Воспоминания бывают разные. Есть среди них и такие – полустёртые, полузабытые. Почти засыпанные песками времени, почти занесённые снегами других, более поздних воспоминаний. Но именно они составляют основу личности, ибо изыми их – и личность распадётся, человек превратится в манкурта, в бессознательное и бездуховное существо без рода-племени и памяти, в этакое животное, способное на самые страшные поступки и преступления… Потому и берегу эти воспоминания.
Я была первой внучкой в семье дедушки, Прасолова Ивана Степановича, поэтому пользовалась особенной любовью. Надо сказать, что я совсем не была похожа ни на дедушку, ни на свою маму. По словам мамы, я, родившись недоношенной, была крохотным беленьким ангелочком с льняными кудрявыми волосами и синими глазами, сначала очень тоненьким и бледненьким, а потом откормленным за лето на деревенском молоке и превратившемся к осени в дитя, которое в народе называют "кровь с молоком". А дедушка мой был типичный донской казак: невысокого роста, смуглый, черноглазый, бородатый и чубатый. Соседки наши вечерами собирались в нашем дворе на посиделки. Обычно они устраивались на двух огромных камнях-песчаниках (а, может, ракушечниках, не знаю точно) – одном сером, более высоком, другом – пониже, молочно-желтого цвета. Бог весть, откуда взялись они в бабушкином степном селе и неизвестно, кем оставлены были в её дворе под молодой яблонькой золотого ранета. Соседки, особенно Аксюта, тощая, чернявая и острая на язык молодица (кстати, я долгое время думала, что это такое имя – Аксюта, а оказалось, что это фамилия) дразнили деда "цыганом" и уговаривали меня не любить его и не обнимать "такого поганого", "чёрного" и «рябого». Думаю, это наверно потому, что на лице дедушки было несколько ямок от перенесенной в незапамятные времена оспы. Я же только сердилась на них и сильнее прижималась к дедушке.
Надо ли говорить, что мне, как любимице, было позволено всё, даже то, что не разрешалось собственным детям?
Помню отрывочно вот такой случай. Мне было где-то около трёх лет. Мы приехали в деревню к дедушке и бабушке в гости, на Великий праздник Пасхи. Дедушка сидит на завалинке у каменного порожка и чинит мои сандалики - на них оторвались ремешки, когда мы шли в село пешком (не было к селу дороги, грунтовой тропкой, километров семь полями надо было добираться до Шопенки, а попутные телеги-брички или машины попадались очень редко). Бабушка в хате моет рюмки - "драгоценность" семьи, потому что стеклянная посуда тоже была редкостью в сёлах. Тогда в основном пользовались глиняной посудой и деревянными ложками. Вымывая, она ставит их на стол, на вышитый рушник кверху ножками, чтоб вода стекала. Я периодически висну у дедушки на шее и сую любопытный нос в его дела - меня привлекает молоток. Он такой тяжёлый и так славно звенит, когда ударяет по гвоздикам. Звук получается тонкий и неожиданно мелодичный.
- Стукаешь, дедушка? – спрашиваю деда на «суржике».
- Стукаю, внученька, стукаю.
Наконец мне удаётся незаметно утащить молоток в хату.
Дальнейшие события столько раз были пересказаны мамой и бабушкой, что мне трудно понять, где проходит граница между моими воспоминаниям и воспоминаниями моих родных.
- И я стукну.
- Стукни, внученька, стукни, - говорит дедушка, проверяя, прочно ли прибил ремешки к сандаликам, не будут ли обувные гвоздики натирать мои маленькие ножки при ходьбе, и раздумывает, может, сделать всё же новенькие стельки...
А внученька и стукнула! И не раз, и не два - переколотила тяжёлым молотком все рюмки на столе...и снова звенел молоток - на этот раз разбивая стекло, бережно хранимое бабушкой для самых торжественных приёмов.
Мама говорила, что до войны мой дедушка редко бывал дома. Его часто посылали в командировки - он в районных МТСах Харькова и Воронежа принимал технику, настраивал её на работу, чинил, если было надо, помогал осваивать - дед был первым трактористом на селе и очень хорошо разбирался в технике. Вот и не разрешали ему идти на фронт. Как ценный работник он имел бронь. Именно в командировке под Воронежем застала дедушку война, там по его многочисленным просьбам бронь была снята, и оттуда дедушка ушел на фронт.
