Мистификация – это обман. А когда обманывает Гений, то соответственно делает это гениально и с долговременным успехом. Однако рано или поздно, но всё тайное становится явным. В т.ч. и тайны Пушкина, раскрытие которых происходит тяжко, болезненно и очень уж затянуто по времени. О последнем говорит и то, что в августе 2017-го года исполняется 25 лет с момента, когда была опубликована статья старейшего отечественного пушкиниста Александра Лациса под названием «Конёк-Горбунок – лучшая русская сказка в стихах. Но кто же автор: Ершов или… Пушкин?» И хотя нельзя сказать, что «воз и ныне там», но также нельзя и сказать, что «воз» этот движется с нормальной скоростью. И вина тут полностью лежит на совести нынешних профессиональных пушкинистов.
Ну, а чтоб заодно не винили и меня, я, руководствуясь лозунгом «Делай, что должно, и будь что будет!», попробую дополнить свою версию о том, что Пушкин при сочинении стихотворения «Саранча летела, летела...» руководствовался примером Суворова, написавшего в своё время: «Слава Богу, слава Вам! Туртукай взят и я там». И действительно, по своей форме, представляющей стихотворный доклад начальству, легко заметить перекличку, которая ранее мной уже отмечалась. Но это только по форме, а не по содержанию, поскольку Суворов-то докладывал о победе, а Пушкин - о поражении! И вот тут-то можно и заметить, что такие противоположные по своему содержанию действия соответствуют следующим словам из комедии «Суворов и станционный смотритель» (далее: «Суворов»): «Да ведь Суворов чудак. Он всё делает навыворот». Ну, а поскольку к реальному Суворову вряд ли можно отнести слово «всё», мы, конечно же, говорим: «странно»! А странно то, что как военный человек (а тем более – руководитель!) Суворов, хоть иногда и допускал чудачества и своеволие, но не мог ВСЁ «делать навыворот», поскольку всегда понимал значение дисциплины и принципа единоначалия в армии, где любому новобранцу сразу же и вдалбливали истину: «Приказ начальника – закон для подчинённых».
В то же время слова «Он всё делает навыворот» что-то напоминают. Но что? Ах, да! Конечно, они напоминают один из любимых приёмов Пушкина, который я условно называю «задом наперёд». Ну, а когда мы знаем, что под маской Александра Суворова в данной пьесе прячется Александр Пушкин, то и начинаем понимать, что слова «делает навыворот» относятся именно к нему. А точнее, к его приёму, примеров которого весьма много. Это и подпись «НКШП» с обратным расположением согласных букв пушкинской фамилии, и обратная запись всех букв из фамилии Олениной, и записи с обратной стороны тетради, и поза «задом наперед» Ивана из «Конька», и т.д. И даже сидя в Михайловском, Пушкин пишет А.А.Бестужеву: «Нет, фразу твою скажем на оборот» (1). И поэтому я не раз уже говорил, что исследователи при разборе тех или иных манипуляций Пушкина обязательно должны задумываться и над возможностью использования им приёма «задом наперед» (или «навыворот»). И вот пример этому.
Так, уже давно учёные совершенно справедливо отмечают, что Пушкин в своей «Полтаве» при описании Петра I переработал стихи Державина, связанные… с Суворовым. И это несмотря на то, что Суворов родился после смерти Петра! Такое заимствование назвали «двойной реминисценцией из од Державина» (2). Но мы, зная о приёме «задом наперед», вправе и спросить: а где ж обратное действие? Где у Пушкина обратная переделка, когда от образа Петра он переходит к образу Суворова? Ответ таков: эта переделка находится в комедии «Суворов», которая и сегодня выходит под именем подставного автора П.П.Ершова. Не видите? Ну, тогда показываю.
