(о новой постановке "Йедерманна" в Зальцбурге)
Нет. Нет. И НЕТ!
Сказать, что новая постановка культового сюжета Зальцбургского летнего фестиваля провалилась, — это ничего не сказать. Большего убожества, пошлости и безвкусицы трудно вообразить. Опустим всех, кто должен переворачиваться в гробу от стыда и унижения (авторов, постановщиков и актёров прошлого), и попробуем взглянуть на предъявленное трезво. Именно трезво, потому что публика самого Зальцбурга и завсегдатаи фестиваля давно причислили этот сюжет, текст и его звёзд к своей духовности и смотрят на его реализации опьянённо-влюблённым сознанием.
Зеркало повернули в сторону … нет, не зала: в массе своей это отборное и справедливо за многое уважаемое и почитаемое общество. И это собрание хорошо знает, чего оно достойно, уровнем какого искусства хочет наслаждаться, на что готово тратить своё время и деньги. Это сообщество можно или ублажить высоким качеством, или удивить ещё более высоким профессионализмом. О готовящейся новой постановке «Имярека» не мог не знать только ленивый: и сцена новая, и декорации, и костюмы, и музыкальное сопровождение, и актёры на главные роли. И всё в последний момент, буквально за три месяца до старта. Интересно, кто взвалил на себя ответственность перед артистами и публикой за столь легкомысленные сроки работы. К технической стороне претензий нет: вся автоматика работает — шторы с треньканьем сдвигаются-раздвигаются, неон меняет оттенки, софиты — фильтры, строка бежит, сцена кренится, дым валит, озвучивание почти не подводит. В общем, качественный «диснейленд».
Затаив дыхание ждём «поднятия занавеса» - он «поднимается» - и … ничего не происходит. Ровным счётом НИЧЕГО. Будь вы дома, а не на Соборной площади в тесных рядах амфитеатра, можно было бы переключить программу или просто выключить ящик, да даже из уважения или сочувствия к некоторым членам семьи хотя бы выйти в другую комнату (о вкусах не спорят, родным прощают слабости). Но это не телевизор с его навязчивой развлекающе-отвлекающей жвачкой. Это дорогостоящий продукт театральной индустрии, просчитанный на успех. И уже заочно влюблённым глазам зрителей предстаёт не просто дешёвый балаган, а издевательство над самим понятием ТЕАТР. И вот в этой издёвке — а вам всё равно никуда не деться, сидите и смотрите! — и кроется, как это часто бывает в любой деятельности (упаси Боже в данном случае сказать «творчестве»), феноменальный побочный эффект. О котором, вероятнее всего, не подозревали ни создатели этого продукта, ни спонсоры, ни администрация фестиваля.
От беспомощности и банальности сценического действия, от отсутствия актёрского мастерства и примитива постановочных решений веет такой апатией, что начинаешь не просто скучать, а справедливо возмущаться, за кого тебя держат, чтобы так бездарно тратить твою жизнь. Это от теленовостей можно отмахнуться и «прикрыться надушенным платочком» — опять конфликты, опять взрывы, опять жертвы, но не у нас, а там где-то. Но здесь тебя заставляют вглядываться в пошлость бытия и глотать её. Потому что часть этой пошлости и ханжества — ты сам. Это ты сам, понимая нелёгкую задачу выживания института церкви, закрываешь глаза на трюки «политтехнологов» для привлечения свежих сил в паству. Это ты сам, брезгливо отстраняясь от дешёвки ширпотреба, стараешься не замечать, как её щупальца проникают и в твою избранность и альтернативность.
Йедерманн в исполнении Тобиаса Моретти мелок, придурковат и невыразителен. Он не вызывает никакого сочувствия — ни при «жизни», ни перед лицом Смерти, ни в момент её наступления. И не «плохиш» (самое убийственное, что должно поразить зрителя — по уж не знаю, чьим великим замыслам, — это отвержение статуй святых, коими изобилует фасад кафедрального собора, да желание водрузить другое алтарное изображение, как будто мы в своей повседневности не избираем другие ценности и не молимся фальшивым «божкам»). И не «кибальчиш», потому что никому не пример мутностью своего безразличия.
