Я никогда не делил свою жизнь на "до" и "после". Как по мне, так жизнь - это одно целое. Вязкая жидкость, в которую вляпались все мы, до единого.
Иногда я вспоминаю Бетти. И ее сливовые глаза, такие грустные и умоляющие. Она стояла на коленях с прикованными запястьями к железной кровати. Я позаботился, чтобы ее рот был заклеен черной изолентой. Женщины не умеют молчать, а мне нужно было говорить. И говорить много. В подвале было душно, запах влаги и плесени щекотал мой нос, а я сидел на старом стуле, откинув голову. Еще в детстве, вспоров брюхо своей собаке и закопав ее останки под сараем, я вдруг понял. Я думал, я хочу стать врачом, но я должен быть стать убийцей.
Когда меня вели по центральной площади, люди ликовали. Я видел, как их мерзкие лица сливаются в нечто единое, в одну эмоцию - презрение. Они презирали меня.
Я подношу лезвие к горлу Бетти. Она как птица, которую я поймал в ловушку, запуталась и пытается выбраться, затягивая петли еще туже и сильнее. Её тихий стон - подзарядка для моего воспаленного разума, шестеренки которого уже сорвались с нормального ритма и лихорадочно наматывают круги длиной в бесконечность.
- Папочка. - Моя маленькая девочка, моя принцесса. Как ты сюда попала? Моя малышка тревожно переводит взгляд с меня на Бетти, с Бетти на меня. Ее губки дрожат, но она сжимает свои детские кулачки еще сильнее. С мамой будет все хорошо, солнце.
Сколько раз я лгал своей дочери? В ту ночь ребята помогли мне вывезти тело Бетти за город. Я даже отказался сжигать его, как делал раньше. Одно желание мучительно преследовало меня неотступно - избавиться от нее. Навсегда. Даже сейчас, видя черный, поблескивающий в темноте, сверток, я вспоминаю мягкие волосы Бетти, ее тонкие запястья, на которых еще припечатаны следы моих ладоней, изумительно белую шею и шелковую улыбку, которая забиралась под самое сердце, покоряя каждый нерв и сосуд в моем организме.
Иногда моя маленькая девочка, шлепая босыми ножками, прибегала ко мне среди ночи, дергая одеяло. Где мама, папочка? С мамой все хорошо. Я сажал ее на колени, целовал светлую макушку, вдыхал запах детского шампуня и чистой кожи. Не разгибаясь и не шевелясь, я сидел так ночи напролет, только под утро выходя на улицу, размять кости и покурить. Я начал сомневаться, все ли правильно сделал. Я очнулся только тогда, когда кровь Бетти холодной струей ударила мне в лицо, испачкав футболку. Но отступать было поздно.
- А неплохая была...- Джексон проводил черный мешок взглядом, ухмыльнувшись. Я влепил ему по лицу. Злобно сверкая глазами, держась рукой за скулу, он сел в машину, хлопнув дверью.
Той ночью мы должны были уехать. Я упаковал самые нужные вещи, отправил в камин окровавленную рубашку и долго драил грязный пол. Я надеялся, что малышка уснет, и я сяду в грузовик, укутаю ее в свою куртку, закину наш багаж назад, и мы уедем навсегда. Но она беспокойно ворочалась всю ночь, всхлипывала, и я решил подождать утра.
А утром пришли они. Вломились в мой дом, переворачивая стулья, окружили мою кровать. Один из них схватил мою дочь, кричащую от ужаса, на руки и отступил назад, прикрываясь автоматом.