Вот тост станционного смотрителя, предложенный неизвестному для него солдату, под маской которого скрывается едущий инкогнито Суворов: «За здоровье батюшки Суворова», на что Суворов отвечает: «Пожалуй» (чокаются и выпивают). Т.е. Суворов пьёт за самого себя, хотя своё имя при этом и скрывает! Смешно? Да, конечно. Прямо анекдот какой-то. Что, кстати, и неудивительно, поскольку в подзаголовке данной пьесы не зря написано: «Драматический анекдот». Ну, а теперь я показываю источник данной сцены, находящийся в пушкинской «Истории Петра»: «Пётр отправился путешествовать. Назначено было Петром посольство в Европу… Пётр скрылся между дворянами посольства. В Вену прибыл 5 июня… Леопольд дал царю праздник: вся импер<аторская> фамилия и все гости были в костюмах разных народов и званий. Цесарь представлял простого хозяина дома (трактирщика?), Пётр с графиней девицей Турн – фризландских крестьян. За столом хозяин встал и поднёс бокал вина Петру, говоря: «Я знаю, что русский царь вам знаком, выпьем же за его здоровье». «Правда», отвечал Пётр, «я его знаю, как и то, что он вам приятель, а вашим недругам – недруг» (3).
Итак, анекдот о Петре, записанный Пушкиным в январе 1835-го года, в этом же году в числе других преспокойно был переделан для сценки из «драматического анекдота» под названием «Суворов и станционный смотритель». И если между другими анекдотами, которые Пушкин знал (и даже хранил в записи, как анекдот с суворовскими словами «боюсь, боюсь»!), до их переработки и внесения в данную пьесу могло пройти определённое время, то вот промежуток между записью анекдота о Петре, его переработкой и добавлением в данную пьесу был исключительно малым! Ну, и что же на это могут ответить ершоведы? Что в 1835-м году Ершов стоял за спиной Пушкина и подсматривал его записи по «Истории Петра»? Да, нет, Ершов крайне редко посещал Пушкина, а последний свои бумаги закрывал в столе на ключ. И не только от агентов III-го Отделения, но и от своих двух детей, которые в 1835-м году уже во всю бегали по квартире и для которых порвать какую-нибудь папину бумажку всегда было заманчиво и интересно.
Однако что нам может дать изучение использованного Пушкиным анекдота о Петре? Очень многое! И прежде всего историю возникновения замысла пьесы «Суворов», поскольку выплывает следующая последовательность действий.
1. В феврале 1835-го года Пушкин записал в дневнике: «С января очень занят Петром». И действительно, 16 января 1835-го года Пушкин начал конспектировать материалы о Петре I в первой тетради, а 25 января – в третьей (4). Отсюда видно, что вторая тетрадь, где и был записан данный анекдот, была заполнена в период с 16 по 25 января.
2. Анекдот о Петре сильно напомнил Пушкину аналогичный по сюжету анекдот о Суворове («Как-то Суворов, находясь на Кубанской линии»), знакомый ему ещё с 1820-го года, когда он проехал место действия этого анекдота - кубанский хутор Весёлый. Услышать тогда он его мог и от местных жителей, и от атамана Матвеева, который не просто обеспечивал безопасность генерала Раевского, но и на правах хозяина не раз выступал в роли экскурсовода (5).
3. Контаминация двух этих анекдотов и легла в основу пьесы «Суворов». Тем более что двойная роль Петра I, когда тот, будучи инкогнито, ещё и попытался сыграть роль крестьянина, вполне устраивала Пушкина, т.к. он легко мог под маской прикинувшегося солдатом Суворова спрятать самого себя (6).
4. Запись о Петре I, который переоделся в крестьянскую одежду и принял участие в ТЕАТРАЛИЗОВАННОМ празднике австрийского императора, и породила у Пушкина замысел о написании «драматического анекдота», т.е. пьесы для театра, которую под свои именем издавать он не решился.
5. Однако для того чтобы в полной мере использовать в этой пьесе ещё один анекдот о Суворове, связанный с его словами «боюсь, боюсь» и бывший в ранее записанных Пушкиным «Воспоминаниях П.В.Нащокина», его желательно было напечатать отдельно и именно под именем Нащокина. С этой надеждой 26 января 1835-го года Пушкин и представил царю этот анекдот в составе своих «Замечаний о бунте», не вошедших в печатный текст «Истории Пугачёва».