А бабушка, ПрАсолова Мария Стефановна, тогда 26-летняя женщина, осталась одна с 4 детьми на руках. Военное лихолетье не обошло семью стороной. Шопенку заняли немцы и мадьяры, которые были гораздо злее первых. Бабушкину хату занял какой-то фашистский чин, выгнавший хозяйку с детьми на жительство в сараюшку, примыкавшую к сенцам. Наша хата ему приглянулась, потому что на тот момент, несмотря на отсутствие дощатого пола и наличие глиняного, была единственным домом на селе, который стоял под железной крышей. Немцев, румын и мадьяр начала теснить Красная армия, и они за это местных жителей с детьми погнали в рабство в Румынию. Так как моя мама была самой старшей среди братьев и сестёр, я думаю, что все тяготы этого горького пути она разделила с бабушкой пополам, хотя сама была в то время маленьким ребёнком (родилась в августе 1935г.) Позже это сильно сказалось на её здоровье.
На первый взгляд мамины воспоминания были противоречивы – в селе стояли мадьяры, а людей угоняли не в Венгрию, а в Румынию. Но посмотрев документы того времени, я убедилась, что всё было именно так: на территории Харьковской области воевали и немцы, и мадьяры, и румыны. От дедушки вестей семья не имела, потому что находилась вдали от дома.
Дедушка вернулся с войны в 1946 году, во время жатвы. Мама говорила, что до этого времени он был в Берлине интендантом, помогал гражданским немцам налаживать мирную жизнь после войны.
Балагур и весельчак, «бедовый», как это тогда называлось в селе, мой дед никогда не рассказывал своим детям о войне. Мама говорила, что при упоминании о ней он становился хмурым и неразговорчивым. Видно, было в этой войне множество тяжёлых моментов, знать о которых детям до времени не полагалось.
По воспоминаниям мамы военными наградами её отец не хвастал. Он их даже не носил, потому что некуда было. Доставал иногда из большой картонной коробки, перебирал и снова прятал. Мама рассказывала, что в этой же коробке лежали грамоты от генерал-лейтенанта К.Ф.Телегина, генерала армии Н.Ф.Ватутина и генерала армии И.Д.Черняховского. Не знаю, точно ли эти бумаги были грамотами, может, благодарностями, если были таковые в те времена. Но мама называла их именно так. Здесь тоже нет никакого противоречия, потому что армии, фронты постоянно менялись в процессе боев, дополняя друг друга, точно так же менялись их командующие, замещая погибших.
Ещё мне помнится, что в семейном архиве у бабушки хранилась одна интересная фотография. Берлинская. На ней видно, что на улице города с удивительно красивыми многоэтажными домами стоит множество зарубежных легковых машин, и на их фоне снят дедушка. Дома не разрушены, все целые, хотя война или идёт, или только-только закончилась. И вообще, фото какое-то совсем не военное - удивительная чистота на улицах, эти нереально красивые машины, которых мы даже в кино не видели, и дедушка - такой красивый и очень ладный, даже щеголеватый. Мама говорит, что он в это время был личным шофёром у кого-то из военных чинов. Я в силу своего возраста не запомнила деталей: кого, где и сколько возил дедушка, к какому периоду службы относится это фото.
Кажется, что после войны на тракторе дедушка уже не работал, наверно, мешала контузия. Так мне запомнилось. Он теперь ездил на коне верхом, в бурке. (Потому, наверное, я так люблю пересматривать фильм "Тихий Дон" с Петром Глебовым в главной роли - мои детские воспоминания о дедушке сроднили меня с этим актёром навеки). А мы с моими братьями ожидали его приезда домой с работы с замиранием сердца – вот сейчас он распахнёт бурку и передаст нам в руки "гостинчик от зайчика" - кусочек подсохшего хлебушка, вкусного-превкусного - куда там тортикам до него! - или первый, ещё не до конца вызревший, "кавунчик" (арбузик, величиной с кулачок) или вообще невообразимое лакомство - засохший "вергун" (крученое изделие из теста, жареное во фритюре). И так мне запали в душу эти "гостинчики", что позже, став мамой, я с мужем точно так же стала рассказывать эти небылицы про зайчика своим детям. И они точно так же, как я в детстве, верили всему и с нетерпением дожидались папу с работы. Эти зайцы и гостинцы стали нашей семейной традицией. Она настолько закрепилась в нашей семье, что однажды привела к курьёзу.