Тусклое и монотонное проговаривание текста, не игра и лепка персонажа, а как только что, за час-два до начала вне сцены, так и на сцене, — он плоско озвучивает или «пересказывает» сильно усеченной версией гениального текста Хуго фон Хофмансталя чьи-то слова, не пропуская их через себя. Актёр не справляется с контрастом первых сцен виновника торжества «жизни» и пораженного наказанием хозяина застолья. Да и сама «жизнь» его персонажа такая удушающе пресная и пустая, что и не жаль её преждевременной финальности в 50 лет. Он самодоволен в невежестве, примитивен в желаниях, трусоват и неазартен. Живой труп в евроупаковке приличия.
Мать Йедерманна на удивление обычна, без надрыва. На фоне сына она воспринимается мудрой, честно проживающей отпущенное. Не святая, не дорвавшаяся, а обычный уставший от жизни человек. Она ещё на что-то надеется в улучшении обстоятельств прозябания сына, но и к его смерти относится так же, без надрыва. Так и хочется взорвать опустошённость сознания праведников, которым точно предписано как радоваться, как смириться, как оплакивать. Всё вогнано и скрыто в потёмках бездушия, в неумении принимать боль, в страхе не соответствовать приличию.
Возлюбленная Йедерманна невкусна. В силу полного отсутствия артистизма, она лишь дополняет неинтересность его сценической жизни. Они друг друга стоят безликостью и неумением радоваться ни в интиме, ни на людях. А потому и её предательство пресно. Всё на сцене (а может быть и в жизни реальной?) пресно. Их совместное веселье с гостями натянуто игриво и искусственно поучительно. И её чёрное платье на чёрной постели уже навевает мысли о загробной тоске, а не об отменном сексе. И здесь банальность стереотипа: кто нам сказал, что это тоска? А может быть это освобождение от такой фальшивой реальности? Может быть это и есть естественный отбор в массах испытанием самой жизнью — не подогнанность под стандарты «икеи» или гламура высшего разряда, а насмешка над всеядностью и бездумием отношения к себе живому.
Мы многое прощаем из приличия. Из нежелания идти на конфликт. И не вмешиваемся в чужие решения. Мы ещё помним устрашающие нормы мышления, под любым соусом ведущие к застою. И полагаем, что шовинизм любого закваса изжит. Мы научились не смешиваться с толпой, щедро одаривая её розовыми очками мнимого благополучия. И наживаемся на её доверчивости. Мы не забываем похвалить себя за терпимость — к чужим ошибкам, к чужой морали, к чужим слабостям. И не любим ни тех, кого терпим, ни себя за это. Мы даём всем — и самим себе — шанс исправиться. И морщимся от сбоев с многочисленными жертвами, понимая, что и нам самим не избежать этой участи. Мы апеллируем к лучшему в канонах таинства Веры. И удивляемся, что добра и взаимопонимания становится меньше.
Нет. Эта постановка — не добрая и не добротная. Это чья-то халтура, которую мы из приличия допустили. Каждый, всякий на своём «участке» — тут промолчали, там «закрыли глаза», здесь кого-то уважили. Ведь это наши рабочие места, наша репутация, обязанность быть коммуникабельными, умение срабатываться в команде, источать лучезарность поверх кислых мин. Что это вы так критичны? Почему всё время сомневаетесь? Вы слишком строги и недоброжелательны. Всё ещё устаканится. И устаканилось. Вот в такой позор на сцене. И шаблоны не заменят искренности. А приличие на заштукатурит фальши.
Потому так ярко на общем тусклом фоне смотрится выразительность Смерти — она то как раз полна жизни! — и удушающая пошлость весомости материального Богатства с проекцией стен-стеллажей из золотых запасов. Опять разучились управлять капиталом? Опять заскучали в послевоенном безвременьи? Пора что ли? Так, по мелочам, — не интересно да и хлопотно: тут бюджет урезать, там скандал умять, от многого отвернуться, многое из приличия оправдать. И все дружно изобразили современность — Моцарт ли, Верди, или Хофмансталь, или Шостакович — мы жертвы собственной апатии и стандартного мышления. Мы допускаем страдание и оно захлёбывается преступлением. Мы прощаем виноватых и лишаем жизни себя, а значит и веру святости.
И всё же за что-то силы небесные в бегущей строке, которая напоминает вокзальное настроение в ожидании, сжалились над героем: его обречённость кажется подарком в пресной повседневности и Смерть с её эротичным поцелуем в финале — истинным избавлением от бездействия в реальной жизни.
Спектакль провоцирует очнуться от смиренности привычного порядка вещей и взглянуть на себя глазами вечности. И если народ достоин того правительства, которое выбрал, то публика в наши дни оказалась достойна того «Йедерманна», которого ей скармливают.
12.08.2017