* * *
Не устали? Тогда движемся дальше. Теперь о самом главном. Мы просто влетели с Кирой на стоянку автомобилей аэропорта. Было очень морозно, и земля покрылась первым несмелым снегом. Диктор в аэропорту садистским тоном повторял одну и ту же фразу, которая разрезала мне сердце на части: «Регистрация на рейс 1742, следующий в Нью-Йорк, окончена». Мы подбежали к месту регистрации, но там уже никого не было. Девушка-регистратор сообщила, что нам надо идти к паспортному контролю, тогда мы, может быть, еще успеем кого-нибудь застать. Мы рванули туда. Дарственные секунды неумолимо убегали одна за другой, превращаясь в вечность. У паспортного контроля стояла толпа бывших советских людей, отъезжающих навсегда, и небольшая кучка иностранцев, выделявшихся из этой, пока что серой и однородной массы, пестрыми одеждами и вызывающе красивыми загорелыми лицами. «Где же Светка? – стучало у меня в голове. — Не могла же она улететь, не попрощавшись со мной».
Светка уезжала в Америку навсегда. После того, как отец забрал ее к себе, она начала работать в торговом представительстве. Как-то на одном из вечеров, по какому-то случаю проводимом в посольстве, отец ей представил Кирка МакКонохью, молодого и перспективного бизнесмена концерна «Дюпон». Он занимался поставками в СССР фреона, который был нужен большому количеству отраслей нашей советской промышленности. Они начали общаться, и Светка исполнила то, о чем я ее просил, тем более что в СССР ее уже больше ничего не держало. Она могла покинуть нашу Родину с чистой совестью, чтобы начать новую жизнь с нуля, в другой стране и с другим человеком. Кирк стал появляться у них все чаще и чаще, отец намекал Светке, что будет неплохо, если она выйдет за него замуж, и когда Кирк сделал ей официальное предложение, она спокойно, даже как-то обыденно, без лишних эмоций, приняла его. Нет, это не был брак по расчету, ведь Кирк ей действительно нравился. Он был галантным, тактичным и очень обходительным, а самое главное — прямым и искренним человеком, а эти качества всегда нравились Светке. Перед тем, как им пожениться, Светка должна была приехать в СССР, чтобы выполнить все формальности, связанные с ее отъездом. Так она и оказалась здесь. «Где же Светка? — думал я. — Где же она? Неужели зря столько гнали?»
У четвертой кабинки стоял Кирк, высокий, широкоплечий молодой человек, а за ним приютилась Светка. Он подошел к кабинке пограничника первым. Пограничник проверил его документы, и он прошел. Светка стояла у черты, отделявшей ее от Родины, от молодости и от меня. И вдруг Кира крикнул:
— Вон она!!! Света!!!
Она обернулась и, увидев в глубине зала нас, растерянно стоящих и радостно уставших, улыбнулась столь знакомой родной улыбкой. Она посмотрела на нас, потом обернулась к Кирку и крикнула ему:
— Иди. Я догоню.
Мы со Светкой шли, ускоряя шаг, а потом просто побежали навстречу друг другу. Кира остался стоять на месте в центре зала. Я бежал к своей любви, расталкивая людей, спотыкаясь о чемоданы, падая и снова поднимаясь. Мы просто врезались друг в друга и, обнявшись, стояли молча, не говоря ни слова, и только наши души вели свой диалог:
— Прости меня, родной, — говорила она.
— Да за что же? Мне не за что тебя прощать! — отвечал я.
— Как же, ведь я тебя не дождалась.
— Да ты и не должна была этого делать, я же сам просил тебя об этом.
— Прости меня, я изменила нашей любви.
— Ничему ты не изменяла. Наша с тобой любовь вечна.
— Прости меня, но я не знала, как жить без тебя.
— Не переживай. Я прошу тебя, ты просто люби своего мужа.
— Он тебе нравится?
— Я уверен, что он хороший человек, иначе бы ты не вышла за него замуж.
— Да, он славный.
— Обещай мне, что у вас с ним будут детишки.
— Да, конечно. Я обещаю.
— Обещай, что ты будешь жить счастливо.
— Да, обещаю.
— Обещай, что хотя бы иногда ты будешь меня вспоминать.
— Обещаю… А ты постарел. У тебя морщины.
