андрюха, потихоньку. А я потом тоже подгребу. Успею, - успокоил он.
У Янкиного подъезда народа собралось прилично. Иногда знакомые, но чаще абсолютно незнакомые мне относительно не старые сорокалетние неудачники вроде меня. Танька - вся в чёрном - суетилась тут же, ненадолго останавливаясь то у одной, то у другой группы, пришедших, проводить Янку в последний путь. Наконец подошла и к нам с Серёгой.
- Молодцы, что пришли! А где Валерка?
«Ну, какое тебе дело?! Что это сейчас может изменить?» - хотел сказать я, не сдержав похмельное раздражение, но Серёга опередил меня:
- Болеет, - сообщил он как-то участливо и даже печально. Собственно, а как же иначе на похоронах?
Таньку ответ почему-то удовлетворил, и она нырнула в подъезд, видимо распоряжаться выносом, который отчего-то сильно затягивался. Впрочем, можно ли кого-то торопить, когда человек отправляется в последний путь? Конечно, нет. Я прекрасно это понимал, но всё же нервничал, выкурив последние сигареты – запой никогда не приходит бесследно. И хоть на похоронах, хоть на свадьбе, хоть на рыбалке, всё равно будешь нервничать и даже злиться, пока окончательно не устанешь и не захочешь спать. Вот этот тяжёлый выстраданный сон с кошмарами и убитыми клетками, которые приняли удар на себя, задержав ядовитый спирт, и будет выходом из пике… Если повезёт.
- Кто не едет на кладбище, подходите прощаться!
Я вздрогнул. Лёгкое оцепенение, накрывшее меня, лопнуло.
Ехать на кладбище я не собирался с самого начала. Тем более на поминки, где обязательно начнётся: «Ты почему не пьёшь? Давай! Помянуть надо!» И то, что ты не можешь, не хочешь, просто нельзя - никого не волнует. Будто бы это: «Пусть земля будет пухом!», - с гранёным стаканом в руке и масляным блином, с капающим мёдом, в другой и решают участь усопшего: пухом или не пухом? И если уж вы такие верующие, должны бы знать, что в землю опускается только тело, которое уже – ничто – прах, тлен! А душа, она идёт на небеса… или уж куда там потом, одному Богу решать, в зависимости от того, как жил человек. Или от чего-то ещё? Но уж точно не от того пили за усопшего на поминках, или нет. Да и питьё поминальное, а точнее - поминочное, оно уж точно не по церковной традиции. Церковь если и терпит это, только потому, чтобы хоть чуть-чуть облегчить боль близких родственников. А остальным и пить-то бы не стоило. Кстати, тётя Лена – вдова дяди Толи, слазившего в петлю не без помощи алкоголя, так и сделала, заявив: «Никакой водки на поминках не будет!» И это правильно. Может быть, поэтому народа на девять дней, а потом и на сорок почти не было. А может быть… Может, я слишком плохо думаю о людях. Но уж как-то так совпало.
За этими рассуждениями я протиснулся к гробу. Нагнулся, чтобы по обычаю поцеловать покойную в венчик и вдруг заметил – какая же красивая была она! Даже сейчас в гробу, пусть и при некотором участии ритуальных визажистов, смерть не смогла испортить её черты. Яна даже немного добрала спокойствия и умиротворения, чего не хватало ей при жизни. Сейчас, казалось, она благодарила меня за то, что и я оторвался и от пьянки, и от бытовой рутины, и всё же пришёл, превозмогая слабость, проститься с ней. Я почувствовал, что на глаза навернулась слеза. Неужели, привыкнув к смертям, как к чему-то естественному, даже будничному, перехоронив многих родственников, большую часть друзей… да, пожалуй, и подруг, я ещё не разучился чувствовать и сопереживать? Или очерствевшая от потерь и утрат душа, постарев и потеряв прежнюю упругость, вдруг дала сентиментальную трещину? Заслезила посталкогольным недомоганием?