6. Однако Николай I этим не заинтересовался, после чего этот же анекдот Пушкин представил великому князю Михаилу Павловичу (7). Однако и тот не проявил интерес, из-за чего анекдот со словами «боюсь, боюсь» для последующего внесения в пьесу о Суворове Пушкин основательно переработал.
Кстати, зная, что настоящий автор данной пьесы Пушкин, мы можем и посмотреть – а в отношении кого он употреблял слово «навыворот», сказанное о Суворове? И вот ответ: так он однажды написал о Байроне (8). И это уже горячее, поскольку данное слово им применено вовсе не к военному, а к поэту! Ну, а поэты народ более своевольный, о чём не раз писал и сам Пушкин. В том числе и в 1833-м году: «Затем, что ветру и орлу И сердцу девы нет закона. Гордись: таков и ты поэт, И для тебя условий нет» (9).
Хотя с другой стороны, а следует ли нам слишком уж отделять военных людей от поэтов? И тем более от Суворова, который в молодости увлекался литературой? И тем более что в его жизни была одна невольная литературная мистификация, о которой пишут следующее: «Еще в молодости Суворов посещал собрания первого российского Общества любителей русской словесности… Здесь у Суворова завязались дружеские отношения с Херасковым и Сумароковым, на чей суд он и вынес свои первые литературные опыты. Это были диалоги в царстве мертвых… С этими диалогами произошла забавная путаница. В 1756 году они были напечатаны в журнале «Ежемесячные сочинения», издаваемом Академией Наук. Первый из них — за подписью С., второй — А.С. Известный просветитель и издатель Новиков решил, что за этими инициалами скрывается Александр Сумароков, почему и поместил их в его собрание сочинений. Действительно, эти диалоги подражают Сумарокову… Ввиду явной подражательности эти диалоги интересны лишь с точки зрения умонастроения будущего полководца. Неоднократные атаки на литературу Суворов возобновлял и позже. “Если бы я не был полководцем, я стал бы писателем”, — уверял он знакомых. Нужно признать, что две эти главные страсти его жизни роднило лишь суворовское честолюбие. Все его писательские опыты отдают неистребимым графоманством, которое Суворов, подобно всем графоманам, не замечал» (10).
Ну, а когда мы говорим о Пушкине-мистификаторе, который печатал свои произведения под именами других, то нельзя и не спросить: а откуда же у него вообще могла возникнуть эта идея? Уж не от данной ли невольной мистификации Суворова, слова которого «Потомство моё прошу брать пример с меня», Пушкин воспринял как руководство к действию? Однако тут есть разница, поскольку стихи молодого Суворова проскочили у издателя под именем весьма зрелого поэта Сумарокова, а у Пушкина наоборот (или «всё навыворот»)! Или «задом наперёд»! Т.е. когда он, уже очень известный писатель, отдал своё авторство молодому и абсолютно не известному публике Петру Ершову. Это представить, конечно, трудно. И в особенности французам, у которых Александр Дюма, современник Пушкина и его тёзка, активно использовал т.н. «литературных негров», т.е. писателей, которые за соответствующую плату негласно расписывали для его многочисленных романов многие сцены, из-за чего бедные французские литературоведы до сих пор не могут точно определить границы «соавторства». Даже по всем известным «Трём мушкетёрам»! Но то меркантильные французы, которым даже и смысл восстания декабристов, среди которых были князья, графы и бароны, был непостижим.
Итак, зная о том, что подражательные стихи Суворова смогли в своё время оказаться в собрании сочинений Сумарокова, Пушкин, на мой взгляд, решил делать свои литературные мистификации, но по принципу «всё навыворот», который и озвучил в пьесе о Суворове. Ну, а чтобы ситуация была более понятной, синхронно создал весьма любопытную сцену в «Капитанской дочке», в которой рассказал и про стихотворчество Петруши Гринёва, весьма смахивающее на переделку фольклора, и про Сумарокова, который якобы хвалил какие-то его стихи. И даже издатель Новиков косвенно оказался причастным к «стишкам» Гринёва, поскольку именно из «новиковского сборника» народных песен, собранных ранее Чулковым, и хранившегося в библиотеке Пушкина, и была взята песня для переделки, которая, правда, была сокращена до трёх куплетов. Мы же посмотрим полностью эту песню, которая напечатана под №34 в первом томе указанного издания, а также немногочисленные её переделки от Петруши Гринёва, которые указаны в скобках:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть
И от взоров убегая, (И ах, Машу избегая)
Тщуся вольность получить. (Мышлю вольность получить!)