— Зато ты так же прекрасна, как в тот рождественский вечер в нашей квартирке.
— Ты ЭТО помнишь?
— Я помню каждую минуту с тобой.
— Ты, наверное, устал? Вы столько проехали…
— Да нет же. Ты сейчас со мной, а значит, у меня снова много сил.
— Ты мне что-то хочешь сказать на прощанье, дорогой?
— Да. Я буду с тобой всегда.
— И я тоже.
— Тогда прощай. Тебе уже пора. Хотя нет… До свидания!
— До свидания.
К нам подошел Кирилл и обнял нас. Со стороны это, наверное, смотрелось странно. Стоят три человека, обнявшись, и молчат. Не плачут, не ругаются — просто стоят. Диктор опять объявил, что посадка на рейс заканчивается, и моя душа сказала последнюю фразу:
— И Да Хранит Тебя Господь!
— И тебя тоже, Сережа, — ответила мне Светкина душа.
Светка, отодвинулась от нас, посмотрела на Киру, потом на меня. Это были все те же, так любимые мной голубые глазюки, которые смотрели на меня все с той же искренней любовью. Затем она снова притянула меня к себе и поцеловала. Потом она поцеловала Киру и, не оборачиваясь, ушла за ту черту, из-за которой уже на тот момент не было возврата. Светка исчезла, растаяла, растворилась навсегда, скрывшись за кабинками погранвойск Союза Советских Социалистических Республик. Мы переглянулись с Кирой. Я помолчал три секунды и тут меня, человека, который не терял самообладание даже в тюрьме, прорвало, и я начал говорить, усиливая звучание своих слов:
— Пусть будет проклято это Шереметьево со всеми ее пограничниками и спецслужбами! Будь проклято это утро, которое отнимает у нас любимых! Будь проклята эта гребаная советская власть, которая переломала нам судьбы! Будь прокляты все генсеки — как прошлые, так и будущие, если я не могу быть рядом с теми, кого я люблю. Будь проклят…
Но договорить я уже не мог. Кира прижал меня к себе, закрывая ладонью мне рот. Я начал вырываться из его рук, и мы упали на пол. Все стоящие вокруг смотрели на нас. Хорошо, что рядом не оказалось милиции, а то бы меня, с моим известным прошлым, моментально определили куда надо да еще и Киру бы я с собой тоже утащил. Я успокоился и замолчал.
— Пошли быстрее, — сказал Кирилл, — вставая с пола и отряхивая штаны. Я оставался сидеть на полу. — Скоро будут менты.
Мы молча дошли до машины. Было 9.30 утра 10 ноября 1982 года… Рядом с нашей машиной стояли таксисты. Кира подошел к ним и спросил:
— Ребята, водка есть? — Те переглянулись. — Да не из органов я. Друга надо отпаивать.
— 10 рублей, — сказали они, поняв, что ситуация способствует тому, чтобы задрать цену в три раза.
Кирилл дал чирик. Мы сели в машину и поехали по трассе в сторону Москвы. Тогда мы еще не знали, что в это самое время на своей даче скончался Генеральный секретарь и т.д. и т.д. Леонид Ильич Брежнев. Это был конец имеющейся власти, но не конец социализма как такового, так как сама по себе эта идея превосходна. Это был конец тоталитарной деспотии, со всеми ее извращениями, испражнениями и блевотиной. Это был конец бесчеловечной власти. Мы ехали по трассе, а в это время эта власть разлагалась как труп. Она уже очень давно ослепла и не видела Света, плюс у нее наступила полная глухота. Эта власть уже ничего слышала из того, что ей говорили лучшие сыны страны. У нее развился паралич, и все члены ее одрябли, а самое поганое — у нее наступила неизлечимая гангрена души, и сейчас она подыхала, как бездомный пес, в полном одиночестве, без любви и сострадания.