Нет! Похоже, что нет. А в самом деле, что видела за свои сорок лет эта приветливая, симпатичная бабёнка? Садик, школу, в лучшем случае пионерский лагерь? Столовку, в которой работала в сутра до заката, как проклятая, почти также как некрасовская баба в страду? Свадьба, замужество? Эта короткая эйфория проходит моментально, уткнувшись в пелёнки, безденежье, натираемая ежедневно на бытовой тёрке. Конца которой нет… Вернее есть – вот такой конец, когда придут только проститься и в лучшем случае чуть-чуть всплакнут. Пила? Да. Пила или выпивала – не мне судить. Но коль цирроз пришёл, чтоб забрать её, наверное, пила, а не выпивала. Простит ли её за это Господь? Я знаю, простит. И если прежде вставал такой вопрос, я не знал, как ответить на него – в лучшем случае: «думаю», или «надеюсь», то теперь, прикоснувшись губами к венчику на холодном лбу Янки, точно знаю – простит. Ведь никому ничего плохого она не делала и не желала. А грехи… Да у кого их нет?! Мы не святые. За многие из них, если не за все, она отстрадала перед тем, как умереть. Бог есть Любовь! Любовь, покрывающая всех нас, понимающая и прощающая… если мы сами хотим, чтоб нас простили. Я никогда не мог понять, почему нам хотят представить Бога, как жестокого начальника – строго директора, который не простит нам опоздание, спустит семь шкур за нарушение трудовой дисциплины, накажет рублём или словом, если что-то у нас не получилось. Не верю! Бог выше этого. И если уж и даёт горькое лекарство, то только, как любящий отец, желающий детям блага. Ведь Он благ… А иначе – всё теряет смысл. И если я не прав, тогда… Как говорится: «По вере вашей…»
Простившись, я отошёл в сторону и заметил, сколько народа сейчас прослезилось. Понятно, что мать, дочь…Это не удивительно – так и должно быть. Но когда десятки взрослых, ещё не старых дядей и тётей трут платочками глаза, или отворачиваются, скорее по привычке, чтобы никто не видел, что они плачут… Согласитесь, это бывает нечасто, даже в такие скорбные минуты. А ведь слёзы людей над покойным, это, наверное, и есть тот единственный багаж, который человек заберёт с собой в иной мир и который, может пригодиться ему там, облегчив участь там, откуда никто не возвращался. Но без неё – без своей индивидуальной участи за гранью бытия и сознания, всё также теряет смысл. Деньги, тачки, должности, звания и прочие фетиши человеческой «цивилизации» - всё это с собой туда не возьмёшь. Это и здесь скорее мешает, а не помогает жить. Ведь никто не знает, когда наступит тот рубеж, когда деньги начнут управлять тобой, а не ты деньгами, а милый, но дорогой гаджет, созданный для того, чтобы тебе легче жилось, сам станет твоим господином, а ты рабом гаджета, как джин рабом лампы. И нужно будет всё больше сил, времени (потом их не останется вообще), чтобы зарабатывать или получать всеми правдами - неправдами новый, ещё более дорогой фетиш, чтобы деньги превратились из эквивалента товара в смысл и шли, и шли к деньгам, пока их не заберут, или они не заберут тебя и твою душу. Последнее, наверное, самое страшное.
Конечно, похороны какого-нибудь Ким Чен Ира вряд ли показательны. Ведь слёзы десятков официальных тысяч плакальщиц и плакальщиков в зачёт не пойдут и не пригодятся – там. Хотя… Кто его знает? Может быть, очень даже может быть, кто-то и плакал тогда искренне, не за страх – от души. Всё может быть.
Процессия тронулась. Поредевшая толпа тех, кто прощался у подъезда, быстро рассасывается. Я уже ясно понимаю, что запой кончился и даже облегчённо вздыхаю. Жаль, конечно, что последний аккорд получился таким печальным, но куда же деваться? Жизнь продолжается. Однако, домой идти всё равно не хочется. Может быть, потому, что некоторые опасения рецидива у меня ещё остаются. Да и небо снова нахмурилось. Вот-вот опять ливанёт. Не лучшее время для философских уединений.
Завязав, уязвлённую гордыню в узелок, я решаю съездить за Веркой. Как-то всё глупо и неправильно выстроилось, а вернее, распалось у нас с ней. Будто и не жили вместе так долго. Нужна какая-то ясность. Да, собственно, и не было ничего такого, чтобы так нелепо расстаться. Да мы вроде бы и не расстались. И она – не сказать, что ушла. Во всяком случае, не говорила мне об этом… Нелепейшая ситуация.
Я едва успел запрыгнуть в трамвай, как снова разразился беспросветный ливень, так что в окнах вагона не было видно ничего кроме размытых красных светофорных пятен. Опять дождь!
Зазвонил телефон. Я полез в карман, надеясь, что это звонит она и всё решится, как надо ещё в пути, пока я еду за ней по растекающемуся в лужах городу. «Обратно возьмём такси», - даже успел подумать я, перед тем, как взглянуть на дисплей и ответить. Звонили с работы.
- Привет старик! Как дела?
Обменявшись парой бессмысленных обязательных фраз, переходим к главному.
- Канал закрыли, - сообщает как что-то будничное наш главный режиссёр - Ваня. - Да уж с неделю…не могли дозвониться тебе – недоступен… Говорят денег нет… Да, нерентабельно…
Я принимаю эту информацию тоже, как что-то обычное, вполне заурядное. Внешне ни что не выдаёт моего волнения. Но я чувствую, что больное колено начинает нестерпимо ныть, а ладони потеют. Ведь мне только что сообщили, что работы больше нет, «живи на что хочешь», а с учётом того, что работы по моей специальности в нашем городе нет и не предвидится, лучше и не живи вовсе.
Я уже бывал в подобной ситуации. Тогда казалось, что чуть-чуть и всё наладится: возьмут здесь, там обещали, а вот тут-то ну не могут не взять… Но, не брали, не предлагали, ничего не открывалось и не планировалось. И так пять лет. Правда, тогда я был моложе. Мог работать грузчиком, или таксистом. И то и это я попробовал в те «развесёлые» годы. И самое главное, что я и представить не мог насколько это «временно» окажется мучительным и постоянным. А теперь – с больной ногой я даже машину водить не могу. Да и не буду, проработав несколько лет главным редактором телеканала… Хотя, как знать? Нужда, которую я хорошо узнал тогда, заставит. Даже если не можешь.
- Ты как, Андрюха? Что собираешься делать? – задаёт самый нелепый в этой ситуации вопрос Ванёк.