Но глаза, что мя пленили
Всеминутно предо мной-
Те глаза, что дух смутили (Они дух во мне смутили,)
И разрушили покой. (Сокрушили мой покой)
Зря тебя всегда страдаю
Без тебя везде грущу
И тебя я убегаю,
И тебя везде ищу
Ах! на толь тебя увидел
И на толь тебя спознал ,
Чтобы жизнь возненавидел
И собой владеть престал,
Весь мой нрав переменился
С горестной минуты той,
С той, в котору я влюбился
И пленен твоей красой. (И что я пленён тобой)
В ту минуту миновался
Уже мой спокойной век,
Как мой взор с твоим встречался
В ту минуту он утек,
Ты ж узнав, что я пленен тобой, (Ты, узнав мои напасти)
Зря меня в жестокой части, (Зря меня в сей лютой части)
Сжалься, сжалься надо мной (Сжалься, Маша, надо мной)
Не жалея вспламенила ,
Ты во мне, драгая, кровь,
Против воли заразила
И меня моя любовь.
А теперь смотрите, как легко можно купиться на хитроумные намёки, которые содержатся в сюжете с подражающими народной песне «стишками» Петра Гринёва:
1. возраст последнего в черновике Пушкина совпадает с возрастом Петра Ершова.
2. В качестве хвалящего стихи Гринёва выступает известный поэт Сумароков, имя которого совпадает с именем известного поэта Пушкина, который в свою очередь хвалил стихи Ершова, лже-автора только что изданного «Конька».
3. Пока Пушкин пишет «Капитанскую дочку», в которой приводит переделку народной песни, Ершов в 1835-м году издаёт «Русскую песню» и некую «старинную быль» под названием «Сибирский казак», содержащую «Песню казачки». И обе эти песни, как и «песенка» Гринёва, основаны на русском фольклоре!
Насторожились? И очень хорошо. Однако тот, кто посчитает, что Пётр Ершов является основным прототипом Петра Гринёва, ошибётся, поскольку в данном случае более чем на дополнительный прототип Ершов не тянет. Да и переделкой народных песен, как это делал Пушкин, он не занимался. И вот тут-то нам и важна опора именно на образ увлекающегося народными песнями и сказками Суворова, который появился в пьесе, написанной в 1835-м году. Тем более что в биографии молодого Суворова как раз и имеются и подражательное стихосложение, и казус с публикацией стихов под чужим именем. Ну, а зная, что под образом Александра Васильевича Суворова прячется «сам Александр Сергеич Пушкин», мы с уверенностью говорим, что именно последний и является основным прототипом Петруши Гринёва.
Ну, а теперь для лучшего понимания нашей темы давайте-ка вернёмся к пьесе «Рыцарские времена» и ещё раз проследим манипуляции Великого мистификатора с косой, о которой поётся следующее:
Ходит по полю коса
Зелёная полоса
Вслед за ней ложится.
Ты ходи, моя коса.
Сердце веселится.
И вот тут я должен покаяться в том, что при описании переклички этой косы с хвостом чёрта из «Конька» мало уделил внимания слову «ходить», которое было в первоначальном тексте («Он пшеницей стал ходить И давай хвостом косить») и которое в песне косарей превратилось в слово «ходит», правда, уже в отношении косы. А ведь с учётом этого и можно было бы проследить следующие действия автора, который:
1. сначала показывает нам белую кобылицу, у которой имеется «волнистый хвост».
2. Намекает этой волнистостью о том, что данный хвост не короткий.
3. Закрепляет этот намёк изображением скачущего Ивана, который держится за этот хвост всю ночь.
4. Заставляет Ивана рассказывать некую сказку, где вместо кобылицы упоминается чёрт, который якобы «ходил пшеницей» и косил её хвостом.
5. Чётко меняет в том же рассказе кобылицу на чёрта, которого Иван якобы покорил, проскакав на нём всю ночь.