Судья смотрел прямо на меня, не отводя взгляда в темных очках. Малышка сидела в окружении старух из социальной службы, и я смотрел только на нее. Затем перевел внимание на свои руки, замотанные дешевыми бинтами тюремной больницы, на свои изрезанные пальцы - каждый раз, когда они подходили к моей камере, я молотил кулаками по кирпичной стене, рвал железную решётку, даже как-то подтащил к себе какого-то молодого следователя, протянув руку через прутья, и мы встретились глазами. В его оливковых глупых глазах был только животный страх, страх оленя, который замечает направленное на него ружье, страх затравленной собаки, которая видит знакомую палку и вжимается в угол, отчаянно визжа. Я ненавижу тебя. И я отшвырнул его в дальний угол. Я ненавидел их всех. И даже если бы меня решили отпустить, я перерезал бы всех, кого смог. Я закрыл ладонями лицо, слушая, как собираются сотрудники, и как следователь что-то невнятно блеет.
Когда нам объявили приговор, сухо бросив в грудь имена тех, кому нужно прощаться, я присел на скамейку и перевел дыхание. Парень, что стоял рядом со мной, заскулил и покатился по полу, сжимая ладонями голову. Кто-то просто в изнеможении повалился на свободные скамьи, кто-то истерично хохотал. Я же молча думал о маленькой девочке. О ее огромных лазурных глазах, крепких ручках, обвивающих мою шею, округлых щечках, быстрых ножках в розовых босоножках. Возможно, именно тогда во мне проснулось чувство острой жалости. К тому, что случилось. Если бы Бетти была бы рядом, я был бы спокоен. Демоны моего сознания начали выбираться наружу. И я, словно в лихорадке, шептал имена всех тех, кто могли бы жить дальше, если бы не я. Сам того не замечая, я свалился на холодный бетонный пол, к ненормальному парню, и тихо заскрежетал зубами.
Несколько слов буквально поселили жуткий ужас, сковывающий желудок, и мертвецкую тишину в нашей камере. Мы молчали, потрясенно разглядывая мрачные стены и друг друга. Обед, который мне сегодня просунули в окошко моей камеры, я вышвырнул туда же, вместе с пластмассовой тарелкой, вилкой и тупым ножом. Внутренности словно слиплись в один единый комок и мешали дышать.
Раз в месяц, ровно в двенадцать дня, громокоговоритель объявлял несколько имен. Четко выговаривая каждую букву. Кто-то трясся в приступе паники, когда приближалось нужное время, кто-то поспешно забивался в самые дальние щели, кто-то впадал в истерику, царапал стены камеры или рыдал.
Я предпочел бы расстрел. Мгновенный. Сразу после суда. Не было ничего более зловещего и более сумасшедшего, чем слонятся по квадратным метрам, отсчитывать время, считать шаги и ждать, ждать, ждать.
Мой разум настолько вспух от этого ожидания, дикого страха, который затекал в мои жилы вместе с воздухом, что я не мог адекватно думать. Мысли устраивали бешенные скачки в моей голове, меня мучили кошмары, иногда я просыпался в холодном поту или в собственной рвоте. Чертыхаясь и ругаясь, я пинал дверь изо всех, кроя на чем свет стоит всех тюремщиков, требуя выдать мне новое белье.
Врач, которого поселили со мной, по вечерам играл сам с собой в воображаемые шахматы, листал газеты, которые ему приносили, ел завтрак и ужин, что-то мурлыкая себе под нос, словно у него была обычная размеренная жизнь пенсионера.
- Я здесь уже больше года, - он улыбнулся беззубым ртом, весело подмигивая мне. - Все мы тут сумасшедшие.- Он лег на лежанку, покряхтел и уснул. А на утро я был разбужен голосами и непривычным шумом, его тело вытаскивали заспанные санитары. Он повесился на скрученной веревке. Меня перевели в одиночную камеру.
Я что-то чертил ногтем по одеялу, много спал, почти не ел, слушал, как шепчутся минутные стрелки часов, висящих в коридоре и храп охранника.
Иногда приходила Бетти. Она садилась на край кровати, перебирала мои волосы, как она любила делать. спрашивала про нашу малышку, что-то напевала. Ночи казались бесконечными. Никогда еще мысль о смерти не казалась мне такой желанной и успокаивающей.