- Ну, что делать? Сейчас приеду домой, открою окно и выброшусь, - спокойно сообщаю я. Ваня молчит, видимо, не зная, как реагировать. – У меня же первый этаж! Ты знаешь…
Ванёк облегчённо вздыхает.
- Ну, ты не кисни. Всё ещё может наладиться. Наверное, нам что-то предложат.
- Ну а как же?! Это уж обязательно, - отвечаю я, едва сдерживая усмешку. – Вот только дождь пройдёт…
Ждать окончания дождя не было никакого смысла и я, промокнув до нитки, почти перебежал, насколько позволяло больное колено, отрезок от остановки до её дома. Благо отрезок этот был коротким.
Дверь открыла «больная» по словам Верки Мария Ивановна – тёща она мне или нет, трудно сказать, ведь и является «гражданский брак» браком, или просто сожительством теперь тоже не разберёшь.
- Ну, ты чего пришёл? – Начала с порога неофициальная родственница. - Нет её. Ушла.
Куда ушла, почему? Выяснить не представлялось возможным. Также как и попасть хотя бы в коридор квартиры, где прежде я был, если уж не самым желанным, то вполне себе гостем – не хуже других.
- Мама, кто там?! – услышал я Веркин голос и окончательно ничего не понял.
Нет, то, что она ушла не просто к маме, а именно от меня, это как раз до меня дошло сразу. Я просто не мог понять, почему вот так – без объявления войны, в общем-то, по-свински, когда я попал в больницу. Тем более, попал туда не по своей вине, а что называется «при исполнении».
- Я просто не хочу с тобой жить! Чего тут не ясного?!
- Обычно сперва объясняются. Или хотя бы ставят в известность. Я, наверное, не заслужил…
- Я, я!!! У тебя всегда на первом месте – я! Да ты никто! Инвалид безработный! Ноль без палочки! Я могла терпеть твои запои с бесконечными «посиди со мной», твоих дружков – алкашей и твою грёбаную работу, пока ты был хотя бы главным редактором. А теперь ты кто?! Я устала от тебя!
Я чувствую, что пропустил, или запил что-то важное, но не могу понять, что именно и когда и, начинаю звереть, то ли от того, что не понимаю, что произошло, то ли от того, что очень ясно понимаю, что мной попользовались и бросили.
- А вот с этого момента можно поподробнее? Ну, инвалид – ладно. Догадалась, когда меня в больницу увезли. Хотя, тоже не факт, что инвалид. А про работу, это откуда?
- Да мне же звонили неделю назад! Тебе просто дозвониться не могли… Я же сразу догадалась, что ты пьёшь… Вот мне и рассказали. Вот я – дура, я даже жалела тебя. Хотела вернуться… Хорошо, мама отговорила…
- Ну а чего же ты мне ничего не сказала?
- А зачем?! Пить не надо… Захочешь - сам всё узнаешь. Это же твоя работа… Как же ты меня достал со своей работой! То ты не в настроении – чего-то у тебя там не получается. То ты мрачнее тучи – сценарий не идёт. То кто-то чего-то накосячил. То иди, посмотри, какой фильм я снял!!! … Ну, это уже по пьянке, когда всё сделал. Ах, как хорошо! Сиди и смотри с ним всю ночь! И восхищайся – какой ты талантливый! Да я их наизусть знаю - все твои фильмы! Вот они мне где!
Верка проводит рукой по горлу, лезет в карман плаща, достаёт сигареты. Шарит в кармане зажигалку, но не найдя с досады сминает всю пачку, бросает в угол.
- Ну что ты смотришь, Астахов?! Ударить хочешь? Ну, ударь! Ударь… Ты же уже пробовал! Или ты только по пьянке такой смелый?
Я смотрю в остекленевшие от злобы Веркины глаза и хочу плюнуть, а не ударить. Плюнуть и уйти. Но сдерживаюсь.
В дверном проёме хрущёвки появляется ещё один персонаж. Вася! Вот это номер! И ты здесь!
Васёк – бывший муж, получается, моей уже бывшей гражданской супруги. Она развелась с ним года за два до того, как мы с ней познакомились. И всё это время он не давал ей прохода. Любил? Да хрен его знает. Мне кажется, когда любишь – отпустишь и не будешь мешать, а тем более портить жизнь любимому человеку. И такая настойчивость, когда уже и соответствующий штампик в паспорте стоит и не кровати, а жильё по отдельности, это уже не настойчивость, а какое-то скотское упрямство. Борьба за потерянную собственность, а не за чувства, которые погасить легко, а разжечь… Тут от нас мало что зависит. Впрочем, может быть, я не прав.
Незадолго до их официального развода Васька сократили в его ведомстве. Хотя, как говорила Верка, они и до этого мужем и женой оставались чисто формально. Не знаю, как там было на самом деле, но в подробности я никогда не лез. Какое мне дело как там было до меня, с кем и почему? Какое-то время он крутил баранку такси, что когда-то довелось и мне, а потом и в сфере ночных перевозок нетрезвых граждан наступил кризис. Вася лежал на диване: иногда с пивом, иногда без. А когда их всё же развели, а взрослая дочь окончательно определилась, выйдя замуж, Верок перебазировалась к матери, видимо, пытаясь устроить и свою далеко не пожилую жизнь.