6. Показывает, что чёрт «ходил» по тому полю, «полосу» которого Иван и его братья собирались беречь. Т.е. «ходил» не просто по пшенице, но и по «полосе» одного и того же пшеничного поля.
Тянем ниточку дальше и видим, что вскоре после издания «Конька» Пушкин пишет «Рыцарские времена», где изображает косарей, поющих про свою косу, поле и «зелёную полосу» на нём. Ну, а мы присматриваемся и замечаем манипуляции автора, при которых он:
1. отделил у чёрта из «Конька» его хвост, которым тот «косил», и на этой основе сделал то настоящее орудие, которое и должно быть при настоящей косьбе, т.е. – простую косу;
2. не забыл, что хвост-коса принадлежал, хоть и сказочному, но всё же живому чёрту, и поэтому одушевил косу путём обращения косарей к ней, как к живому существу («моя коса»);
3. удалил не совсем уместное слово «полоса» (11) и перенёс его в «Рыцарские времена»;
4. обратно же вместо слова «косить» вставил слово «сбивать», которое в пьесе хоть и отсутствует, но логически вытекает из реальных действий косарей, сбивавших на землю и рыцарей, и их лошадей;
5. с учётом же того, что в пьесе косят не пшеницу, а траву, в стих сказки «И пшеницу их косить», вместо слова «косить» внёс неуместное слово «шевелить», которое имеет отношение не к пшенице, а к сену, заготовляемому косарями.
И в результате мы видим, что, если в «Коньке» до его правок «ходил» чёрт с хвостом-косой, то в пьесе Пушкина коса уже «заходила» как бы самостоятельно, хотя и в руках косарей. Ну, а видя превращение чёрта из сказки в одного из косарей, который косит и поёт о своей косе, нам остаётся лишь посмеяться из-за понимания того, что ранее, когда в «Коньке» аналогичным косарем был чёрт, эта коса (а в песне не зря сказано «моя»!) могла быть его собственным хвостом!
Разобравшись с манипуляциями, при которых хвост отделяется от его носителя для того, чтобы быть переделанным в одушевлённый образ, мы можем лишний раз и обрадоваться, поскольку это является ещё одним подтверждением нашей версии! Какой? А об аналогичном отделении хвоста от нарисованной Пушкиным в 1830-м году традиционной Жар-птицы и создании в «Коньке» из этого хвоста одушевлённого образа Месяца Месяцовича. Тем более что и белая кобылица, и Жар-птица в данной сказке очень сильно перекликаются. И тем более что в «Барышне-крестьянке», написанной во всё том же 1830-м году, у Пушкина совсем не зря появилась пугливая кобылица с отрезанным хвостом. И так же как автор «Конька» одушевил отрезанный им хвост Жар-птицы, сделав из него Месяц, Пушкин одушевил и хвост чёрта, превратив его в косу и введя обращение к нему, как к живому существу («Ты, ходи, моя коса»). Ну, а сам этот факт перекликается с обращением Ивана к Месяцу перед началом разговора. Видя же, как автор «Конька» совместил в образе Месяца Месяцовича ещё и небывалый в русском фольклоре образ «месяца-матери», мы и начинаем понимать, что помимо других причин истоки этой подмены частично заложены и в рассказе Ивана, который заменил кобылицу на черта с ярко выраженными мужскими признаками («С бородою и с усам»). Уф! С хвостами вроде немного разобрались. Да, но ведь правки в «Коньке» коснулись не только хвоста, но и глаз чёрта, поскольку изначально было «А глаза – так что те ложки!», а стало «А глаза-то – что те плошки!» И с этими ложками-плошками тоже нужно разбираться!