Я был опустошен. Кира меня не беспокоил. Он понимал, что мне надо побыть наедине с самим собой. Мы ехали, и я думал, что когда-нибудь этому всему придет конец, не может же быть так, чтобы «эти» были долго у власти, ведь им же на нас на всех глубоко накласть. Им по барабану, кто мы, что мы и живем ли мы вообще на белом свете, любим ли кого. Они дают нам подачку в виде нашей нищенской зарплаты, делают из нас каких-то роботов-монстров. Они все расписали, как нам надо жить: рождение, детский сад, школа, пионерия, комсомол, партия, ад; рождение, детский сад, школа, институт, работа, ад. Они все регламентировали так, чтобы им было удобно нами управлять; шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству. Никакого инакомыслия быть не должно. Хотели джаз играть — хер вам, ребята, нате, получите дулю. Хотите свободы — хер вам, вот вам тюрьма и колючая проволока. Хотите жить по-человечески — хер вам, будете быдлом до конца дней ваших. Нет, так не может долго продолжаться. Бог все видит, и Он справедлив.
— Все, приехали, Сереж, — сказал Кира. — Вылезай.
Мы взяли пленку, поднялись к Марику. Дверь открыл сам Марк.
— Привет, ребята… — растерянно сказал он. — Брежнев умер.
Я оторопел. У меня в голове все еще неслась нецензурная брань, и только где-то в конце этого потока я выловил мысль и про себя сказал: — Прости меня, Господи, я не желал зла лично ему, я не хотел, чтобы он умер. Я лишь хотел, чтобы закончилась это бесчеловечная власть, которая отняла у меня мою молодость, моих друзей и мою любимую Светку. Мы вошли в квартиру, Кира достал бутылку водки. Марик удивленно посмотрел на нас.
— Брежнев тут ни при чем. — сказал Кирилл. — Мы Светку на пмж в Америку только что проводили.
— Тогда разливай!
— Это тебе от Джими. «Малибу» — их новый альбом, — сказал я, вернувшись к жизни и протягивая Марику пленку.
— Отлично, сейчас заслушаем, — обрадовался он.
Марик ставил пленку, Кира разливал водку, а я смотрел на этих взрослых мужиков, играющих свой любимый джаз и рок-н-ролл назло всему и вся, и был рад, что они сейчас со мной. Марк взял стопку и сказал:
— Ну что, ребята? За Светку! За то, чтобы там у нее все было хорошо. — И, помедлив, добавил: — И я все-таки надеюсь, что мы еще вобьем последний гвоздь в крышку гроба этого советского Дракона.
А из магнитофона уже неслось, что «выпьем мы за тех, кто ненавидит нас», и что «я верую, Ты рядом со мной каждый раз» — это была прекрасная и родная для нашего уха музыка.
Я разлил еще и сказал:
— Ребята, за Любовь! В широком смысле этого слова, ибо без нее все бессмысленно, — и они, улыбнувшись, опрокинули стопки. — Вы знаете, все-таки Джими — гений, его и через 30 лет слушать будут, как и Володю.
— Предлагаю дожить до этого и посмотреть, — сказал Кира. — Обещаем?
— Обещаю, — улыбнувшись, ответил я, и Марик поддержал меня. Водка делала свое дело. Напряжение уходило.
Дорогу домой я помню смутно. Когда мы добрались до Питера, была уже глубокая ночь. Я поднялся по лестнице и аккуратно, чтобы никого не разбудить, открыл входную дверь, снял ботинки и тихо вошел в нашу комнату. Игорек спал крепким детским сном. Иринка стояла у окна и смотрела вдаль. Из окна на нее падал свет фонаря. Она была восхитительно красива в этой молчаливой позе. Я подошел к ней сзади и обнял. Она коснулась своими тонкими нежными пальчиками моих рук и спокойно, без обиды и истерики, спросила меня:
— Как?
— Все, — сказал я, заключая ее в свои объятья и прижимая к себе.
— Прости меня, — тихо прошептала она.
— И ты меня, — прошептал в ответ я.
— Ты всегда говорил: «Мы своих не бросаем». Теперь я поняла, про что ты говорил, — шептала она, и слезы катились из ее глаз.
Да, это все была моя Ира. Она полюбила меня тогда со всеми потрохами, потом полюбила Киру с Катей и всех моих вернувшихся музыкантов. Она любила Маэстро и Таю, и самое главное, переборов свою гордыню, изничтожив в себе ревность и переплавив ее в любовь, она полюбила Светку всею своею истинно христианской любовью, поняв, что она мне, да, пожалуй, и ей, теперь уже навсегда останется Сестрой во Христе. И как же я ей был за это благодарен!..