Направить оставшуюся энергию в мирное русло Вася тогда так и не смог, или не захотел. Встречал Верку после работы, подкарауливал у дома, умолял вернуться, а главным образом обещал убить или хотя бы искалечить любого её ухажёра, что при его росте и габаритах было бы не очень сложно. Однажды, когда она ещё не успела перепорхнуть ко мне, и продолжался медовый период ухаживаний, Васёк подкараулил и меня. Подленько, как-то – не по-мужски, ударил сзади. Попытался свалить. Но прицел в тот день видимо был сбит изрядной дозой пива. Удар пришёлся вскользь. Я устоял, а от захвата вывернулся. Ещё несколько секунд я пытался словесно остановить ревнивца, но Вася пёр и пёр, как бык на красные ворота, конечно не зная, что уроки бокса мне давал чемпион СССР Серёга Ермолаев. В отличие от слов это обстоятельство сразу подействовало. Когда Васёк тяжело дыша и размазывая кровь по разбитой роже, поднимался из осенней лужи, появилась и Верка. С небольшой спортивной сумкой в руке. Взяла меня под руку, и мы пошли к остановке такси, чтобы, как казалось, «навсегда» переехать ко мне.
Вася ещё пару раз звонил ей на работу, снова умолял вернуться, простить, а потом пропал. Ну, по крайней мере, из моей жизни. И лишь этой весной, не помню уж по какому поводу, Верка сообщила:
- Ваську обратно на службу взяли. Он старшего офицера получил. Наверное, скоро назначат заместителем начальника управления…
Я не придал этой новости никакого значения, только отшутился, наверное, не очень удачно:
- Так, может, не поздно вернуться?
Она сделала вид, что не слышит. Но сейчас, с его появлением в этой не самой удачной сцене не самого хорошего спектакля, я понял, что именно Вася и есть недостающий пазл нашего рассыпавшегося семейного ребуса.
Верка юркнула обратно в квартиру, а Мария Ивановна оставалась за широкой Васькиной спиной, как бы подначивая бывшего-нынешнего зятя к дальнейшим действиям.
- Здорово, Вася! Совет да любовь…
Васёк шагнул ко мне - сперва решительно, но потом, видимо, вспомнив наш с ним турнир на призы Верки, резко сбавил обороты. У меня не было никакого желания вступать с ним в драку, тем более мстить за то, что Верка снова с ним. Сердцу не прикажешь – ушла и ушла – забирай свой «приз». Тем более, не известно, кому из нас больше повезло. И всё же, уже зная Васю, я не терял внимания. И когда, немного посопев и пробурчав под нос какое-то ругательство, Васёк бросил мне в лицо свой огромный кулак, я легко уклонился и поймал его кроссом. Ударил слева.
- Зря ты так, Вася…
Теперь оставалось откланяться и уйти. Я уже повернулся и бросил последний взгляд в направлении дверного проёма – всё же хотелось увидеть Верку ещё раз, не знаю зачем? Что жизнь колесо, и как оно повернётся завтра, подняв тебя, или опустив вниз - в самую грязь, она, конечно, не поймёт. Да ей и не надо понимать. И мне, в общем-то, ничего от неё не надо. Пора уходить, но тут… Резкая, нестерпимая боль пробила меня насквозь. Я едва не закричал. Сжал зубы так, что они заскрипели. Это Васёк. Он ударил меня ногой в больное колено. И ведь не ошибся – точно туда. Она ему рассказывала что ли, какая нога у меня болит?
Искры кружатся перед глазами, как астероиды по орбите Сатурна. Я опираюсь руками в стену подъезда, потому что не могу стоять. Кажется, что даже Васёк опешил от неожиданности.
Верка выбегает на площадку, что-то лопочет, уводит как телка, опешившего мужа. Она оборачивается ко мне, всплеснув руками. Кажется, хочет мне что-то сказать, даже броситься ко мне, но не решается. Я вижу, что из её глаз катятся огромные слёзы.
- Ну что? Будешь плакать, когда я умру? – спрашиваю я Верку, натянув на лицо какое-то подобие улыбки или усмешки, чтобы она не видела, как я сейчас скорчусь от боли…
- Дурак!... Дурак ты, Андрей, - всхлипывая, отвечает она и захлопывает за собой дверь.
Я не помню, как дошёл, или доскакал на одной ноге до первого этажа. Переждав самые острые минуты и выкурив сигарету, вызываю такси.
- Адрес! Какой у вас адрес? Откуда поедете?
Я никогда не знал адрес Веркиной матери. Такси отсюда заказывала она. Сюда – я мог показать и так, как проехать…
- Проспект генерала Рыбалко… Дом… Ну около магазина «Цветочница»… С берёзами на фасаде…
- Узнайте точный адрес, потом звоните…
Да что за ё… твою мать!!! Сговорились они все, что ли сегодня?!