Моя пятилетняя дочь, привыкшая к гостинцам от зайца, приехала в гости к родным на Украину и долгое время ничего не получала от зайцев. Тогда она вполне серьёзно начала выяснять национальность местных зайцев у своих украинских родственников и выразила сожаление, что местные украинские зайцы не понимают, что русская девочка ждёт от них гостинцев.. Причём, сказано об этом было не прямо, а очень деликатно: вздохами и печальным видом она показала своё сожаление о том, что местные зайцы такие недогадливые. Мы даже не поняли сначала, о чем говорит ребёнок, а потом долго хохотали над её "печалями". Пришлось срочно проводить среди украинских «зайцев» разъяснительную работу.
Моего дедушки не стало осенью. Я была дошкольницей или первоклашкой, когда мы приехали из города на похороны, и я первый раз оказалась в селе в такое время года. Запомнилось, что день был очень серый, холодный и дождливый. Почему-то очень чётко врезались в память запахи мокрых листьев сирени и влажной земли, вернее пашни, чернозёма. В селе земля не такая как в городе, она мягкая, жирная и пахнет по-другому. Я помню гроб, установленный на бричку и то, что меня хотели посадить рядом с гробом, потому что идти было далеко - через всё село. Надо было подняться на гору и выйти за околицу - там располагалось кладбище. Рядом с бричкой стояли односельчане. Они не плакали, а говорили про осколки, которые двигались в теле дедушки, про операцию, которую почему-то нельзя было сделать, про контузию и про то, что "отмучился раб Божий". Только гораздо позже я поняла смысл этих слов: дедушка длительное время был лежачим, парализованным, он не мог за собой ухаживать. Характер его к тому времени сильно испортился: от бесконечных болей и собственной беспомощности дедушка стал очень раздражительным. Наверно, он говорил невнятно, потому что бабушка часто не могла понять, чего он хочет, а он от этого сильно страдал и сердился. Я думаю, что слово «отмучиться» в равной степени относилось и к бабушке – невероятно трудно ухаживать за обездвиженным человеком, работать в селе, обихаживать скотину, вести хозяйство. Такой судьбы не пожелаешь никому...
Не помню, ехала ли я на бричке, шла ли пешком. Но ещё запомнилось несколько моментов у могилы, которая почему-то была в глине. Только глина тут была другая, ярко-оранжевая, почти красная, какого-то праздничного цвета. Странно так - дорога чернозёмная, а могила глиняная… Помню, что заплакала, когда стали бросать землю в могилу, а я не хотела бросать свою пригоршню земли, как велел обычай. В моей голове не укладывалось, как люди посмели бросаться землёй в моего дорогого дедушку и почему от меня требуют, чтобы и я принимала в этом участие.
Как оказалось позднее, мой детский разум настолько серьёзно был шокирован потерей дедушки, что вынужден был тоже похоронить в глубинах подсознания сцены прощания на кладбище, так, чтоб они не всплывали никогда. Но ему это не удалось сделать. Иногда, раза два-три за всю последующую жизнь, в минуты смертельной опасности они прорывались в мои сны совершенно диким кошмаром: я видела себя на дне то ли ямы, то ли оврага, такого глубокого, что ни солнца, ни неба не видно. Я пытаюсь выбраться наверх, но руки и ноги скользят по глине, увлекая меня вниз, а вдобавок сверху на меня ещё сыплются камни и мокрые комья земли…
После похорон бабушка одна осталась на могиле на некоторое время, а я отчаянно боялась её там одну оставлять... Мне казалось, что мы теперь должны быть всё время вместе, рядом друг с другом, даже держаться за руки.
С того времени мне всегда хочется плакать осенью. Когда начинают лить холодные дожди, и кусты сирени, еще не сбросившие листья, приобретают странный и пронзительный запах - они пахнут сиротством и потерями.
09.02.2016
На фото военного времени мой дедушка - ПрАсолов Иван Степанович.