Начнём с плошки, которую В.И.Даль определяет как «низкий, широкий, развалистый сосуд, б. ч. глиняный, черепяный; латка, глиняная сковородка, круглая или долгая; латка под цветочные горшки; подобный сосуд, для обжигу и испытанья руд; || черепяная чашка с пупком на дне, для вставки светильни, заливаемой салом. || Каганец, жирник, лампадка в черепке. || Стар. пошлина солью, с варниц». Правда, Словарь Ожегова даёт нам всего два оставшихся к нашему времени значения: «плоский сосуд, блюдце» и «плоский сосуд с фитилём для освещения». И надо сказать, что оба эти значения (посуда и светильник) могут подходить для глаз чёрта из «Конька», которые первоначально сравнивались с ложками. А потому и заслуживают выделения их из всех остальных значений В.И.Даля. Тем более что и поговорки-то у Даля в основном связаны или с плошками-светильниками, или с плошками в виде посуды. Вот примеры: Улицы освещены плошками. Плошки не горят, и дождь, и ветер. Ни ложки, ни плошки в доме. Была бы курица, а плошку найдем. Маленька плошечка, а сладко кормит. У страха глаза что плошки, а не видят ни крошки. Последняя поговорка в наше время, вероятно, может звучать и как «У страха глаза велики». Ну, а теперь для чёрта из «Конька» осталось лишь правильно выбрать одно из двух значений слова «плошка». Предлагаю вам, дорогие читатели, сделать это самим. Т.е. найти ответ без оглядки на кого-либо. В т.ч. и на Пушкина, поскольку последним пока займусь я.
И отмечу, что из всех значений слова «плошка» Пушкин согласно СЯП употреблял лишь одно: «Плоский сосуд вроде блюдечка со свечой или фитилём и салом, предназначенный для наружного освещения». И действительно, именно в таком значении в 1823-м году он написал: «Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом» (12), а второй раз – в 1834-1835г.г. в беловой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» при описании Москвы: «Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою» (13). И сразу вопрос: а почему в первой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» так же, как и в первой редакции «Конька», никаких плошек не было? Ответ таков: да потому что черновик «Путешествия из Москвы в Петербург» писался в декабре 1833 — марте 1834г.г., т.е. ещё до момента отдачи «Конька» в печать! И действительно, цензурное разрешение на издание первой части сказки было дано 31 марта 1834-го года, а на всего «Конька» - 4 июня. И лишь после этого и была возможность править «Конька» со словом «плошки», а также указывать плошки в беловой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург», которая писалась позже.
Итак, со стороны Пушкина постоянно высвечивается значение «плошки-светильники», которое может употребляться в «Коньке» для подчёркивания сверкающих среди ночи глаз чёрта. Ну, а у вас, дорогие читатели, каков ответ? Надеюсь, вы не пропустили мои слова о том, что автор при правках «Конька»: «Чётко меняет в том же рассказе кобылицу на чёрта» (см. их выше). А, не забыв это, вы, даже и будучи ершоведами, конечно же, должны были обратить внимание на белую кобылицу, о глазах которой после синхронной правки и появились следующие весьма примечательные слова: «Очью бешено сверкая». Ну, а раз при правках засверкали очи у кобылицы, то при тех же правках соответственно и засветились глаза чёрта. Всё логично!
Однако стих «Очью бешено сверкая» в своё время весьма не понравился Александру Лацису, написавшему следующее: «Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания. Не было у Пушкина «принесли с естным лукошко», … «Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…» (14). И вот мой ответ: да, не было, но стало! А для понимания, что данная правка пушкинская, Лацису нужно было не только обратить внимание на стих в «Коньке», представляющий собой название пушкинского стихотворения «Кобылица молодая», но и заглянуть в черновик этого же стихотворения, где среди вариантов есть и такой, весьма примечательный для исследователей, стих как «Не косись горящим оком»! Вот от какого «горящего ока» и засверкал глаз белой кобылицы из «Конька»! И всё это в полном соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин», когда отброшенное никуда не пропадает.
Ну, а теперь ещё раз присматриваемся к чёрту из «Конька» и вдруг убеждаемся, что мы в отличие от ершоведов, которые ещё лет двести безуспешно будут искать источник этого образа, смело можем назвать его имя. И это – Молок из лицейской поэмы Пушкина «Монах»! Именно Молок назывался юным автором одновременно и дьяволом, и чёртом, и бесом, и нечистым, и даже Мамоном (Богом богатства у некоторых древних народов). И при этом являлся по ночам, был пойман монахом и (внимание!) «вращал глаза, как фонари в ночи» (15). Т.е. ещё в Лицее Пушкин сравнил глаза дьявола с ночными фонарями, а после издания «Конька» написал в беловой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» о «плошках», поставив их рядом со словом «фонари».