Удалив три, или четыре номера такси, где мне отказывали, я наконец-то вызвал машину. Да что же это за бл…во такое?! Фирм больше, чем пассажиров. Конкуренция – водилы на остановках за клиентов дерутся, а вызвать… Вот попробуй ты! Насажали дебилов диспетчерами!... Впрочем, за такую зарплату, наверное, других и не бывает… Вот, кстати, достойная для меня работа – диспетчер в такси. Десять тыщ в месяц, как с куста! А что? Машину я водить теперь не могу. А после сегодняшнего, наверное, никогда уже не смогу. Ночами мне не спится… Лишь бы не спиться – тьфу, тьфу, тьфу! Город я знаю… Впрочем, знания увеличивают скорбь и, теперь они никому не нужны…
Конечно, я не поехал домой. Вернее, домой я отправился через супермаркет. Запой, который, ещё полчаса назад, казалось, кончился, снова накрыл меня - сперва первой волной, когда «наш канал закрыли», затем второй – когда Верка и Вася сделали то, что не смогли владельцы канала и более крупные казнокрады, замутившие в стране очередной кризис, так что работы теперь точно не найти. Да и профессия-то у меня, честно говоря, даже не умирающая, а мёртвая. Прав был Ленин, писавший: «Разве буржуазная певичка свободна от своего импресарио, а буржуазный журналист от своего издателя?» Тысячу раз прав! Какая журналистика в стране, где любая чиновная хрень – содержатель районного радио или газетёнки уже непререкаемый авторитет и непогрешимый, незаменимый рулевой. А персонки чуть выше: мэры, пэры, сэры, херы и губернаторы, так это - светила мысли и образцы морали. Не говоря уж, о вперёд смотрящих страны, ставших иконами для всех наших СМИ, лакающих из госкормушки, или с ладони олигархов, содержащих эти самые СМИ и давно сросшихся с госверхушкой. Есть, правда, блоги, где можно нести любую чушь и поливать грязью… ну нет, ни кого хочешь, а кого скажут. Но это же тоже не журналистика. Поэтому мой весьма не дорогой в плане затрат так неожиданно сдохнувший канальчик, где я трудился над документальными фильмами, считаясь главным редактором, был последней отдушиной (в нашей богоспасаемой области, так это точно), где можно было что-то делать для души, а не для тела вышестоящего начальника. Правда, и вознаграждения были соответствующими – главным образом для души, так что для тела хватало не всегда. Но всё же… Помянуть и канал, и журналистику в данной ситуации, как нельзя кстати. Тем более и колено болит так, что без обезболивающего – всё равно не выйдет!
Да, по правильному мне бы надо ехать в травмпункт. Оттуда, скорее всего – в больницу. Ну, так это по правильному. А по правильному ничего бы этого и не было. А самое главное – зачем? Для кого?
У входа в магазин меня кто-то теребит за руку. Катька! Моя первая. И Мишка – её нынешний супруг - с ней. Не сказать, что я в восторге от встречи, но что-то тёплое, давнее и даже грустное, окатывает изнутри. Даже нога болит меньше.
С Катькой мы прожили лет двенадцать. Родился Максимка, который, сейчас учится в другом городе. Потом, всё как у всех – садик, школа, мелкие семейные катастрофы и стычки из-за ничего. Наверное, могли бы жить, ещё немного притеревшись и укоротив своё эго. Но мы были молоды, честолюбивы, а главное, кажется, не очень-то и любили друг - друга. Ну и что? Жили бы «как миллионы других – нормально, как все.
Однажды покойный Лёня спросил меня: почему я не женился на Женьке, с которой мы ещё в институте любили друг - друга? Ведь она непрозрачно намекала на более серьёзные отношения. «Ты знаешь, Лёня, я испугался… Заранее испугался потерять её. Если от меня уйдёт Катька, я напьюсь. А если Женька… Я бы застрелился». Так, в общем-то, и получилось. Когда мы расстались с Катькой, то сразу поняли, что легко можем жить друг без друга. Даже легче, чем вместе. Впрочем, расстались мы абсолютно нормально, даже интеллигентно. Она никогда не препятствовала мне встречаться с Максимкой. Потом у меня нарисовалась Верка. Кстати, довольно быстро после нашего развода нарисовалась. А через какое-то время и у Кати появился Михаил. Мы немного общались, встречаясь на улице, или в общих компаниях. Даже поздравляли друг - друга по телефону в дни рождения или с Новым Годом. А когда я валялся в больнице с треснутым коленом, они даже навещали меня… В отличие от новой или очередной жены…
- Андрюша, привет! Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась Катька. – Дежурный, конечно, вопрос, хотя, как знать? Может, и в самом деле переживает?
Мы обменялись банальными для таких встреч приветствиями, и Катька предложила мне не ходить в магазин, поберечь колено. Они, мол, сами купят, что мне надо и до дома помогут донести.
А что мне надо? Пиво, водку и сигареты? Я как-то даже застеснялся озвучить такой откровенный запойный «райдер». Выручил Мишка, который всё понял. Он заговорщицки подмигнул мне и сказал, что знает, что надо. Катька, видимо, чтобы не смущать нас, сказала, что ей нужен какой-то порошок для кухни, оставила мужа …действующего, наедине с мужем бывшим и, скрылась за стеклянной дверью. Я уточнил список нужных мне товаров антинародного потребления и сказал Мише, что подожду его рядом - в закутке у киоска.
Господи! До чего же чудны дела наших чиновников! Мемориальная табличка «В этом доме жил полный кавалер Ордена Славы Иван Петрович Ладочкин» красовалась в аккурат над заплёванной урной в простенке ресторана «Раздан» и супермаркета. Узкое пространство, метра три-четыре шириной и в глубину метров шесть, было завалено мусором, захаркано и даже засцано алкашами со стажем и подрастающей сменой. Собственно и сам кавалер, которого я прекрасно знал, трезвым бывал крайне редко. А, может быть, никогда.