К двенадцати часам нас снова согнали в большое помещение. Я вспомнил, как евреев заталкивали в подвалы и травили ядовитым газом, после чего трупы вывозили и сжигали в крематориях. Здесь было нечто намного хуже. Около часа мы буквально на глазах разлагались от мучительного и мерзкого ожидания. Оно дробило наши кости, растягивало уже чокнутые мозги по стенам, потолкам и толстым решеткам. Я видел пустые, равнодушные глаза. Чьи-то грязные лица корчились от внутренней боли, кто-то отчётливо, медленно и с наслаждением ругался на разных языках. Я прислонился к темной двери. Вся расчетливость и вся хладнокровность куда-то подевались, как я ни старался удержать их. Воспоминания ускользали из памяти, я не мог думать о чем-то определённом дольше пяти минут, мысли рассасывались, образовывая в опухшей голове вакуум. Этого они и добивались, наверное. Мы превращались в животных. Мычащих, жалких, изможденных вечным ожиданием. Мы становились стадом, безвольным и тупым. И я понял: я схожу с ума.
Голос в динамике вежливо откашлялся и начался пересчет. Я не вслушивался в чужие имена, только жадно дышал спертым воздухом, во рту пересохло. И тут мои ноги подкосились. Кто-то подхватил меня под локоть, кто-то бил по впалым щекам, по грудной клетке. Не может быть. Я словно протрезвел и похмельное осознание происходящего ужалило меня.
Мы шли по узкому коридору, толкаясь и сталкиваясь друг с другом, как слепые котята. Меня вдруг охватило отчаяние. Я так внезапно осознал, что не хочу умирать. Не хочу. Это осознание скрепило мою больную душу, и слезы солеными влажными дорожками скатывались по моему носу, шее. Я не хочу умирать.
Сидя на деревянном стуле, я изо всех сил призывал к себе воспоминания. Хотел вспомнить мою маленькую девочку, Бетти, их заразительный смех, морщинки возле глаз от улыбки, мягкие ладошки, теплые объятия. Я тер кулаками глаза, пытаясь совладать собой. Именно в этот момент, я понял, что их нет. Я понял, что сам убил свою жену, испортил жизнь своей дочери, которая даже не вспомнит обо мне, и никто не скажет ей, где моя могила, которой, может быть, и не будет.
- Могу я увидеть свою дочь в последний раз? - Прошептал я охраняющему меня солдату.
- Зачем? - Ответил тот, наклоняясь ко мне. - Вы - моральный урод. лучшее, что вы можете сделать для своей дочери - это не мучить ее. Позвольте ей навсегда забыть вас, - злобно проскрежетал он и впрямился.
Я никогда не задумывался, есть ли жизнь после смерти. Есть ли хоть какой-то шанс не впасть в небытие, продолжить влачить свое жалкое существование где-нибудь в другом месте. Когда у меня спрашивали, не хочу ли я поговорить с священником, я лишь грубо оттолкнул следователя и пошёл дальше по коридору, на свидание со смертью. Первое и последнее.
Сейчас же чертовски хотелось излить мрачные и черные углы своего сознания, исповедоваться, попробовать очистить свое испоганенное грехом тело. В висках стучало сердце, отбивало последние круги, читало молитву. И я сложил пальцы рук. И услышал свое имя.
Широкие двери открылись, и я почему-то вспомнил слова из Евангелия, которое мне читала в детстве мать. О широких вратах, ведущих к погебели. Но больше всего мне было жаль, что я умру таким оплеванным и жалким в глазах своей дочери, не сумев и не успев извиниться перед ней. Я так не хочу умирать. Я попытался вырваться из рук комендантов и взвыл от ненависти и злости, в нос ударил тухлый запах смерти. Жаль, моя девочка не узнает, что в последние минуты я думал о ней. Прости.