Да и предстал-то Молок перед монахом «Как добрый конь с подкованным копытом». И именно в качестве коня чёрт и был использован монахом, который для езды на нём приготовил седло, чепрак и узду. И именно под монахом «бодрится чорт проклятый, Готовится на адскую езду». Но если в лицейской поэме Пушкин оборвал дальнейшие приключения, и в частности, не показал эту «адскую езду», то где-то он её и продолжил, о чём нам и намекает рассказ Ивана. По скрытой же в подтексте датировке этого рассказа мы уже знаем, что это июль 1824-го года, т.е. время, когда Пушкин ещё находился на юге. Но близко к этому времени относится и время действия его «Выстрела», который заканчивается упоминанием о том, что Сильвио «был убит в сражении под Скулянами», т.е. 17 июня 1821г. Ну, а до этого при описании (внимание!) позднего вечера (считай, ночь!) Пушкин написал о Сильвио следующее: «Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рта, придавали ему вид настоящего дьявола» (16).
Но так писал Пушкин в 1830-м году, а вот в 1833-м, когда он закончил «Дубровского», он показал главного героя в виде генерала, описанного вдовой Анной Глобовой так: «входит ко мне человек лет 35, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде» (17). И мы начинаем понимать, откуда в «Коньке», написанном во всё том же 1833-м году, вдруг совершенно синхронно появился стих «С бородою и с усам». А видя колебания в возрасте от дьявола с бородою до «чертёнка», у которого и усы-то ещё не выросли, мы понимаем и почему сразу же после рассказа Глобовой о «генерале Дубровском» и был затеян спор о его возрасте. Но если «Дубровский» был закончен в том же году, когда чуть позже, а точнее, осенью, был написан «Конёк», то после издания последнего мы легко можем встретить у Пушкина и другой «синхронный образ», созданный в одно время с правками «Конька». И это Пугачёв из его «Капитанской дочки» с «ястребиными своими глазами» (18), которые в черновике назывались даже и «глазищами» (19). И уже только по одному эпитету «ястребиные» мы можем угадать, что под маской Пугачёва в романе прячется «сам Александр Сергеич Пушкин», т.к. именно себя он и скрывал под словом «ястреб», когда писал: «Уж мало ль бился я, как ястреб молодой, В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой» (20). Или когда сравнивал себя с ястребом в стихах: «Так в облаках кружится ястреб жадный И сторожит индеек и гусей» (21). Или когда при написании «Руслана» прятал себя под маской главного героя и писал о том: «Как ястреб богатырь летит С подъятой, грозною десницей» (22).
Ну, а когда «сверкающие глаза» Пугачёва встречаются в романе неоднократно (23), а в 9-й главе он вдруг начинает СВЕРКАТЬ своими «огненными глазами» (24), то тут уж грех нам не вспомнить плошки, с которыми после правок стали сравниваться глаза чёрта из «Конька». И при этом мы обязаны обратить внимание и на то, что борода и светящиеся глаза-плошки этого чёрта в своей совокупности опять же приведут нас к Пугачёву, во внешности которого были «борода и два сверкающие глаза» (25). Ну, а когда мы посмотрим, что об этом пишется в главе под названием «вожатый», то, конечно же, вспомним слова из пушкинских «Бесов»: «чёрт нас водит». И тем более что чёрт этот сверкающий в ночи, поскольку Пушкин пишет о нём: «Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой» (26).
Но для чего Пушкин решил заставить сверкать и глаза чёрта из «Конька», и глаза Пугачёва? Ответ таков: во-первых, для создания соответствующей переклички по основному прототипу, а, во-вторых, раз уж в сказке была начата тема чёрта-дьявола, то её лучше было бы опереть на ранее уже созданные образы. В т.ч. и на такой малоизвестный образ дьявола из поэмы «Монах», которая была написана Пушкиным ещё до того, как родился Ершов, и которая из-за её эротического содержания более ста лет вообще не издавалась. Знали её лишь близкие друзья Пушкина из числа лицеистов, что и подтверждается тем фактом, что именно в архиве одного из них (князя А.П.Горчакова!) пушкинист П.Е.Щёголев и нашёл её текст. Правда, лишь к 1928-му году!