Петрович сперва проживал с супругой Раей в ближайшей ко мне пятиэтажке. Проживали они на первом этаже. Мы с пацанами часто забирались на цоколь и, ухватившись руками за край подоконника, созерцали не совсем мирную жизнь героя. А посмотреть было на что! Благо занавесок в семье полного кавалера отродясь не было. Имущество Петровича и Раи – его боевой подруги, вытащившей буквально по кускам двадцатилетнего разведчика из-под огня, было довольно аскетичным. Одна кровать с панцирной сеткой, один стол и табурет, также в единственном числе. В дни мирного сосуществования Петровича и Раи, когда в их доме был идеальный порядок, табурет венчала невесть откуда и непонятно зачем, попавшая в их дом, дрель. Была ещё где-то в ванной комнате припрятана ножовка и, возможно, ещё какой-то не хитрый инструмент, но эти излишества быта от наших глаз были сокрыты. Согласитесь, трудно привести в беспорядок такой спартанский скарб. Но чете Ладочкиных это удавалось. Употребление изрядной дозы спиртного всегда сменялось сценой ревности. Ревновать всегда начинал сам полный кавалер. Не знаю уж, какой повод дала ему будущая супруга там на фронте, или в лазарете, где его штопали, но совместное распитие алкоголя Петрович завершал одним и тем же, разученным нами наизусть, коротким набором фраз. Он называл супругу «сукой» и отправлял совершать половой акт. Причём с кем, не уточнял. «Иди е…сь, сука!» - всегда повторялось три раза с небольшим размеренным интервалом. Затем следовало короткое и хлёсткое как выстрел парабеллума: «Бл..дь!!!» Прослушав эту информацию раз тридцать – сорок, в зависимости от настроения, Рая, женщина не слабой комплекции и не робкого десятка, о чём свидетельствовали и её боевые ордена, била супруга куда попало. Чаще по лицу. После чего супруги переходили к разделу имущества. Кому-то доставался стол, кому-то кровать, кому-то табурет, а кому-то дрель. Ценность и назначение предметов для них, особ весьма не меркантильных, значения не имели. Казалось бы и всё! Один – лежи на кровати, другой – сиди на табурете – любуйся видами за окном. Так ведь – скучно! После этого непродолжительного раздела имущества движимого, супруги, к пущему ужасу соседей, брались за раздел имущества недвижимого, то есть стояков горячей и холодной воды. И тут в ход шла припрятанная от любопытных глаз ножовка.
Раздел недвижимости всегда завершался приездом милиции и полным примирением враждующих сторон. Пока Рая в прихожей препиралась с ментами, выучившими их адрес лучше устава внутренней службы, Петрович облачался в единственный и потому парадный пиджак, увешанный орденами и медалями от ворота до карманов. Мы часто наблюдали его перевоплощение, продолжая висеть на окнах. О, это было явление божества языческим племенам, или схождение Зевса с горы Олимп во время праздника Дионисия! Тем более, что забирать в участок полного кавалера Ордена Славы никто бы не посмел. Да это было и нельзя. Полный кавалер, по статусу – тот же Герой Советского Союза. Только, говорят, собрать полный комплект Ордена было гораздо сложнее, чем удостоиться Звезды героя. Поэтому и полных кавалеров Ордена Славы куда меньше, чем Героев Советского Союза. Хотя, разве Героя, получить просто?
После отъезда ППС ничего интересного уже не было. Ваня и Рая обнимались и целовались, объяснялись в любви и непременно плакали. Наверное, для них это было что-то вроде дня победы. Пусть и маленькой. Хотя, как знать, как знать? Других-то праздников со времён той – самой страшной войны у них, я так думаю, и не было. А счастье… Если оно и было, то осталось где-то там – под Курском или Орлом, где девочка Рая в измазанной глиной санитарной форме, выбиваясь из сил и хрипя от надрыва, тащила на себе искромсанного в фарш паренька. Там, где из него, принявшего через разжатые ремнём зубы полстакана водки, фельдшер в окровавленном фартуке выковыривал немецкие осколки. Или там, где прижавшись, друг к другу у полу-холодной теплушки в «телячьем» вагоне они возвращаются домой, ещё не зная, что все их праздники уже позади. Странная она всё-таки штука – счастье.
К какому-то очередному юбилею Победы им дали хорошую квартиру в новом доме. Рассказывали, что вскоре Раю поцарапал котёнок и она умерла от заражения крови. А Петровича забрала к себе дочь. Оказывается – вот сюда – в эту высотку с супермаркетом, совсем рядом с их прежним пятиэтажным домом. Тут Петрович и пролежал ещё двенадцать лет, дожидаясь новой встречи со своей любимой медсестрой. Тут и повесили эту табличку. Вот суки! Места лучше не нашли – в проёме. Где никто не видит, над урной. Вроде и нет её. И вроде бы есть. Только совсем как в сказке: «И не голая, и не одетая. И с подарком, и без подарочка…»
***
Кошмар не может длиться вечно, иначе человек привыкнет и к нему, и кошмар перестанет быть кошмаром. А вот кошмары… Они приходят всегда, когда запой пронзает рубежи времени и разум начинает выбрасывать белые флажки капитуляции. Или кто-то подбрасывает реальные до осязания и запахов видения, заставляющие мозг капитулировать.