"Не соблазнишь! тебя я не оставлю, Без дальних слов сей час в бутыль иди" (27), - говорит монах пойманному Молоку. Ну а когда тот даёт обещание: «Уж соблазнять тебя никак не стану» (28), то тут уж нам никак нельзя не вспомнить и якобы пойманного Иваном чёрта из «Конька» с его словами: «Обещаюсь смирно жить, Православных не мутить». Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а кто такой Молок у Пушкина? Ответ прост: он соблазнитель бедного монаха! Да не какой-нибудь, а эротический! Но при этом в других пушкинских образах он впоследствии оказывается искусителем более широкого профиля, поскольку начинает соблазнять и женщин. Вот примеры. Так, в 1824-м году автор «Онегина» сначала как бы обратился к Татьяне со словами: «Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой» (29), а затем и её заставил говорить Онегину: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, Или коварный искуситель» (30). И нас не удивляют сомнения Татьяны, которые в дальнейшем отразились и в её пророческом сне, когда Онегин представился ей главарём «адских привидений» или «шайки домовых». Именно он, «взорами сверкая, Изо стола гремя встает» (31) или «дико он очами бродит, И незваных гостей бранит» (32). Ну, а пока он наподобие чёрта из «Конька» сверкает глазами и при этом кого-то бранит, «Татьяна чуть жива лежит».
Но если насчёт «соблазнителя» Онегина кто-то, в т.ч. и Татьяна, может сомневаться, то вот по поводу пушкинского Дон Гуана, появившегося в 1830-м году, сомнений никаких нет. И мы прекрасно понимаем, что совсем не зря Лаура называет его «дьяволом» (33), а Дона Анна – «искусителем», «безбожным развратителем», ну, и, конечно же, «демоном» (34). А демон – это, кроме всего прочего, ещё и бес! Как там у Пушкина: «Тогда я демонов увидел черный рой, Подобный издали ватаге муравьиной -- И бесы тешились проклятою игрой» (35). Ну, а не тянет ли пушкинский Молок ещё и на его Амура, Эрота и Купидона, которые в эротических делах тоже весьма и весьма проказливы? Подумаем над этим, но позже. Тем более что у нас осталось совсем уж несуразное сравнение в «Коньке» глаз дьявола с ложками, которое ни в какие ворота (в т.ч. и фольклорные!) не лезет. И откуда это безобразие?!
Примечания.
1. Пс 175.31 от мая-июня 1825г.
2. Ода «На переход Альпийских гор» и ода «На отбытие великих князей Николая и Mиxаила».
3. X, 35,41.
4. См. X, 416.
5. См. главу «Лукоморье, Кубань … и Путин».
6. См. главу «Три Александра».
7. См. «Прометей», 1975, «Молодая гвардия», т.X, с.284.
8. «Он весь создан был на выворот» - Пс 89.15 от 24-25 июня 1824г.
9. П-2, 152.
10. Ссылка на историю http://zaist.ru/~OTJt7. Сергей Цветков «Александр Суворов — неизвестный русский писатель».
11. См. об этом главу «Пели, выли, травку косили».
12. ЕО I 27.10
13. Ж1 246.36.
14. «КГ», М., «Сампо»,1997, с.203.
15. С-1,16.
16. В 68.15.
17. Д 194.8.
18. КД 328.17.
19. КД 880.
20. С3 93.6.
21. С2 252.7.
22. РЛ III 332.
23. См. П-3,275 или - «Глаза у Пугачёва засверкали» в П-3,297.
24. КД 335.39.
25. КД 290.7 или П-3,243.
26. С3 160.23.
27. C1 23.97.
28. C1 23.76.
29. ЕО III 15.14.
30. ЕО III т.59.
31. ЕО V 18.12.
32. ЕО V 20.12.
33. КГ II 92.
34. «Вы сущий демон» - КГ IV 102.
35. С3 196.23.