Я не помню, сколько дней и ночей льёт этот серый полупрозрачный дождь. Сколько дней я растворяюсь в нём, подливая алкогольное топливо. Не помню, сколько у меня его осталось и сколько раз я, или кто-то по моей просьбе, ходил за ним. Но, кошмары опять начались и, я понимаю, что конец уже скоро. Собственно в этот раз и кошмаров-то особых не было. Во всяком случае, по сравнению с тем, что бывало прежде, когда и сидеть уже не можешь, и лежать, а веки наливаются свинцом от усталости, постоянно смыкаясь. Но сна не бывает. Бывает лишь минутное забытье, после которого сердце останавливается от ужаса увиденного или почувствованного, и ты вскрикиваешь, оторвав голову от подушки, или что там окажется вместо неё.
На этот раз всё было гораздо проще. Помню, что я почему-то увидел Цусимскую битву… Никогда не знаешь, что и почему «подбросят» тебе в мозг, но это всегда неожиданно настолько, что не вздрогнуть невозможно.
Я видел несущуюся кильватерным строем пылающую русскую эскадру. Видел откуда-то сверху, будто зависал над сражением, или кто-то транслировал его с дрона специально для меня. Да, в юности я читал и перечитывал «Цусиму», не раз смотрел и читал материалы о том ужасном бое Второй русской эскадры, но ощущения и эмоции, которые накрыли меня на этот раз были настолько острыми, обнажёнными и обжигающими, что меня снова окатило жаром, как на той злополучной съёмке, когда пылающее бревно выстрелило мне по ноге, раскроив коленную чашечку, а может быть, и всю оставшуюся жизнь. Лёгкие и лицо снова окатило жаром, а нестерпимая боль отозвалась где-то глубоко внутри.
Эскадра напоминала горящий чёрный утюг, летящий по шёлковой ткани. От скорости движения пламя и дым ложились поверху, накрывая кильватерный строй русских кораблей сплошным траурным потоком оранжевого и чёрного. Я не видел, но чувствовал, что палубы залиты кровью, даже ощутил во рту её горьковато солёную липкость, перебивавшую вкус гари. Может быть, очень может быть, когда находишься в гуще событий и делаешь какое-то архи важное, или даже совсем не важное дело, то ужас происходящего воспринимается не так остро, тем более, что вокруг тебя такие же люди, а воля и сознание сконцентрированы на том, что ты делаешь, но я ничего не делал – только смотрел сверху и … как всегда в такие минуты, был совсем один.
Через какое-то время флагман стал вываливаться из строя и вскоре, добиваемый вражескими комендорами, зарылся носом в голубой шёлк и стал тонуть. Эскадра сбавила ход, но всё же пошла дальше, получая новые пробоины и вздымая оранжево-чёрный сноп пламени и дыма, выше и выше – совсем до небес. Отвалившийся в сторону силуэт флагмана издал протяжный прощальный стон и одиноко отправился в пучину.
Одиночество! Ещё один ужас, который особенно отчётливо ощущаешь в бесконечности пространства и времени, слившихся, в беспредел запоя. Мы приходим в этот мир на глазах других людей, радующихся нам или нет, это другой вопрос, но с первой секунды жизни мы не ощущаем себя одинокими. А вот уходим… в запой или небытие (а собственно, есть ли разница?) по одному, то есть один на один с постигшей тебя бедой. И страшнее этого одиночества нет ничего. Даже неизвестность, которая уже готова принять тебя за горизонтом событий, воспринимается не так страшно… По крайней мере до какого-то времени.
Может быть, поэтому одиночество не отпускает даже тогда, когда реальность кончилась. Накатывает в кошмарах и безумных видениях. Например, раньше, когда всё это только начиналось, мне часто снились похороны. Какие-то всеобщие – глобальные, после которых уже не оставалось никого из близких людей, и ты один в том, нарисованном бредовом мире, не нужный ни в каком ином мире и… ты снова должен кого-то хоронить. То есть, когда приходишь домой, видишь гробы, в которых лежат твои родные – бабушка, дед… Прекрасно понимаешь, что они давно умерли, но знаешь, что снова должен отправить их на кладбище, умерших для тебя или из-за тебя, ещё и ещё раз. Но до этого ты должен побыть с ними один в пустой душной квартире – только ты один. И сколько раз это повторится – неизвестно.
Кладбища вообще в такие периоды «жизни после жизни» мерещатся часто. Иногда, ты ложишься в неглубокую могилу и ждёшь, что тебя закопают, тайно надеясь, что с этим всё и кончится. А оно не кончается никогда! Иногда идёшь с процессией у какой-то странной часовни без креста. Обязательно ночью. И вдруг, кто-то говорит тебе, что нужно пройти на дальний конец кладбища, скрываемый мраком… Зачем и почему? Это не обсуждается. Надо! И надо – обязательно одному, так, чтобы одиночество и неземная тоска снова брали за горло и душили: то ли мёртвым кладбищенским мраком, то ли случившейся в это время остановкой сердца.
Потом ужасы начинают постепенно отпускать. Приходят другие видения. И обязательно – покойники. Нет, не те - в белых саванах «зловещие мертвецы» с восковыми лицами, а живые, но уже умершие давным-давно люди. Иногда абсолютно незнакомые (кого я только не видел?! От Ивана Грозного до Сталина!), но чаще, близкие и дорогие тебе люди, забравшие с собой и часть твоей жизни. Мы общаемся, как ни в чём не бывало, видимо не до общавшись при их жизни, идём куда-то вместе, даже шутим и смеёмся. С какого-то времени я стал замечать, что вот так вот приходят «поговорить», а на самом-то деле – спасти тебя от одиночества, только те, кто ушёл из жизни, не наложив на себя рук. Пусть, порой и нелепо, возможно не сам, а погиб на войне или от рук убийцы, но всегда без суицида… Наверное, поэтому, я никогда в этих видениях не видел дядю Толю. Не вижу Алёнку Чуднову – мою первую, ещё школьную любовь, с которой мы дружили с седьмого класса… Говорили, что на волне очередного кризиса, когда семейный бизнес стал идти ко дну, таща за собой и семейную лодку, будучи в подпитии, Алёнка разругалась с мужем и… разбежавшись вылетела в распахнутое окно восьмого этажа… Поэтому мы с ней и не видимся после… Наверное, поэтому.
А вот Лёньку вижу почти каждый раз. По-пьянке он зашёл «погреться» в гараж. Завёл машину и… Его так и нашли за рулём. Болтали, что Лёнька сделал это специально. Супер денежная работа в одной нефтяной компании кончилась. Другую - такую же найти было невозможно, а новую - обычную – как у всех, Лёнька то ли не мог, а скорее, не желал. Деньги, ведь они имеют особенность – не отпускать, и это только кажется, что человек обладает ими. Нет, с какого-то времени, уже они управляют, да что там управляют! – безгранично владеют человеком. Кстати, в отличие от многих знакомых, познавших вкус денег, Лёнька не потерял своих человеческих качеств: и выручал, и помогал всегда… и не только деньгами.
Так или иначе – Лёньку отпевали. В сплетни я никогда особо не вдавался. А когда Лёня впервые «пришёл» ко мне во время одного из моих «полётов» за грань сознания, я сразу понял, что сводить счёты с жизнью он и не пытался. Нелепица - просто забылся.
А дождь льёт и льёт! Смывает прошлое, не даёт войти настоящему. Не выпускает из своих потоков, не позволяя солнцу взойти, и, кажется, что как и в дни Ноя: «ели, пили, женились и умирали»… а дождь уже идёт и, не кончится никогда.
Я слышу, как на кухне разговаривают Лёня и Минай. Смеются, что-то обсуждают. Они снова живы и снова пришли поддержать меня в эти непростые, даже нелёгкие дни моего пьянства, раз уж в моём – якобы реальном мире, нет никого, кто бы мог, или хотя бы хотел, побыть со мной. И я благодарен им за это. Сейчас я пойду к ним. Посидим немного. А там… Может быть, и дождь кончится. Да он уже и стихает. По крайней мере стёкла не размывает сплошной поток воды и в вечерних сумерках видны знакомые с детства очертания двора… Сейчас… Постою ещё немного. Дождь идёт так долго, что я хочу увидеть, как он кончится. Обязательно дождусь.
Вот уже одинокие капли бьют по подоконнику, лужи на асфальте лишь изредка вздрагивают новыми оспинами дождливых слезинок. Вспыхивает фонарь у подъезда напротив. И вот уже на улице я слышу знакомые голоса друзей. Лёня и Минай идут по мокрой дорожке вдоль соседнего дома и даже не смотрят в мою сторону… Когда они ушли?! Почему?!
Ужас одиночества снова окатывает меня горячей волной.
- Пацаны!!! Я здесь!... Не бросайте меня!
Не останавливаясь, они смотрят в мою сторону. Лёня приветственно поднимает руку и улыбается. Минай, что-то объясняет. Я не слышу, что именно, но догадываюсь: он хочет сказать: «Мы скоро придём». Вот-вот они скроются.
Я не хочу, не могу оставаться один. Пустота пространства ещё сильнее сдавливает меня. Я пытаюсь отворить окно… Ничего не выходит. И тогда… Я разбегаюсь и, что есть силы врезаюсь в стекло, пробиваю его и со звоном осколков выбрасываюсь наружу.
«Ну вот! Сейчас проснусь!» - мелькает в голове последняя мысль, как спасительный сигнал моего короткого падения с первого этажа…
Больно! Как же больно я ударяюсь о землю, режусь огромными осколками разлетевшегося вдребезги оконного стекла. Пытаюсь встать, но падаю в красную жижу. Силы кончаются и всё плывёт…
- У него полголовы снесло!
- Скорую вызвали?
- Да смысла уже нет… - слышу я над собой голоса каких-то посторонних людей. Всё!
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Лежу на разложенном диване дома. По комнате блуждает сумрак то ли вечера, то ли утра. Кажется даже – ничего не болит. Но я боюсь пошевелиться.
- Ой, как ты кричишь! … Ну, давай, успокойся уже… - За спиной я слышу голос одной из моих бывших женщин. Боюсь обернуться. Нежная женская рука гладит меня по голове…
2017